Предыдущая публикация
Истории свойственно повторяться, правда,
каждый раз на иных витках спирали времени.
…XIX век. Север Российской империи. По почтовому тракту из Белозерского монастыря едет коляска, запряженная парой вороных коней. Заметив на обочине маленькую девчушку в сарафане и лапотках — круглолицую, носик пуговкой, с серыми глазенками и торчащими в стороны косичками — седой осанистый священник приказал кучеру: «Епифан, постой-ка!». Вышел из коляски, шутя, дернул девчушку за косичку: «Ну, хороша! А что, красавица, поедешь со мной в Петербург?». У девчушки от восторга загорелись глаза: «Поеду!..».
Когда к тракту с поля подбежали голосившие бабы, быстро удалявшуюся коляску скрыли клубы пыли… от прошлого и будущего… В настоящее…
* * *
Деревня, затерявшаяся среди болот и бескрайних лесов, уютно расположилась на берегу говорливой синей реки. Добротные деревянные избы спускались с крутого косогора до самой ложбины. А дальше — крестьянские огороды, поля с поспевавшим хлебом, луга с душистыми травами и скромными полевыми цветами.
Весна в тот год выдалась теплой, с дождями, а лето таким жарким, какое только могло быть в этих суровых краях. От нагретой земли маревом поднимались дрожащие струи нагретого воздуха. Казалось, что даже река замерла в истоме, а ее волны, будто по привычке, лениво накатывались на берега.
У избы с резными наличниками в тени раскидистой липы на скамье сидели женщина с ребенком на руках и древний старик. Трудно было определить возраст женщины: то ли молодуха, то ли постарше? И лишь присмотревшись, можно было заметить седину в волосах да тонкие ниточки морщинок у глаз и рта. Женщина играла с ребенком, а старик, поправляя то и дело сползавшую с плеч телогрейку, сделал ребенку козу:
— Идет коза рогатая за малыми ребятами… Гляди-ка, уцепился малец за палец-то, не оторвать! Хороший внучок-то у тебя, милая.
— Спасибо, Епифанушка, на добром слове, — певуче ответила женщина. — Да и я-то в нем души не чаю, не простой мальчишка растет.
— Твоя кровь. Каким ему еще быть-то? — удивился старик и замолк, услышав доносившийся от речки топот и детский смех.
— Ну, жди, Епифанушка, — засмеялась женщина. — Сейчас твои приятели нагрянут, облепят со всех сторон, и словечком-то не перекинешься!
Старика мигом окружила деревенская ребятня, загалдели, требуя сказку.
— Да я уж все свои сказки вам сказывал, — засмеялся старик, разглаживая усы. — И про Бову-королевича, и про Анику-воина, и про Черного рыцаря, что с ведьмой бился…
— Деда, а ты еще что-нибудь скажи, — не унимались ребята. — Так, как ты, никто больше сказывать не умеет.
Бочком сквозь ораву протиснулась белобрысая девчонка, протянула деду кулек, свернутый из листа лопуха:
— Это тебе, деда. Мы сюда через малиновую полянку шли. Сладкая!
— Ой, умница, не забыли старика, уважили! — дед отправил в рот горсть малины, зажмурился от удовольствия. — Ай, да ягода, чистый мед! Придется вас отдарить, байками потешить. Только сегодня расскажу я вам, пострелята, не сказку, а историю, что случилась в наших краях давным-давно. Слушайте, только, чур, не перебивать.
Дети уселись на траву и замерли…
— Много годов с тех пор прошло, не припомню даже сколько. Жила в ваших краях семья. Подрастала у них дочка — умница да красавица, такая, как ты, — старик подмигнул девчушке, угостившей его малиной. — Как-то раз пошли родители в поле, а дочка за ними увязалась. Строго-настрого наказали ей в лес не ходить, рожь не шевелить, а сидеть и ждать, когда ее покличут.
Когда солнышко полдень показало, кинулись дочки, а ее нигде нет. Переполох поднялся до небес — беды угол! Вся деревня искала: кто в лесу, кто по полям да огородам бегал, кто багром в речке шарил. Искали до вечера — нет ее, как сквозь землю провалилась. Тут с охоты мужики возвращались, узнали о беде. Они-то и нашли у тракта букетик привядших васильков, увидели в пыли на обочине следочки махоньких лапотков, а по тракту, видно, коляска проезжала.
Месяц, а то и больше в деревне только и разговору было, что про украденную девчонку. Матери боялись на гульбище даже взрослых девок-то отпускать, а малых в избах запирали. Поговорили об этом, да и стали забывать. Одна мать помнила, слезами умывалась. Бывало, придет в церковь, возьмет свечи-то и стоит столбом, слезы утирает. Подойдет к ней поп-батюшка, спросит, о чем печалится. А она: «Не знаю, батюшка, куда свечи-то ставить: то ли за здравие, то ли за упокой?» А поп ей: «Вот дура, баба! Мертвой-то твою дщерь никто не видел, ставь во здравие и возвращение блудной души в родительский дом!». Перекрестился, шепотом добавил: «Бог милостив! Сам разберется, как твои свечи определить…»
— Деда, а дочку-то цыгане украли?
— Нет, милая, не цыгане. Сама она захотела уехать, мир посмотреть, — старик задумчиво глядел вдаль, словно в мареве опять увидел то, что случилось…
…По почтовому тракту из Белозерского монастыря ехала коляска, запряженная парой вороных коней. Заметив на обочине маленькую девчушку в сарафане и лапотках — круглолицую, носик пуговкой, с серыми глазенками и торчащими в стороны косичками — седой осанистый протопресвитер, особа, приближенная к Государю императору, приказал кучеру: «Епифан, постой-ка!». Вышел из коляски и, шутя, дернул девчушку за косичку: «Ну, хороша! А что, красавица, поедешь со мной в Петербург?». У девчушки от восторга загорелись глаза: «Поеду!..».
Так крестьянская дочь очутилась в Санкт-Петербурге. Город ее напугал — огромный, все дома высоченные, каменные. Встанешь на одном конце улицы, другого и не видать. Вцепившись в руку протопресвитера, она только глазами хлопала и вздрагивала. Подошли к дому, где жил Его Высокопреподобие, тут махонькая-то и отчудила: «Ой, что ж это? У Филиппа на прилипе: избу на избу поставили! Батюшка, а не упадет изба-то?». Он засмеялся: «Не упадет, не бойся. Тут мы с тобой жить и будем».
Поначалу определили ее на кухню: там ей привычней, русская печка, как дома. Да и кухарка у Его Высокопреподобия была добрейшей души женщина. Пару-тройку дней девчушка присматривалась, а потом стала потихоньку помогать кухарке. Особенно полюбила ходить с ней в торговые ряды за продуктами. Вцепится в ее длинную юбку, чтобы не отстать, да еще ворчит: «И чего ты, как лошадь петролесовская, бежишь? Глянь, как чинно другие-то идут!» Кухарка с ней и насмеется от души, да глызку сахара в рот сунет. Забавная девчонка, но глаз вострый: все присматривалась, все примечала, на ус мотала.
Как-то вечером Его Высокопреподобие услышал взрывы смеха, доносившиеся из кухни. Спустившись, отворил кухонную дверь. На табуретке посреди кухни стояла малая, одетая в свое, деревенское, повязанная платком до бровей, и пригорюнившись, подперев кулачком щечку, тоненько пела частушки: «Пряла лен-куделюшку, да, шел милой по бережку. Шел милой по бережку на нашу-то беседушку, ох!», «Ой, Заречна, ты Заречна — кривая улица. По тебе никто не ходит, только черна курица», «Меня милой изменил, гуляю измененная. От измены не повяну — не трава зеленая, ой, да!». В кухню набилась прислуга — хохотали все!
— Батюшка, посмотри-ка, поет, как птаха! Да такая серьезная!
С тех пор девчушку иначе, как Птаха и не называли.
Когда Птаха привыкла к новой обстановке, ей справили новое коричневое платье, белоснежный фартучек, кружевную наколку на волосы и совершенно новые баретки — ботинки. Теперь Птахе поручили встречать гостей, которые приходили к Его Высокопреподобию. Первое время рядом всегда была горничная Полина, которая учила ее всяким премудростям: как поздороваться, как сделать особое приседание с поклоном — книксен, как принять у гостей шляпу, пальто или шубу, как галоши помочь снять, куда их потом пристроить. Птаха старательно повторяла то, что делала горничная. Все было внове, все интересно! И совсем скоро Птаха стала уже самостоятельно справляться с обязанностями.
Однажды в дом пришел офицер, подал Птахе фуражку и какую-то картонку с закорючками. Птаха, положив фуражку на вешалку, помчалась к Полине за разъяснениями. Полина сказала, что на картонке — визитной карточке написаны имя и фамилия пришедшего и кто он таков. Повторяя про себя фамилию, Птаха, постучав, вошла в кабинет протопресвитера:
— Батюшка, там офицер такой-то вас спрашивают.
Не отрываясь от бумаг, он приказал: «Проси!». Птаха отправилась на первый этаж и, сделав книксен, сказала: «Вас просят».
— Merci, ma chère, — он улыбнулся и подал ей блестящий гривенник.
Что он сказал, Птаха не поняла, но схудоумилась, то есть обиделась, как говорили у них в деревне. А вот что делать с денежкой? Когда гость ушел, Птаха поскреблась в дверь протопресвитера. Протянув ему денежку, спросила:
— Что мне с этим делать? Господин офицер дал мне гривенник, да еще поругался.
— Это твои деньги, Птаха, — серьезно ответил протопресвитер. — Ты их заработала. И впредь, если будут давать, не отказывайся, бери. Складывай в сундучок, потом пригодится… А поругался тот офицер как, не вспомнишь, что он сказал-то?
— Он сказал: мэрси, ма шэри, — обиженно ответила она.
— Ох, насмешила! — протопресвитер расхохотался. — Он не имел в виду ничего дурного, девочка. Он по-французски сказал, что ты милая и поблагодарил тебя за услугу, дал тебе на чай — так принято. Видно, пора тебя учить азбуке и другим наукам. С воскресенья и начнем.
С тех пор все чаевые Птаха складывала в сундучок: кто гривенник даст, кто целковый или червонец, а кто и золотой империал.
По воскресным дням Епифан отводил Птаху в храм, где она пела в церковном хоре, а после службы дьяк учил ее «азам, букам» и прочим премудростям. В общем, Птахе скучать было некогда. И все-таки иногда накатывала такая тоска по дому, матушке, батюшке и сестрам, что слезы жгли очи. В такие минуты она сбегала на кухню, чтобы всплакнуть и погоревать…
Шло время, Птаха росла, набиралась ума-разума, ко всему присматривалась и запоминала. А чего не понимала, спрашивала у Его Высокопреподобия. Как-то само собой получилось, что протопресвитер стал брать ее с собой в поездки по храмам. Поручал записывать, что кому велел исполнить, а с кого потом и спросить. Многому Птаха была свидетелем, много слышала такого, чего обычные люди и знать не могли. Беседуя с ней, Его Высокопреподобие посвящал девушку в тайные знания…
— Епифан! — в голосе женщины послышался металл, но взглянув на притихших ребятишек, внимательно глядевших на старика, смягчилась, — ты малину-то доешь.
— Хорошо, милая, хорошо, — заморгал виновато старик и высыпал в рот последнюю горсть спелых ягод.
Ребятня недовольно заерзала, а белобрысая девчонка, воспользовавшись возникшей паузой, робко спросила:
— Деда, а домой-то Птаха так никогда и не вернулась?
— Почему не вернулась-то, было такое дело. Как-то Его Высокопреподобие отпустил ее на побывку в родную деревню. Тут и пригодились денежки, собранные за время службы. Привез ее домой кучер Епифан через много лет, когда никто уже и не ждал. Она в ограду только вошла, а уж полсела сбежалось поглазеть, что за барышня явилась? Повидалась со всеми, повинилась, рассказала о житье-бытье. А погостив, оставила денег родителям и старосте. С той поры, почитай, каждый год Птаха наведывалась в деревню и всегда с деньгами. За те деньги кому избы подлатали, кому крыши перекрыли, кому в нужде помогли. Потом школу да богадельню построили, новую церковь-красавицу выстроили. Стала деревня процветать, людям-то облегчение такое Птаха сделала!
Скоро быль моя сказывается, много воды в синей речке с тех пор утекло. И стала Птаха первой помощницей Его Высокопреподобия, почитай, за всей его казной следила, копеечка к копеечке — все ведала, за любую мелочь могла отчет дать…
Вы ужо, видать, догадались, что тот Епифан-то я и был? Ай, молодцы, пострелята, ничего от вас не утаишь! Много лет да зим с тех пор прошло, многое уж позабылось, а вот один случай, как сейчас, помню.
Ехали мы как-то из одного монастыря. Дорога неблизкая, петлями вокруг болот, среди лесов дремучих, мимо малых деревень с избами да плетнями. Видно, вспомнилась Птахе ее родина. То сидела да щебетала, рассказывала Его Высокопреподобию о денежных делах монастырских, а тут замерла, вдаль куда-то глядючи. Батюшка ее спрашивает, мол, устала, девонька, все в хлопотах да заботах? А она в ответ:
— Нет, батюшка, мы привычные. Задумалась — это да.
— А о чем думается? — улыбается батюшка.
Да и чего бы ему не улыбаться? Он заранее знал, кто чем дышит. Вот однажды я сидел да думал, отчего ж после разговора с ним люди, пребывавшие в горестях или погрязшие во грехах, духом возрождались да домой, как на крыльях, летели? А батюшка обернулся и говорит мне: «А я их исцеляю». Отвернулся и опять что-то писать стал в синей тетради. Господом был дарован ему дар прозорливости. Наверное, знал, о чем и Птаха в тот момент думала, потому и улыбался. И Птаха, зная о его прозорливости, засмущалась:
— Не смею, батюшка, отвлекать тебя своими глупыми мыслями.
— Нет уж, сказала, так продолжай.
Куда деваться-то, когда сам велит поведать о кручине? Рассказала все, как есть:
— Ты только не серчай, батюшка, я прекрасно понимаю, что все в руце Божией, на все воля Всевышнего. Но нет-нет, да вспомню, как мы с тобою встретились. Чуднó до сих пор, как все случилось. Я ведь хоть и малая пуговка была, а помню, что тятеньку с маменькой ослушаться бы не посмела. А в тот день как кто тянул меня за васильками. Помнится, показалось, что в моем сплетенном веночке не хватает синего цвета. Вот и пошла к тракту, там по обочинам такие цветы росли, как нигде больше. А тут и ты, батюшка, появился. Ведь мог бы мимо проехать, ан нет! Остановился, из кареты своей вышел, заговорил так ласково с простой девчонкой деревенской, махонькой. Да еще и с собой позвал. Ой, сердчишко-то мое как затрепетало!.. Тот тракт, дорога судьбу мою враз переменила, в движение привела. Кабы не ты, батюшка, кем бы я была теперь? Уж и гоню от себя эти мысли, а они все возвращаются. Скажи, пожалуйста, почему ты тогда остановился, ведь неспроста это сделал? Что увидел во мне?
— Если бы я тебя тогда не взял, через несколько дней тебя б, Птаха, не стало, — как-то просто, даже буднично ответствовал протопресвитер. — Но мне было разрешено изменить твою судьбу.
— Кем разрешено, батюшка?
— Моим Учителем.
— Господи!.. — Птаха, глубоко вздохнув, глаза рукой прикрыла, а потом кинулась руки ему целовать.
У каждого человека своя тайна с Господом, а у нашего батюшки — особенно. Уж как любил его народ за отеческую теплоту и вразумление! Только злые люди добротой нашего батюшки-протопресвитера воспользовались, а ведь уж стар был — не пожалели. Смута в империи началась. Помер наш батюшка, кормилец наш. Уж как мы горевали по нему, одному Богу ведомо. Сколько верст на руках служивые несли гроб-то до самой могилки, всю дороженьку устлали ельником. Похоронили сокола ясного, батюшку нашего, а мне велено было спасти ее, увезти из Питера подальше. Такова, значит, последняя воля кормильца нашего была… Душа-то до сих пор так по нему скучает. Русь святая, храни веру православную!
— А дальше-то чего было, деда?..
— Епифанушка, смотри-ка, мой малец под твои байки и заснул, — тихо сказала женщина. — Пойду в избу, уложу его.
— Иди, милая, иди, — вздохнул старик и опустил подбородок на скрещенные на палке руки. — Привез я Птаху-то в родные края, да и сам тут остался. Приглянулась мне тут Дуняша, душой к ней прикипел, женился, деток вырастили. Вот и живу тут, хлеб да щи жую. Так-то, ребятишки, жизнь Птахи сложилась, вашей землячки.
— А где она сейчас? — спросили сразу в несколько голосов.
Старик посмотрел вслед ушедшей в избу женщине и пожал плечами: «Кто знает? Может, тут рядом, может, дальше судьба унесла»…
* * *
Мальчик проснулся до рассвета, когда ночная тьма медленно начинала рассеиваться, неохотно уступая место приближавшемуся рассвету. Казалось, что ночная темень уползает за реку, поджавши хвост, как испуганная собака…
Он любил эту горницу, где ему так славно жилось и игралось. Ему нравилось тут все: старинный бабушкин сундук, покрытый домотканой пестрой дорожкой, божница с иконами и лампадкой, которую бабуля зажигала в сумерках, комод с фигурными ручками, покрытый белоснежной кружевной накидкой. На комоде стояли фарфоровые фигурки пастуха и пастушки, еще какие-то хрупкие бабулины безделушки (мальчику их брать не разрешалось). И, конечно, пузатый глиняный кувшин, в котором всегда были цветы: весной и летом — свежие, а в холодное время — букет из ароматных засушенных веточек зверобоя, бессмертника и рябины.
Еще в горнице стоял резной буфет темного дерева с двумя тумбочками по сторонам, кучей ящичков, полочек со стеклянными дверцами, из-за которых выглядывали парадная сахарница, чайник, расписные чашки, в другой половине стояли стопкой тарелки. Этот хранитель семейного уюта таил в себе множество маленьких тайн. Например, сверху, с дальней полки бабуля доставала для мальчика лакомства — кусочек сахара или ириску. А еще в буфет частенько наведывался домовой — маленький старичок с длинной бородой в шапочке и лапотках. Мальчик сам видел, как он тащил оттуда кусочек печенья или конфету. Один из ящичков бабуля всегда запирала на замок, а ключик прятала в карман. Как-то случайно мальчик увидел, что бабуля клала туда потертую тетрадь или книгу в синей твердой обложке. А в другом ящичке лежало настоящее сокровище — бабулина чайная серебряная ложечка. Мальчику она так нравилась, что он все выпрашивал ее у бабули, когда они садились пить чай. Бабуля смеялась и говорила: «Вот помру, все твое будет, родной мой!». А мальчик, насупившись, отвечал: «Нет, ты лучше живи долго!».
Но больше всего мальчику нравилась его кровать, стоявшая напротив окна. Ложась вечером в постель, он поворачивался на бок так, чтобы в окне было видно черное бархатное небо, усеянное таинственно мерцающими звездами. Окно было его секретной дверцей в другой мир. Устроившись поудобнее на подушке, он глядел на звезды и мечтал о неведомых мирах и путешествиях. И утром, едва открыв глаза, он сразу видел за окном дорогу, убегавшую вдаль, блестевшую под солнцем речку и дальний темный лес…
Проснувшись перед рассветом, мальчик как обычно посмотрел на окно и замер от неожиданности. На подоконнике вырос огромный дуб, по краям от него простирался лес, где росли деревья поменьше и кудрявились кусты. Мальчик, внимательно вглядываясь в загадочный, выросший вмиг лес, заметил какое-то неуловимое движение. Приподняв голову с подушки, он не отводил пристального взгляда от леса: что же там движется? И вдруг увидел маленьких человечков в грибных шляпках на головах. Так вот кто там бегает — человечки-грибочки, этакие крепенькие боровички! Мальчик зажмурился и потряс головой, чтобы прогнать видение. Но, открыв глаза, он снова видел ту же картину: на подоконнике рос волшебный лес, а под дубом сновали туда-сюда маленькие человечки. «Что же они делают?» — заинтересовался мальчик. А потом неожиданно спросил себя: «А откуда они тут, зачем, почему я их вижу?». Ответ никак не приходил. Мальчик решил подойти к лесу поближе, чтобы лучше рассмотреть человечков. Вскочив с кровати, босыми ногами зашлепал к подоконнику, на котором только что видел чудесный лес и малюсеньких лесных жителей — боровичков. Ой, какое разочарование! Чем ближе он подходил к окну, тем бледнее становилось видение, дрожало и расплывалось, растворяясь в пространстве, перетекало за окно. Перед ним на подоконнике стоял столетник… «Нужно обязательно рассказать об этом бабуле, — подумал мальчик. — Как жаль, что она этого не увидела!»
Однако бабули не было дома: мальчик это понял сразу (он чувствовал ее с младенчества). Накинув на плечи бабулину кофту, он вышел на крыльцо, всматриваясь в рассеивающуюся тьму…
На берегу реки нетерпеливо переступал с ноги на ногу вороной конь, а всадник в черном плаще, наклонившись с седла, что-то говорил бабуле. Она отрицательно покачала головой:
— Дивья тебе (хорошо тебе) гарцевать по мирам да временам. Нет, даже не заикайся о том! Вон, давеча мальчонка опять ангелов во сне видел. Пусть все идет своим чередом, Учитель. Все, что нужно, помаленьку ему скажу, передам, что смогу. Но веры он будет нашей, православной, о другой и думать забудь! Прощай пока, храни тебя Всевышний, да береги моего мальца.
На крыльце бабуля увидела озябшего внука, обняла, прижала к себе, согревая.
— Бабуль, а с кем это ты у речки говорила? — неожиданно спросил внучок.
Бабуля оглянулась на реку: над водой поднимался туман.
— Окстись, родной, тебе померещилось. Пойдем-ка лучше в дом. Я и у речки-то не была, — и осеклась.
Внук смотрел на нее абсолютно черными глазами инквизитора и требовал знаний… в настоящем… из прошлого и будущего…
— Бабуль, расскажи, кто он? — совсем по-взрослому спросил мальчик.
Бабуля всегда ждала этого вопроса, но не думала, что это произойдет так рано: как ребятенку-то объяснишь вещи, которые не каждый и взрослый-то человек поймет? Но Кодекс Зова — зова памяти предков и прошлых жизней требовал: если тебе задали прямой вопрос, ты обязана ответить так, как считаешь нужным, но честно и прямо.
— У каждого из нас, внучек, есть свои Духовные Учителя, правда, не каждый о них знает…
— Этот человек на коне — Духовный Учитель? А кого он учит?
— Он много кого учит, — бабуля улыбнулась. — Но придет время, и он станет учить тебя. Он сам решит, когда ты будешь готов, а пока он наведывается в гости, присматривает за тобой.
— А у тебя есть Духовный Учитель, бабуль? — заинтересовался мальчик.
— Есть и у меня Учитель, как же без него?
— А почему он за мной присматривает? А я тогда кто, ученик, что ль? А чему он меня учить-то будет, расскажи, бабуль, ну, пожалуйста, расскажи…
— Пойдем-ка в горницу, родной мой. Ишь, застыл весь, как ледышка! — вздохнула бабуля. — Сейчас попьем чайку и… расскажу я тебе одну историю…
* * *
Средневековье. Рим
В апартаменты Папского дворца вошли трое мужчин............
Следующая публикация
Нет комментариев