Предыдущая публикация
Уважаемые одноклассники сегодня я публикую свой новый рассказ.
Посвящён он нашим защитникам Отечества, участникам СВО. Хочу немного поведать вам об условиях и опасностях, в которых воюют наши бойцы, через какие моральные и физические испытания они проходят, пока мы мирно сытно спим в кроватях. Почерпнул большинство материала я из бесед и воспоминаний участников СВО. Единственно каждому описанному в рассказе персонажу я приписал действия и характеры взятые от нескольких прообразов – объединил истории для кратности. Также внёс в рассказ свои мысли, знания и реальные случаи из моей жизни.
Защитникам Отечества посвящается!
Война – штука простая!
Дождь, ливший последние трое суток, наконец, закончился, оставив после себя обложенный серостью горизонт и чёрные разделённые лесополосами поля жирной жижи – муляки. Так её прозывали здесь, на территории Донбасса, богатой чернозёмом – самой плодородной землёй в мире. По этой земле ходить бы тракторам да комбайнам: пахать, сеять хлеб, собирать рекордные урожаи. Проживавшие на ней люди только об этом и думали. Но не было того самого мира в душах их соседей, – и землю бороздила другая техника, вооружённая пушками и ракетами, желавшая уничтожить мечтавших о мире и хлебе людей. Не имевшие выбора – эти люди стали себя защищать.
Шла третья военная весна. Нынешняя распутица, конечно, остановила в полях технику, заставила сбавить обороты, но война продолжилась в лесополосах, потрескивая автоматными очередями и взрывами гранат. В паузах между стрельбой и грохотом слышался остервенелый русский мат. Без него не воевали обе стороны – он выплёскивал нервное напряжение, ибо нет в человеческой жизни более яркого и эмоционального события, чем война, ибо на кону – и есть эта самая жизнь. И это очень хорошо понимал, укрывшийся в одной из лесополос человек в камуфляже; бывший учитель математики, а теперь сержант Семён Осадчий, командир штурмовой группы с позывным Пифагор. Измазанный с ног до головы грязью, он прислонился к посечённому осколками стволу и бинтовал раненную в запястье руку. Горячий, не остывший от боя, он уже вколол себе от шока промедол. Но руки всё равно тряслись: рядом с ним лежал, вытянувшись во весь свой небольшой рост, всеобщий любимец и весельчак, Гриша Зямин, убитый одной единственной пулей, угодившей прямо в сердце. Так случилось… Бронежилеты они не носили, отмахивались, рассуждая, что в большинстве случаев он только для одного – сфотографировался и снял. А в условиях штурма бегать в нём по колено в грязи, да ещё с рожками и гранатами – это только в кино…
Гриша со своими рыжими веснушками и щуплым телом тоже сейчас казался бутафорным, киношным подростком, шутки ради одетым в пятни-стую форму. Но его заслуги…
«Посмотрели бы на твои награды бывший детдомовец! – на худощавом с красными воспалёнными глазами лице Осадчего пробежала судорога, – вот бы подивились! – Он угрюмо взглянул на высившийся впереди бруствер вражеского окопа. – Зяма, Зямушка, когда же эта бойня закончится?..»
Расположенную на опушке огневую точку его ребята захватили не-сколько минут назад. Четверо остались в дзоте, а двое Пескарь и Губа ушли дальше по траншее – искать вражескую посадку. И их уход его беспокоил и тревожил... Досадуя, он похлопал себя по нагрудному карману, проверяя там ли его оберег, стальной портсигар, который подарила ему мама.
Тот был на месте, издав из-под плотной ткани глухой звук.
«Дома, наверное, уже протоплена печь, тепло», – подумал Осадчий. Вспоминать дом он раньше себе не позволял – накатывала тоска. Думать старался только о будущем, светлом и хорошем. «А сейчас только и вспоминаю, – погладил он портсигар, – закожедубил…»
Его оберег однажды был ранен, имел с одной стороны пробоину. Ранена была и завёрнутая в целлофан фотография мамы, лежавшая в этой половине. Небольшой, с ноготь, ребристый осколок мины, летевший в его сердце, тоже лежал там. Значение содержимого этой половины для его памяти было бесценно…
Во второй половине лежали завёрнутые в целлофан сигареты: ровно восемь штук, по одной на каждого бойца его группы. Наличие сигарет тоже было важно – это был неприкосновенный запас, который в трудную минуту помогал им снять нервную дрожь: от перемятых и размокших пачек частенько было мало проку, а портсигар был самым надёжным хранилищем.
«Сегодня сигарет на душу будет больше, – вздохнул Осадчий, – и спирта!..»
Поднявшись, он накрыл лежавшего товарища плащ-палаткой и тихо прошептал:
– Лежи брат,…рано или поздно – мы с тобой встретимся!..
Двигаться к дзоту он сразу не стал, на всякий случай прошёл в его тыл метров пятьдесят, внимательно смотря под ноги и прислушиваясь к небу, но в нём было тихо, и он спрыгнул в окоп, стараясь не поскользнуться на размытой насыпи. Под ним тут же захлюпала муляка, поглотив берцы. Ноги и до этого были насквозь промокшие, но он вздрогнул: придётся обходить всплывшие кучки фекалий, усеявших ему путь.
«Б-р-р-р, никак не могу к этому привыкнуть! – невольно поёжился он.
Хотя видел такое многократно и в украинских окопах, и в своих: и ту же блевотину, и те же затоптанные в землю обгаженные трусы, особенно после «необстрелянных». «Чего только со мной не бывало: и в засаде промеж трупов спал и промеж трупов ел, а так и не привык, – вновь передёрнулся он. – Это же не по-человечески!»
Нахмурившись, он побрёл дальше, чувствуя, что вскоре натолкнётся на то, что терпел, скрипя зубами. И не ошибся. За поворотом траншеи лицом вверх лежал человек. Почти погрузившись в жижу, он смотрел удивлённым, непонимающим взором в небо. На нём не было каски, и Осадчий очень хорошо разглядел обритые с длинным чубом русые волосы и замысловатой вязи татуировку, змеившуюся из-под выступавшего над грязью уха; нижней части головы не было видно. Что-то толкнуло Степана, и он, погрузив руку в жижу, вытащил тело врага на поверхность, обнажив и лицо, и верхнюю часть тела. Тот был молод и судя по трезубцу на шевроне – вэсэушник.
«Лет двадцати пяти-тридцати, – рассмотрев труп, подумал Осадчий. – Поди годков на пять младше меня?»
В одной руке убитый держал автомат, в другой – наполненный патронами рожок, и если бы не три сочившихся кровью пятна на груди, наверное, успел бы зарядить оружие и выпустить очередь.
«Слава Богу, остановили его, – он хотел перекреститься, но внезапно послышался жужжащий звук, – и он мгновенно среагировал, упав рядом с трупом. Ледяная грязь тут же заползла ему за шиворот: добивая его измождённое тело, но он вжимался в неё всё глубже и глубже. Жужжание приближалось.
«Всё кончились дожди, полетели птицы!», – пронеслось в мозгу сержанта. Правда, немного успокаивало: звук был тонкий, не тракторный – от лёгкого коптера. Даже если он чужой, зависнет и скорректирует артиллерию – у него будет минута-полторы убежать.
Грохотавших мотором беспилотников он боялся больше: те могли сбросить бомбу немедленно и тогда «пиши пропало».
Но коптер не остановился, пронёсся мимо, и Осадчий облегчённо вы-дохнул: «Не заметил, пронесло…» Перевернувшись на здоровую руку, он случайно сошёлся глазами с мёртвым украинцем; они уже были мутные, подёрнутые смертной поволокой.
– Никто тебя, бедолага, отсюда не заберёт, так здесь и сгниёшь, – произнёс сержант. – Мы ведь здесь не задержимся.
И он не шутил, отсюда нужно было уходить. Координаты огневой точки были хорошо известны хозяевам лежавшего в грязи мертвеца…
Метров за десять до неё слышался рокочущий мужской бас. Пустота помещения дробила эхом. Многие слова были не разборчивы, но чем ближе подходил к ней Осадчий, слово «жрать» звучало всё отчётливей. Выплёскивал его Лёха Штерт, здоровенный детина, получивший позывной Комарик за громкий голос.
– Почему Комарик? – удивился он позывному. – У меня голос, как пароходный гудок!
– А это чтобы никто не догадался! – засмеялся тогда Гриша Зямин, – Зовём Комарика – отзывается дядя слон…
«О-хо-хо», – вспомнил Осадчий тот день. Вместе с Лёхой в отделение пришли ещё трое ребят: Такси, Спас и Вода. Все из Крыма. Один раньше работал таксистом, другой – спасателем, третий водолазом, отсюда и позывные. «А в живых сейчас только один Комарик!» – чуть не до крови стиснул он губы. Такси не заметил растяжку, Спаса прошила очередь, такая же, как и лежавшего позади украинца, а окружённый недругами Вода, выдернул чеку гранаты, висевшей напротив сердца, – кончились патроны…Эту особую гранату перед разведкой или штурмом носили они все – на всякий случай…
На всякий случай у сердца находился и промедол, чтобы при ранении, особенно если отключился, товарищ мог быстро его у тебя отыскать. Свой шприц никто другому не колол, потому что не знаешь, когда понадобится самому.
«На всякий случай» – эта фраза сопровождала их каждый день, на каждом шагу, была толчком к поведению, потому что была выстрадана и внедрена опытом войны. Она была аксиомой Осадчего, которую он внушал новобранцам. И то, что Комарик сейчас бухтел про еду, тоже было следствием его учения: перед атакой с вечера не есть. Иначе любое ранение в наполненный пищей кишечник несло ускоренное заражение перитонитом, отводившим времени на спасение не более четырёх-шести часов. Поэтому у сержанта тоже сосало под ложечкой и он, невольно сглотнув слюну, произнёс:
– Зяму поминать будем – перекусим.
Сказал он это достаточно тихо, но в ответ тут же прилетело.
– Так точно, командир! Окропим Зямушке водочкой дорожку! – сверкнули в черноте окопа жёлтые зубы. – Помянем славного человека.
Это был Вася Кравченко. У него был отменный слух. Притулившись к стенке окопа на корточки, он держал в руках антидроновое ружьё. На его смуглом лице были размазанные от слёз грязные полосы.
«И небо слушает и балагурит через плач, – подумал Осадчий. – Гришино воспитание…»
Историю приёма к ним этого парня рассказывали по всем штурмовым группам. Прибыл он год назад, бойкий, чернявый, сияет золотыми зубами – вылитый цыган: «Я, говорит, Василий Кравченко из Комсомольска-на-Амуре. Пришёл помогать, вам фашиков рубать».
Ну, а Гриша Зямин, как всегда тут как тут: «Тю-ю, а что цыгане вою-ют?»
– Цыгане? Да ты сдурел! – возмущённо воскликнул новобранец. – У меня в роду одни казаки. Мы же с Кубани.
– Ой, не смеши Васюха, – прищурился Зямин. – Чтобы с южных степей на Дальний Восток прикочевать, нужно быть цыганом, кибитку иметь.
– Да ты,… да ты это брось,…дядя, – сжимая кулаки, насупился он, – предки мои царю служили, землёй нехоженой овладевали… Цы-га-не…да те шашки в руках отродясь не держали. Не то, что мы.
– А-а-а, так ты ов-ла-де-те-ль, да ещё ша-ше-чник, – ехидно протянул тот, – то-то я гляжу, у тебя половину зубов конь копытом вынес. Ты уж точно казак.
– Ё-го-го! – сорвавшись, захохотал Василий. – Ё-го-го!..
А Гриша (ох и артист!) дальше гнёт, – кинулся к нему: обнимает, руки жмёт и жалобно в глаза смотрит:
– Прости брат: ошибся я,…судя по твоему ржанию – ты не только из казаков, ты их атаман!
И вновь порвался, заколыхался воздух...
Потом Зяма его обнимая, приговаривал:
– Не обижайся, Васенька, смех на войне первое лекарство от всего.
– Да я понимаю,…и поддерживаю,…– кивал тот головой. – Смех на войне – лекарство.
– Ну и хорошо, что понимаешь и поддерживаешь, – вкрадчиво продолжил Григорий. – Тогда фиксы свои без жалости удалишь.
– Это зачем? – выпучил глаза потомок казаков.
– Так демаскировка – на их блеск коптеры тянутся!
И Вася опять: «Ё-го-го!.. Ё-го-го!» – пока икать не начал… Но с того дня стал носить позывной Владик, потому что его предки однажды завладели Дальним Востоком – заслуженно…
– Как рука, командир? – поинтересовался он у Осадчего.
– Ерунда, Вася, – отмахнулся сержант. – Меня сейчас думки о Пескаре с Губой гложут.
– Видно, черти, далеко попрятались! Пока наши разберутся, где их лёжка.
– Дай, Бог,…Дай Бог, чтоб так…– кивнул он, направившись к дзоту. – Ладно, пойду к ребятам. Что-то Комарик замолк.
– Да в берлоге грязи по пояс, – сверкнул зубами Владик. – И вообще погано...
«А где на войне не погано? – пронеслось в голове Осадчего. – Везде... зимой крысы с мышами, летом мухи с комарами…»
Закопанный в землю бревенчатый дзот подтверждал его мысли. От уходящей вниз из тамбура лестницы была видна лишь одна ступень. Остальные (сержант по опыту знал, что их ещё где-то две) были скрыты под толщей грязи.
«Хочешь, не хочешь, а лезть в нутро нужно, – спускаясь, подумал он. – Что-то ребята там задержались».
– Банда, я снял! Слава Богу, снял! – встретил его возглас Комарика.
– Что это вы тут сняли? – недоумённо поводил он головой, с трудом проделав шаг в жирной муляке. Шедший из амбразуры тусклый поток света выхватил плавающий на её поверхности пластиковый мусор, обрывки бумаги, лоскуты тряпья.
«Сколько же тогда под ней дерьма скрывается? – подумал Осадчий. – Если она выше моих колен!»
– Не споткнись, командир, – будто ясновидящий, не оборачиваясь, ответил копошившийся в углу Руслан Абдрафиков, позывной Руся, – на дне перед тобой два укропа булькают.
По его резким движениям сержант понял: тот бросал и утаптывал в грязь сорванные со стены флаги. Их было много, пестрило в глазах: со свастикой, рунами, трезубцами, даже с козлиными рогатыми головами и сатанинскими символами.
«Психоз нациков только гранатами лечить: другого лекарства нет!» – оценив их количество, покрутил он головой.
Рядом с заваленными цинками нарами возились ещё двое бойцов. Бандит (он же бывший зек Миша Прутов) и обвешанный рожками бородатый верзила – это ему принадлежал позывной Комарик.
«Зяма сильно пошутил с таким позывным, – вспомнил друга Осадчий. – Надо было Гераклом прозвать. Ему даже море грязи – по колено».
– Так кого вы сняли? – нахмурившись, остановился он перед утонув-шими трупами. – Что-то важное?
– Христа! – повернувшись к нему, резко выпалил Бандит.
– Сдурел, Мишаня?!– недоумённо уставился он на него. – Ещё раз спрашиваю, кого сняли?
– Христа со стены, – не сдерживаясь, затряс тот руками. – Библию!... Представляешь, Пиф, её черти к стене пригвоздили…Вот Лёха…и взялся.
–Да-да, командир, еле гвозди раскачал, – прогудел Комарик. – Господь помог! – Поднёс он к лучу света потрёпанную, обугленную с края книгу.
– Они её суки ещё подпалили, – добавил Бандит. – Бесы и бесы. Мы даже про жрачку думать забыли!
Побагровев, Осадчий хотел ответить, но внезапно у него заработала рация. Пользовались связью они редко, только в крайних случаях, зная, что могут прослушивать, поэтому он сразу понял, что это Пескарь и Губа и, выдохнув, нажал кнопку: «Наши! Пифагор на приёме!»
– Нет, москаль, это не они, – неожиданно прохрипел чужой голос. Он был неприятным, злобным, и Осадчий задрожал: говорили по рации ушедших в разведку ребят…
«Беда,…Коля с Серёгой погибли! – бросилась ему в голову кровь. – У живых бы её не забрали! Беда!..»
– Что молчишь, москаль, – вновь ядом плюнула рация. – Будешь тела забирать? Или духу не хватит?
– Ох-х-х, – вырвался из его груди воздух: сказать было нечего. Нет, он не боялся – нет. Он просто не хотел марать себя разговором с мразью. Он знал ответ, все его бойцы знали. И когда трубка изрыгнула диким смехом: «Давай, москаль, наберёшься смелости, приходи!» Он просто выключил рацию.
– Конченные бесы! Нелюди!– в гробовой тишине произнёс он. – Они про своих вояк так и не спросили!..
Ещё с самого образования его группы был неписаный договор, общее решение: все бойцы должны вернуться домой. Неважно как – на своих ногах, на носилках или в чёрном пакете. И никак по-другому… Даже когда казалось, что выполнить вынос просто нереально, для сомневавшихся в выполнении, Осадчий говорил так: Представь, что там лежит не он, а ты. И ты будешь не какого-то дружка выносить, а себя. Поступи с ним так, как хотел бы, чтобы поступили с тобой…
Вопросов после этих слов больше не возникало. Однажды одного из погибших товарищей, они не могли вынести с поля боя два дня и две ночи. Но на третий день договор всё равно был выполнен…
А сейчас он сам стоял и размышлял: «Рация прослушивается, техника из-за грязи не поможет! Хватит ли наших сил?» Перед ним было трое бойцов, в окопе – четвёртый, вместе с ним – пятеро.
«Я ранен легко, – начал он рассчитывать шансы. – Гранаты и одной рукой закатаю. Лёха Комарик способен нести много боеприпасов. Уже хорошо – в лесу они не растут. Бандит, «он и в Африке Бандит», оторва долгожитель (и по возрасту, и по количеству штурмов) – ему, что делать не важно – главное выполнить! Владик – лучший слухач и оператор «антидрона». И Руся…»
– Командир, что будем делать? – разорвал его думы Бандит.
– Как что? – прервался Осадчий. – Всё как обычно!
– Ну, тогда рули, – Бандит забрал у стоявшего рядом Комарика Библию и аккуратно положил её за пазуху. – Доказывай свою теорему.
– Вместе докажем, покумекаем, – откликнулся сержант. – Только без эмоций, на холодную голову и не здесь, – и шагнул на выход. – Надо, ребята, уходить, зароемся в лесополосе…
Выбравшись наружу, он заметил: небо стало прояснивать.
– Скоро птицы пачками зажужжат, – сказал он Кравченко, – будь внимателен, присмотришь, пока мы в лес уползаем.
– Подождите, а Пескарь с Губой? Слышно что?
– Слышно, брат,… – угрюмо, за спиной Осадчего процедил Банда. – Печальные вести…
Рытьё окопов в донецком стылом чернозёме – тяжелейший труд, но вынужденный – он даёт шанс выжить! Каждый воин понимал: «больше по-та — меньше крови!» – порыл земельки вволюшку. Им пришлось изрядно повозиться, пока, очистив от грязи небольшую площадку, углубились на два локтя. Выбрали они её рядом с Зямой – там было место повыше и посуше.
– Вот и мягкая постель нам на ближайшую ночь, – уложив «пенку» на дно, пропыхтел Абдрафиков. – Отдыхайте, гости дорогие, и не забывайте ноги вытирать!
– Главное, Руся, в неё Комарика сложить, – пробурчал Бандит. – Чтобы влез.
– А ещё полог натянуть, и сухпай, наконец вскрыть! – ответил тот. – И…
– Не, хлопцы, самое главное, – встрял Владик, – ребят наших помянуть!.. Отдохнуть чуть-чуть и помянуть…
Через четверть часа, соскребя с себя грязь, они, прижавшись друг к другу, устало лежали под пологом: палаточная ткань неплохо скрывала от тепловизоров. Спокойно лежали, правда, не долго: сопревшие под одеждой, пропитанные многодневной сыростью и потом тела тут же зачесались. Первым закрутился Комарик:
– Не могу в баньку хочу, – расчёсывая себя лапищами, пробасил он. – А то скоро вошь поползёт.
– А кроватку пуховую не желаете? – следом зачесался Руся. – С пирожным?
– Хлопцы, кончайте травить баланду! – приподнялся, расшевелив тела, Владик. – Вечер близится! Пора уж и помянуть!
– Да, ребята, давайте помянем, – согласился Осадчий, – да будем отдыхать.
Он достал из вещмешка таблетку с сухим горючим и несколько банок консервы, поставив одну разогреваться.
– Только сильно не мечите, – напомнил он, – завтра... сами понимаете… – Затем, отцепив от пояса фляжку со спиртом, тихо произнёс: – А пока вот по маленькой. За Гришу, Колю и Серёжу!
Перекрестившись: «Упокой Господи души ребят!» – первым приложился Бандит, отглотнув будто воду.
«Ничего не боится, – глядя на него, подумал сержант. – Ещё бы! За спиной не одна судимость, хоть «Бандитский Петербург» про него снимай».
Между тем, тот передал фляжку Владику и полез за пазуху:
– Подождите, пацаны, – попросил он, доставая обгоревшую Библию. – Мне из неё одни слова поп на прощанье читал. Сейчас найду.
– А закусить? – предложил Руся, – Потом найдёшь.
– Не…нужно сейчас, – раскрасневшись от выпитого, выпалил он. – Когда ещё такой момент будет!
– Ну, тогда я. Земля пухом братьям нашим! – глотнул Руся.
– Каким пухом, мусульманин! – наморщил тот лоб. – Они русские люди – царство небесное им!
– Тише,…тише Банда, – попросил Осадчий. – Говори, но потихоньку. Главное – он от души сказал.
– Да, тихо, – промолвил Владик. – Сейчас я скажу… от души. – Он несколько раз настраивался, тяжело вздыхал, и вдруг, подогнув губы, выдавил сквозь слёзы слова:
– Хочу,… хочу, чтобы их нико…гда не забывали – пом…нили – понимаете?..
«Какие же они все человеки – настоящие!– подумал Осадчий, – Настоящие!»
Уже держал в руках фляжку Комарик, что-то говорил, потом не раз крестился, а сержант сидел и смотрел, как бывший заключённый, отсидевший за рэкет, грабёж и убийство Михаил Леонтьевич Прутов бережно перелистывает израненные страницы Библии.
«К нам в деревню волонтёры приехали, – однажды поведал тот свою историю. – Я говорит уже на воле жил, у мамки. С работой сяк-перекосяк, короче, перебиваюсь. А они за помощью для СВО – чем поможете? Народу собрали в клубе… Я возьми, не подумавши и ляпни: «Да они там и так бешеную деньгу гребут, от колбасы копчёной нос воротят – а вы к нам за копейками!»
– Ну, а чего ты тогда здесь сидишь, крутой и безденежный? – уставилась одна бабёнка на мои наколки. – Коли гребут. Бздишь или западло?
– Кто? Я? – вспомнил Осадчий его щербатую, без многих зубов улыбку. – Я тут, конечно, грудь раздул: «Да ты…Да ты кто такая, – кричу ей!.. Ну, в общем, на следующий день в район, в военкомат! Говорю: «Терять мне нечего, записывайте добровольцем!»
Тут мамка узнала, ревёт белугой: «Не покрестишься – прокляну!» Я опять в район: «Где говорю тут у вас поп? Я на СВО ухожу! В общем, и покрестился…»
– Командир, помяни! Пора перекусить! – как всегда это был Руся, протянув фляжку и кусок хлеба, намазанный паштетом.
– Спасибо, Руслан, – поблагодарив, выдохнул он. – Ребятам,… всем ушедшим и сейчас и ранее: царство небесное! И память – до этого самого неба!..
– Ха-а-а, нашёл! – простонал Бандит. – Как я и помнил, у Ивана Богослова!
«У Иоанна», – хотел поправить Осадчий, – но когда взглянул на его улыбку, растёкшуюся по заросшему седой щетиной лицу, так не шедшую к прокуренным зубам, – то передумал: «Пусть будет Иван…»
– Сия есть заповедь Моя, – продолжил Банда, – да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам…
– Чуете, про что речь? – дочитав, спросил он. – Это же про ребят. Они ведь в раю! Да командир?
– Да, ещё бы, – незамедлительно ответил Осадчий. – Заповедь исполнена.
– И если я исполню то – тоже?.. – пытливо взглянул он на сержанта.
– Миша, так и есть, – подтвердил он. – По делам будет нашим. Главное – перед глазами смерти не обоссаться… Только об этом думать не надо, лучше покурим, – достал он из кармана портсигар.
– Я первый, – взял сигарету Руся. – Давно скучаю!
– Только аккуратно, по очереди.
– Обижаешь, командир, – спрятал он в кулаке сигарету. – Мы своё дело туго знаем.
«Это точно, – согласился сержант. – Дисциплинированней и внима-тельней Руси в группе нет. Особенно по обнаружению растяжек и ловушек».
Трупы, двери, коврики, продукты. Что только противник не использовал для приманки и обмана! Даже патроны тротилом набивал: «Бери москаль – пользуйся!» Нюх у Руси был отменный... Однажды (ох и иезуиты!) посадили те в платяной шкаф мяукающую кошку. Авось добрый дядя пожалеет и выпустит? Руся, конечно, её пожалел. А как по-другому: выпустил, – только не через дверцу, а через заднюю стенку – аккуратно её расковыряв. Знал, на что те способны…
Уже начало темнеть, когда они заканчивали перекур. Поднялся ветер. С одной стороны было неплохо: он высушивал землю, – но с другой – пронизывал сырую одежду, стало очень холодно.
– Давайте умащиваться, – сказал Осадчий. – Неизвестно, сколько доведётся прикорнуть.
Кое-как устроившись, они опустили полог, чтобы укрыться от ветра и сохранить выделявшееся от тел тепло. Но вначале казавшееся удобным ложе, вскоре стало напрягать натруженные спины и ноги, все начали шевелиться, разминать мышцы и вскоре послышался голос Владика:
– Знаете, хлопцы, вот завтра на гадов пойду, – прошептал он, – а боюсь как перед вторым своим боем. Страшно!
– А-а-а-ах, второй бой все помнят, – зевая, ответил Осадчий. – В пер-вом – никто не знает, что его ждёт. Хотя я и первый бой запомнил.
– Это чем, командир? – удивился тот. – Что-то интересное?
– Разве Вася на войне бывает что-то интересное? – скривился сержант. – Просто в первом бою кому-то в окопе на голову наступил…И вскрикнул: извините, я вам каску испачкал!
– Это от испуга! – выплеснул Руся.
– Ещё с какого! – кивнул Осадчий. – Обделался от страха.
– Да в любом бою страшно! – прогудел Комарик. – Только больной человек ничего не боится. Разве что Бандит.
– Здрасте – приехали! – зашипел тот. – Удумал – не боюсь! Да у меня из башки та бабёнка-волонтёр день и ночь не выходит… Теперь бы я ей ответил: «Бздю и бабла никакого не надо!»
– А что же ты всегда в полымя голову суёшь? – спросил он. – Неужели не боязно?
– Почему сую? – ощерился тот беззубым ртом. – Просто ещё страшнее трусом сгинуть – вот и всё. Грехи Господь не простит...
– Ну, это понятно, а вот мамка, тебе её не жаль, если что?
– Мне её в прошлой жизни надо было жалеть злыдню, – хрустнул он затёкшей шеей, – а тут я другой: стыдиться ей нечего…
– Ну, а…
– Хорош, жучара! – не выдержал Бандит. – Иди к столбу докапывайся!
– Брэк, ребята! – вмешался Осадчий. – Лес на уши поднимите.
– Слушайте, – заговорил Руся. – Давайте я вам одну историю про такого же, как наш Банда расскажу.
– Валяй, – кивнул Комарик. – Узнаем про его близнеца.
– В общем, когда я в другой группе до вас был, – произнёс Руся. – У одного парня, Олега с Сибири, была цель. Мечтал он «иномарку» подбить. Только-только они появились. И когда он «Леопарда» увидел, шасть к нему с гранатомётом. Бежит, торопится. Вся боязнь – как бы тот не уехал, – остальное по барабану.
– Попал? – перебил Владик.
– Остановил – со второго раза…
– Молоток! – цокнул языком Бандит. – Не каждому такая удача.
– Удача?! – качнул головой Руся. – Мы тогда не знали, что у «Леопарда» в сторону выстрела башня автоматически поворачивается.
– Не успел спрятаться? – замер Комарик.
– Нет…
Затянувшееся молчание прервал Осадчий:
– Но зато мечту исполнил – важно! Без цели нельзя! Даже на войне.
– Цель есть всегда! – отозвался Бандит. – Каждый день.
– Это какая? Может всё-таки деньги? – толкнул его в бок Комарик. – Хочешь в деревне пошиковать?
– О дурак! – усмехнулся тот. – Деньги?! Это на воле на них всё завязано, а здесь, когда вокруг всё взрывается и грохочет – поровну, сколько лопатишь – они цену теряют. Здесь одна цель: кто кого, и её надо выполнить и ни о чём не думать. Война – штука простая!
– Прости, дорогой, – внезапно обнял его товарищ, – я так же думаю. Просто ты последние дни – себе на уме. Вот я и…
– Гадюка двухметровая, а я уж подумал чё-то роешь – тухляком за-пахло!
– Не-не, друг, чисто внимание. Что случилось?
Бандит неожиданно напрягся, вжал голову в плечи и тихо, заплетающимся языком спросил:
– Если письмо почитаю, ржать надо мной не будете?..
– О чём ты, Миша? – похлопал его по плечу, лежавший с другого бока Владик. – Ты же нам брат! Всё твоё и наше – общее!
Тогда он сунул руку за пазуху и вытащил еле видимый в темноте конверт. Его содержимое он знал наизусть.
«Я пишу тебе это письмо, чтобы сказать «спасибо за твой подвиг», – задрожал его голос. – Дорогой солдат, я хочу пожелать тебе смелости, стойкости и удачи. Помни: тебя ждут близкие, ты главное – вернись живым. Спасибо за мир, спасибо за жизнь…»
– Мне такие слова ещё никто не говорил! – не выдержав, заплакал он. – Понимаете? А тут мальчуган из ростовского детдома!
Трясся он сильно, чуть ли не до озноба, ежесекундно вытирая глаза. Прошло несколько минут, прежде чем он успокоился.
– Степан Александрович! – швыркнув, смущённо попросил он. – Вы не положите письмо в ваш портсигар. В целлофанку?
– Конечно, почту за честь, – отозвался Осадчий.
– Спасибо, – поблагодарил он. – Если Бог позволит, хочу найти парнишку! Понимаете?
– Как тут не понимать, – это опять был Владик. – Ведь мы твои братья!..
– Тогда я пожру, – полез Бандит из-под полога.
– Мы же перекусили? – удивился тот.
– Чё там перекусили: так одна затравка, а сил нету уже.
– Командир? – прогудел Комарик. – Я тоже хочу.
– И я признаться, – откликнулся Руся.
– Уже не завтра, уже сегодня, – глянул на часы Осадчий. – Но я согласен, сил и правда с гулькин нос. И если что… помощь всё равно по такой грязи не дойдёт…
– Слушай, Пиф, – когда они вновь улеглись, спросил Бандит. – Вот ты, наш командир, толковый, понятно, учитель. А как в окопы попал, профессия вроде мирная.
– Как попал? Ха-а,…– задумался сержант. – Так просто и много не расскажешь.
– Ну, ты изложи кратко, – не унимался тот. – Хочу для парнишки за-помнить – для памяти.
– Как его хоть зовут? – спросил Осадчий.
– Ваня Елисеев!
– Ну, тогда слушай, Миша, для своего Ванечки. Расскажи ему, что у твоего командира, когда-то предки воевали с одним драконом. Злой был дракон. Чудовище хотел многих съесть, а остальных поработить. И землю их себе прибрать. Тяжело досталось предкам – насмерть дрались, пота много пролив и крови, но победили. И всё бы ничего, да слишком добрые были: две головы срубили, а одну оставили – пожалели его. А зря, потому что со временем срубленные головы заново отросли. И теперь их потомок с будущим Ваниным батей опять с этим драконом воюет. И пока все головы они не срубят – не остановятся.
– Ну, ты, Пиф, в натуре сказочник, столько в тебе зарыто, – удивился Банда.
– Это всё дядька мой Дмитрий, – отмахнулся сержант, – слова одни в памяти оставил. Присказка у него такая была в день Победы. Выпьет рюмку и обязательно после неё скажет: «Победить-то победили – да не добили». Кенигсберг он брал, знал, что говорил. А про меня всё просто: некого будет мне, ребята, математике учить, если мы этого дракона до конца не прибьём…
Идти на поиски тел товарищей решили рано утром (самый сон для всех). Владик пойдёт с Комариком по полю вдоль лесополосы (возможно там не будет мин и растяжек), а остальные по траншее: если что, возьмут огонь на себя.
– Идти, я думаю, недалеко, – сказал Осадчий, – не могли наши ребята сильно углубиться, злодеи где-то рядом залегли.
– И они тоже устали, как и мы, – сказал Руся, – хотят спать.
– Но и не лохи, и у них, возможно, есть тепловизор, – возразил Бандит. – Сидеть и ждать в засаде легче.
– Да тут плащ-палатки уже не прикроют, – согласился Осадчий. – Попробуем фактор внезапности: он единственный шанс. Вы должны знать: случайного спасения не бывает, помогает только чудо.
– Да мы всё понимаем Степан Александрович, – перебил Банда. – Можно я помолюсь, чутка время есть.
– А молитву, хоть какую знаешь?
– Да я так… своими словами, – пожал тот плечами. – Попробую...
– И я тоже, – отозвался Руся. – Помолюсь Аллаху, как могу…
Молились они все: не стесняясь, пылко вкладывая последние силы в слова; и потом затихли, думая о своём.
Комарик, он же Лёша Штерт, вспоминал родной Крым, ласковые волны Чёрного моря, бокал светлого пива и свежую, только что приготовленную цацу .
Владик, Василий Кравченко, окунался в воспоминания о таёжных лесах, о походах к Амурским столбам и ночёвках в красивейших в мире местах.
Руся, Руслан Абдрафиков, вспоминал родной Татарстан, мамин чак-чак и запах прокуренной бороды отца.
Бандит, Михаил Прутов, не вспоминал прошлую жизнь. Только при-жавшуюся к нему на прощанье мамку и письмо маленького мальчика Вани Елисеева.
Пифагор, Степан Осадчий, вспоминал свой город Омск, школу, лица учеников и лица давно ушедших родителей. У него защемило сердце, и он невольно вскрикнул, прикусив губу. «Мы, наверное, по ночам до конца жизни будем вскрикивать, – подумал он. – Если выживем…»
Зачинался рассвет, пробивавший редкими солнечными лучами суме-речное утро. Так и не прикрыв глаза, они стали готовиться, заученными движениями почистив автоматы и натянув на стволы пакеты, прикрывая их от грязи.
– Лишнего ничего не берём, – сказал Осадчий. – Владик оставишь ружьё – оно не понадобится.
– Может, руку тебе перевяжем? – спросил он. – Освежим.
– Нет, я всё взял на всякий случай, – похлопал он по карманам на рукавах. В одном лежал жгут, в другом ИПП . – И не забудьте лучше проверить, отжато ли по усику на гранатах, особенно на груди .
– У нас она всегда готова, – отозвался Комарик. – И проверять нечего.
– Ну, и слава Богу! Присядем тогда на дорожку и в путь.
По той же традиции они ещё попрыгают, чтобы ничего не звенело, и от души обнимутся на прощанье. Затем поклонятся накрытому палаткой Грише Зямину и пойдут, разделившись согласно разработанному плану.
– Если нас обнаружат, – скажет Осадчий Комарику с Владиком, – вы услышите, действуйте по обстановке. Если нет, на отходе включу связь.
Сам же с остальными спустится в траншею – это был последний маршрут их товарищей.
Пойдут очень осторожно – чавкают в грязи берцы. И где-то метров через пятьсот следовавший впереди Руся, наткнётся на два изувеченных тела Николая Губанова и Сергея Рыболова. Трупы товарищей с выколотыми глазами будут привязаны к вбитым в бруствер окопа кольям, с висевшей между ними табличкой: «Ласково просим до пекла» .
– Твари,…твари,… специально ловушек до ребят не ставили, – прошипит Бандит, – чтобы мы увидели!
– Без горячки, – попросит Осадчий товарищей. – Иначе дел натворим!
И Руся с Бандитом хмуро кивнут, сдерживая нервы.
– Что будем делать, командир? – как обычно спросит Абдрафиков. – Ребят заберём или кишки за них выпустим?
– Я считаю, скоты должны за них ответить, – потрясывая губами, выплеснет Бандит. – Такое не прощается.
– Да, такое зло жить не должно, – согласится Осадчий. – Иначе презирать себя будем.
– Да, правильно, это будет не жизнь, – кивнёт Руся и, отвязав, опустив на землю казнённых, они продолжат путь. И вскоре за поворотом увидят бетонный, хорошо укреплённый дот .
– Такое логово просто так не возьмёшь, – прошепчет Осадчий.
– Поэтому мы вас здесь и ждали, – впереди из амбразуры проскрежещет мерзкий голос.
Сержант узнает его: слышал вчера его дикий хохот.
– Теперь мы вас тёпленькими примем, – не унимался тот, – сдавайтесь.
– А хрен с горчицей не хо-хо? – мгновенно выкрикнет Бандит и бросит в амбразуру гранату.
Товарищи среагируют вместе с ним: рухнут на дно и отползут за поворот – и вовремя, потому что тут же застрочит пулемёт. Он будет пытаться достать их очередями, но его пули будут вязнуть в грунтовых стенах, не причиняя вреда.
– Уже почти вышло солнце, они подымут коптеры, – развязывая вещмешок, крикнет Осадчий, – У ребят мало времени!
– Успеют! – прорычит Бандит и, выхватив из мешка пару гранат, бросит к доту. – Пусть пока черти шухерятся.
– Пусть! – размахнувшись здоровой рукой, бросит и сержант. – Мне для них ничего не жалко!
– А кому жалко? – сквозь грохот, сбоку прокричит Руся. – Боекомплекта бы только побо…!
Его голос заглушит серия взрывов в бункере и через несколько минут в наступившей тишине прогудит Комарик:
– Командир, мы их грохнули, всех до одного!
– Фух, – выдохнет Осадчий. – Слава Богу, кончили чертей!
– Да-да, конец гадам! – во весь рот улыбнётся Владик. – Ещё бы осталь…
Прилёт польской бесшумной мины никто не мог расслышать: никто – даже Владик…
То, что было дальше, Осадчий соображал с пеленой на глазах: голова лопалась от звона, а тело трещало от рухнувшего на него Комарика: отброшенного взрывом. Он кое-как выберется из-под богатыря и, бросив на него взгляд, обомлеет: его горло зияло огромной раной, фонтанируя кровью.
– Лёша! – крикнет он агонизирующему другу. – Лёша, дорогой!
Алексей попытается что-то ответить, судорожно, по-рыбьи не мигая и открывая рот – и не успеет – уйдёт на небо…
Задрожав от горя, Осадчий перевалится к лежавшему рядом, в куче тел Русе, надеясь, что его не зацепило. Обшарит взглядом… и потеряет надежду… Руся будет смотреть на него одним глазом: второго не будет – его пробьёт осколок, вошедший в голову…
– А-а-а!!! – закричит он, кромсая губы и раскидывая тела остальных. – А-а-а!!!
На лице Владика была замершая в момент взрыва, сверкавшая золотыми зубами улыбка... Лежавший в самом низу Бандит тоже не подавал признаков жизни…
«Все мертвы мои друзья… Все: Лёша, Руслан, Вася и Миша!» – приложив руки к вискам, горестно, затрясётся Осадчий. – Все!!!»
Пошатываясь, он начнёт подниматься, не имея желания жить, и вдруг заметит шевеленье Бандита. – Миша…живой!!! – не сдерживаясь, до жути заголосит он.
Да, тот был жив, и через минуту пришёл в себя: Пиф! Пиф! Пиф! – захрипит он. – Мы их всё равно победили. Мы сильней!
– Молчи, – умоляюще попросит Осадчий. – Молчи брат, храни силы. Господь тебе не напрасно жизнь оставил – не напрасно!!
Он вытащит Михаила Леонтьевича Прутова из-под смешанных тел и уложит подальше от дота. У того будет болтаться перебитая осколками рука, и сержант достав жгут и бинты начнёт её перевязывать, подвесив под шею.
– Терпи, дорогой, – уколов того промедолом, будет повторять и повторять он. – Я тебя уведу, а потом за ребятами вернусь. Нужно их забрать, клятву выполнить.
Звон в голове сержанта помешает ему расслышать тракторный звук, – лишь, когда тот над ним зависнет, отбросив тень: только тогда Осадчий поднимет голову. Это была «Баба-Яга» – тяжёлый, гружённый миной украинский беспилотник.
– И мне Миша не напрасно Господь оставил время пожить, – прошепчет он пересохшими губами и накроет своим телом товарища…
Дробный А. И.
***
Прообразом финального подвига Пифагора стал наш омич Михаил Торгашев, пожертвовавший своей жизнью ради спасения товарищей, закрыв их своей грудью от вражеского коптера. Представлен к званию Героя России – посмертно.
Слава нашим защитникам отечества! И вечная память!
Следующая публикация
Комментарии 18
Спаси и сохраняй наших ребят
Сердце скололо