Нина Бичурина

Человек, переживший войну, не должен быть удобным

Некоторые люди – и я в том числе – слишком нежные, чтобы постоянно сталкиваться с реалиями войны. В итоге мы имеем ощутимое количество людей, которые сталкиваются с теми или иными психологическими проблемами. В основном с депрессией.
Анна Долгарева
поэт, военный корреспондент
Иногда в СМИ можно прочитать о ПТСР, который настигает солдат, вернувшихся с войны, – посттравматическом стрессовом расстройстве, в России называемым попросту «афганском синдромом». Хорошо, что эта тема в принципе поднимается. Плохо, что в ней смешивается слишком много понятий и буквально черное называется белым.
Мне довелось говорить об этом с лейтенантом медицинской службы с позывным Борменталь, который в гражданской жизни был довольно известным психиатром. Он отслужил контракт в БАРСе, вернулся домой, написал несколько научных статей и снова отправился на войну – уже на контракт с Минобороны. Нет, он не занимается исследованием психологических проблем солдат – это, скорее, осталось у него в гражданской жизни. Он, конечно же, оказывает им помощь, вытаскивает их из-под огня, достает из них осколки и делает все то, что положено делать начмеду батальона. Но интерес к психиатрии остался, хотя неизвестно, когда он теперь сможет вернуться к мирной профессии.
Так вот, Борменталь считает, что изменения в поведении вернувшегося с войны солдата только в редких случаях можно объяснить посттравматическим стрессовым расстройством. Намного чаще встречаются банальные физические последствия – например, при контузии практически в ста процентах случаев развивается депрессия, ангедония, апатия. Депрессия вообще очень часто наступает после баротравм, сотрясений мозга и контузий. И это ничего общего не будет иметь с посттравматическим стрессовым расстройством.
Конкретно ПТСР, как можно понять из его названия, – это то, что происходит после травматической ситуации. Проявляется оно следующим образом: настороженность, гипервозбудимость, флэшбеки, «синдромы вторжения» – навязчивые мысли и воспоминания, «вина выжившего», нарушение межперсональных взаимодействий. По наблюдениям Борменталя, если у солдата после войны проблемы с психикой, то ПТСР можно диагностировать только у одного из пяти.
У остальных это в основном депрессии. Например, человек и до войны был к ней предрасположен. Может быть депрессия истощения, когда человек просто устает от войны. Может быть психогенная депрессия – реакция психики на травмирующее событие. Может быть расстройство адаптации, которое имеет целый спектр проявлений – и депрессивных в том числе. Расстройство адаптации появляется, когда человек долгое время находится в тяжелой для него ситуации и не имеет из нее выхода. В отличие от ПТСР, развивается оно на фоне длительного стресса, а не на фоне травмы. Например, начальник штаба может не видеть трупов товарищей, не лежать под огнем, он может вообще не вылезать из подвала, при этом на него валится тысяча оперативных задач, которые нужно срочно решить. Со временем у него вполне может развиться расстройство адаптации, но будет ли он в этом плане чем-то отличаться от предпринимателя, который точно так же находится в постоянном стрессе от количества валящихся на него задач?
Есть такое понятие, как «военная вредность». Это как вредность производства у шахтера – например, пыль, которую он вынужден постоянно вдыхать. К военной вредности относится много факторов, например, отсутствие личной свободы на войне – тоже фактор стресса.
Я как раз счастливый обладатель расстройства адаптации (хотя Борменталь и считает, что у меня обычная депрессия). Чего мне только, кстати, не ставили – вплоть до биполярки, что породило целую гору мемов в интернет-сообществе. Но в действительности просто некоторые люди – и я в том числе – слишком нежные, чтобы постоянно сталкиваться с реалиями войны.
Что мы в итоге имеем? Ощутимое количество людей, которые, отвоевав, сталкиваются с теми или иными психологическими проблемами. В основном с депрессией, но то же расстройство адаптации может проявляться, к примеру, выросшей раздражительностью и другими изменениями характера. Могут напрямую столкнуться и с ПТСР. И тут мы подходим к еще одной серьезной проблеме.
ПТСР чаще всего – это реакция не столько на травму на войне, сколько на травму в мирной жизни. Точнее сказать, реакция на отторжение общества. Боец, переживший тяжелую для психики ситуацию, не может рассказать о ней – а ведь при ПТСР помогают не столько лекарства, сколько возможность выговориться. В результате он крутится в собственном травмирующем опыте, заново и заново возвращаясь к нему.
Депрессии же лечатся таблетками – и опять-таки психологические проблемы у нас стигматизированы. Когда я решилась рассказать о своем диагнозе, я столкнулась с целым валом интернет-травли. И это, в общем, я, человек с более-менее продвинутым кругом общения. Что же говорить о простом бойце, который больше самой депрессии испугается лечения от нее, испугается признать себя «не мужиком», испугается психиатров с их, бесспорно, не очень полезными для организма, но полезными для травмированной психики таблетками?
В результате стигматизации психологических расстройств у нас боец просто не пойдет лечить какую-нибудь простую депрессию, вылезшую у него после контузии. И даже если он вдруг соберется и пойдет, молодой врач, узнав про его пребывание на СВО, незамедлительно диагностирует ПТСР.
А ведь лечатся они совсем по-разному: ПТСР – теми самыми разговорами, депрессия – медикаментозно.
Мне приходится лечить расстройство адаптации антидепрессантами. И я могу сказать, что моя жизнь без терапии и жизнь с терапией – это совершенно разные по качеству жизни. Без терапии я не знаю, что такое нормальный сон, удовольствие от вкусной еды, продуктивное общение. А ведь я могла бы отказаться от всего этого. Решить, что я сильная девочка, что я видела такие вещи, какие никому не снились даже в страшных снах, что справлюсь сама – и остаться в болоте, потому что я очень много времени провожу на СВО и мой стрессовый фактор всегда со мной.
На фактор психологических проблем, к которым приводит война, необходимо обратить самое пристальное внимание, чтобы обеспечить качественное лечение солдат. Только не надо всем огульно ПТСР диагностировать – это не всегда оно.
И конечно, многое зависит от того, как ведут себя близкие. Если они понимают, что делать, высока вероятность излечения солдата. Если не принимают изменившегося человека – сам он вряд ли дойдет до врача.
Не надо говорить «возьми себя в руки». Депрессия, особенно после контузии, – не то заболевание, которое лечится усилием воли. Для излечения депрессии нужны лекарства, без этого она будет только усугубляться, вероятность того, что пройдет сама, довольно низкая.
Человек с ПТСР тем более не сможет взять себя в руки. Он и так пытается. Он пытается отделаться от навязчивых воспоминаний и мыслей, от вины перед погибшими товарищами, но раз за разом все эти мрачные образы возвращаются к нему. И ему бы поговорить, выплеснуть все то, что на душе, но даже на это он зачастую не имеет права, ведь близкие хотят, чтобы он был сильным, а на самом деле – чтобы был удобным.
Человек, переживший войну, не должен быть удобным. Он должен вернуть свою психику в нормальное состояние. И это реально при правильно подобранной терапии и поддержке близких.
С этим человеком надо разговаривать. Выслушивать. Ограничить советы, они могут быть восприняты болезненно. Хотя если ситуация тяжелая, подтолкнуть человека к психотерапевту может быть необходимо.
И если не понимать, то хотя бы попытаться понять.
Тому, кто на войне не был, тяжело осознать реалии происходившего там и их отражение в голове ветерана. Но нужно хотя бы открыться для возможности понять собеседника. Не отгораживаться стандартным «какой ужас», не пытаться приложить линейку стандартных рекомендаций, а попытаться вслушаться и понять.
И это уже будет ценнейший вклад.