Предыдущая публикация
Вместе с ириной царьковой(Николаевой), Андреем Лапшовым, Сергеем Сьяновым, Олегом Ткачуком, Настей Никулиной, Анной Аннушкой Анютой, Еленой Никулиной (Пантелеевой), Валентиной Кацюкой (Ковалевой), Ольгой Астаховой (Ковалёвой), Larisa Trofimova, Ларисой Никулиной, Ларисой Левадней (Жиляковой), Сергеем Каргашиным, Артуром Доном, Василием Чуваковым, Геннадием Суходолом, Оксаной Шаповал ИВАНОВОЙ, Фёдором Мезенковым, Ларисой НИКУЛИНОЙ ( СЕРГЕЕВОЙ ), Геннадием Никулиным, Александром Шамовым, Алексеем Аштаменко, Лидией Горкавцевой, Светланой Борисовой (Смирновой), Андреем Ставровым
ДО НОВОГО ГОДА! БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ И СЧАСТЛИВЫ
© Сергей НикулинЪ. (Позиция автора может не совпадать с точкой зрения героя-рассказчика в произведении).
_____________
Отрывок из романа «Расовая война»
Лето 2016-го минуло быстро, наступила крымская осень, которая на полуострове длится до февраля. И лишь, когда северный ветер вдруг принесёт метель и с моря потянет колючим холодом, тогда в Крым приходит зима. До февраля длинный сезон моросящих дождей и слякоти; грязь на дорогах, прилипшие листья на тротуарах и мокнущий вдоль обочин мусор…
Вот уже месяц атаман Степан Тимофеич Шумилин жил в городе: назначал встречи с соратниками в штаб-квартире и ночами составлял план предстоящих действий.
В часу третьем ночи за окном послышался шум подъехавшей к дому машины. Атаман насторожился. И хотя светомаскировка не пропускала и лучика света на улицу, он погасил свет и, подойдя к окну, отодвинул край плотной портьеры. Машины во дворе уже не было, но как раз напротив его окна, на скамейке, что возле детской площадки, появились два типа. Атаман вернулся за письменный стол, включил настольную лампу и углубился в работу. Ровно в шесть утра за окном вновь послышался гул мотора. И атаман видел сквозь узкую щель, как эти двое, просидев три часа на холоде, озябшие забирались в машину.
В начале седьмого атаман прилёг отдохнуть часа на два.
<…>
Утром, снимая с окна светомаскировку, Шумилин взглянул в окно: стул с мягким сиденьем, стоявший под деревом подле скамейки со вчерашнего вечера, теперь был от неё поодаль, и на нём мирно пригрелись два котёнка. В стороне от скамейки валялась большая кукла со светлыми, разбросанными по земле волосами; полосатая розовая юбочка на ней была задрана кверху и обе ноги подняты вверх в раскорячку.
«Всё это знаки, символы, которые неосознанно читаются мозгом, — подумал Шумилин. — Раньше старуха, завидев корку хлеба на земле, не могла пройти равнодушно мимо, дабы не поднять драгоценность — хлеб! И, водружая его куда-нибудь на забор или пень, помышляла — пускай, мол, птицы поживятся. А теперь женский образ — символ дарителя жизни — валяется на земле, как поруганный, как растленный…»
И вспомнился ему разговор с сыном о знаках и символах; он тогда говорил, что свободный человек от искусственных символов независим. Да, может быть так и есть. Но эта немая картина с покинутой кем-то куклой свидетельствовала о том, что знаки действуют на живых, которые способны их воспринимать. Символы суть запечатлённые образны. А образы — язык живой природы.
Завтра, в первый день нового года предстояла встреча с соратниками. <…> До встречи была ещё уйма времени, целые сутки, и атаман решил прогуляться по городу. Степан Тимофеич позавтракал приготовленною быстро яичницей, выпил мятного чаю и отправился в центр города.
С утра было пасмурно, но к полудню ветер разметал тучи и в их прогалины выглянуло холодное солнце. Атамана потянуло к морю. В центре, на набережной лишь одинокие пары. Ветер с пролива порывистый и прохладный. Тёмно-зелёные волны дыбятся в беспорядке у берега и неистово лижут бетон. В туманной дали, там, где у линии горизонта видны стрелы плавучих кранов, возводится мост — стройка века. Атаман всматривается в этот мираж на горизонте, и мысли, одна за другой, в связном потоке открывают ему грядущее: «Здесь, через этот пролив, через весь полуостров, через дальние, невидимым за окоемом страны и земли пройдёт жернов, пожирающий всё живое: атомом выжжет он большую часть человечества, поглотив в огне города, деревни, аулы, сады, поля и леса, животных и птиц. А сейчас вовсю кипит лихорадочная работа — подготовка к этой грандиозной войне. Мир не знает об этом, и каждый строит планы на будущее, пребывая в мечтах и надеждах. Но Природу не обмануть даже уму человека, заявившего гордо, что он её покоритель. Она тоже ведёт свою подготовку к предстоящей войне: вон там, за горой Митридат, на западном склоне её, приютился роддом, и в нём ежедневно рождаются люди — на одного младенца женского пола приходится три мужского. Войны поглощают мужчин в больших количествах, а предстоящая будет войной всех войн, и природа уже занялась их восполнением. Парни беспечно гуляют с подружками, услаждаются в барах, иные трудятся, зашибая бабки… а им мать-природа спешно готовит замену».
Несмотря на переменчивую погоду, на центральной улице города весьма многолюдно. Керчь готовится к празднику. Витрины, деревья и даже столбы — принаряжены разноцветными огоньками. И хотя эту слякоть нельзя назвать зимой, и никакого праздника нет в природе, но жизнь обывателя давно уже направляется не по пути природы, а по накатанной дорожке искусственно созданных системой традиций.
И решил Шумилин заглянуть перед праздником на центральную почту, спросить ради интереса, сколько теперь стоит почтовая марка, чтобы отправить письмо в Россию. Помнится, в молодости любил Степан Тимофеич открытки родным да знакомым по почте слать; да ещё клеил марку особую — новогоднюю.
С той поры минуло сорок лет, а почта не изменилась; разве что в её вековые стены врезали новомодные двери из металла и пластика. Но в окошках, за толстыми стеклами, будто бессмертные, те же тётки сидят, копошатся в своих бумагах; правда, именуются они клерками на современный лад. И на стенах всё те же картины: на одной в кресле стиля «вампир» какой-то генерал бородатый, быть может, градоначальник, сидит перед столом с разложенной картой; а на другой картине, что висит на стене напротив, Ленин у телеграфного аппарата, и на его столе тоже карта, на которой стоит стакан недопитого чая.
Шумилин остановился в ожидании у одного из окошек, за которым пожилая работница, не обращая внимания на клиента, скрупулёзно перебирала своими толстыми пальцами кипу бумаг. «Лета бессильна здесь, — мелькнуло в голове атамана, — всё так же, как много лет назад, посетителя игнорируют, не замечают». И показалось Степану Тимофеичу, будто время вернулось вспять, и, что он в Советском Союзе. Вот ты стоишь у окна в ожидании, а тебя нарочито не замечают. И тогда, извиняясь, как провинившийся, задаёшь вопрос, с которым пожаловал. С превеликою неохотой, отвлекаясь от важного дела, на тебя устремляется недовольный взгляд, и с небрежением в голосе тебе, как собаке кость, бросают ответ и… опять — лицом в бумаги. И сто лет пройдёт, а здесь всё будет по-прежнему; что значит, вековая традиция!
Ощущая дискомфорт оттого, что клиент не уходит и висит над душой, тётка за стеклом отложила бумаги и, делая одолжение, произнесла: «Слушаю вас».
Итак, узнал атаман на почте, что внутри России за пересылку письма весом в двадцать грамм — одна цена, а если из Крыма или в Крым отправлять из России, то тариф двойной, как за границу. «Значит, — решил атаман, — Крым для "Рассеи-матушки" так и остался чужой страной. Стало быть, и в этих масштабах ничегошеньки не изменилось. Наступали кремлёвские новоявленные стрельцы на Крым, наступали… да так и не завоевали солнечный остров. Да кого же и что же тут завоёвывать? — надменных бездельников? землю, заброшенную и истощённую? или ветхие здания, чтобы двери в них новые ставить?»
— С наступающим! — выдала напоследок трафаретную фразу тётка в окошке, давая понять, что беседа окончена. Опять традиция, — промелькнула в голове Шумилина мысль. И он, вместо избитых слов благодарности, возьми и спроси её:
— Это кто на кого и когда теперь наступает?!
И опять недовольный тяжёлый взгляд из-за стекла. Клерк, конечно, не поняла, да и не силилась что-либо понять. У неё, архизанятой, в деловом мозгу быть может, тоже мелькнуло: «болтун, пустомеля…»
Атаман же продолжал свою мысль:
— Вас всех обманули — ничего нового для всех вас, неизменных, шаблонных и чопорных, нет и не будет! А что до нового года? Так его тоже, когда вся природа находится в Нави, нет и не может быть. Новая жизнь только весной рождается. А если вы по традиции празднуете этот обман, то празднуете торжество своей собственной смерти.
И тут, не рассчитанное на столь мудрёный диалог, сознание клерка зашло в тупик: иное дело, когда какой-нибудь скандалист требует «книгу жалоб» и возникает привычная для таких учреждений словесная перепалка, а этот лишь время попусту отнимает. В той ситуации она бы послала куда подальше хама, но этот ей не хамит… И лицо тётки сделалось агрессивно-злобным, как у верующей старухи, на религию которой вдруг покусились.
«Да собственно, так и есть, — подумал Степан Тимофеич, — все эти фальшивые праздники — новые года, девятые мая с двадцать третьими февралями и восьмыми мартами, а теперь и "освобождение" Крыма — для обывателя стали его религией; и посягательство на эту "святыню" обыватель встречает агрессией».
И с этой мыслью покинул атаман просоветское заведение. Вышел на свежий воздух. А навстречу люди в тёмных одеждах. «Вот и это тоже традиция очень давняя, — размышлял он. — Помню, лет тридцать назад, выйдешь зимой на московские оживлённые улицы и созерцаешь чудовищную картину: потоки черной людской реки по белому снегу! Но… мало ли, что одежды серые; праздник-то у людей в душе, и он требует неких действий, надлежащих традиции слов, праздничного стола и выпивки… Ну и что, что традиция ложная, зато повод повеселиться. И бесполезно объяснять фанатику ложных вер и традиций, что 1 января он празднует обрезание Иисуса, а в другие "красные" даты — иные иудейские праздники. Радость-то какая: напиться, побыть в алкогольном дурмане. А торговцам да медикам прибыль лихая: торговцам — от продаж спиртного и безделушек подарочных; а медикам… — обыватели здоровьишко подорвут и денежки понесут им за своё лечение».
<…>
Ещё обратил внимание атаман на обилие всевозможных пандусов — подъездных покатых дорожек для инвалидных колясок; они тут и там примыкали к ступенькам офисов, магазинов, аптек, порой занимая большую часть тротуара, вынуждая прохожих идти вереницею узким проходом. Рядом с пандусами, где-то на уровне аж колен, установлены кнопки звонков, для вызова персонала. Всё это для инвалидов-колясочников. Эта архитектурная новь режет глаз на фоне того, что самих инвалидов с колясками нигде не видно; будто жили они в огромном количестве и вдруг разом вымерли, оставив по себе все эти приспособления.
«Зачем городу эти излишества?» — задавался вопросом Степан Тимофеич, продолжая, не смотря на преклонный свой возраст, бодро ходить собственными ногами. И вдруг догадка, будто всполох зарницы, мелькнула в уме старого казака, и вся эта странная картина города-инвалидов вдруг стала ему понятной. И жуткое зрелище вдруг предстало пред мысленным взором Шумилина: будто сотни, тысячи покалеченных, изуродованных людей, без ног, без рук, слепых и контуженных, со сломанными хребтами, кривыми шеями, шрамами и рубцами… наводнили улицы города.
— Так вот в чём дело… — сам себе вполголоса проговорил Степан Тимофеич. — Разве ж кто костыли покупает заранее? А тут загодя всем всё приготовили.
И, глядя на играющих в сквере мальчишек, подумал: «А ведь вон тем мальчикам и невдомёк, что им уже приготовили все удобства. Стало быть, точно будет война. И будет много убитых, а те, кто сумеет выжить, вот по этим пандусам и дорожкам будут отправляться в своих колясках за хлебом, водкою да пилюлями…».
Будущее определяется настоящим. И нужно обладать проницающим время взором, чтобы взглянув вокруг, увидеть поверх картины настоящего времени, полотно будущей жизни.
<…>
Пройдя мимо оружейного магазина, в котором лишь пневматические игрушки, мимо кинотеатра с гордым названием «Украина», не переименованного в «Россию»,[1] несмотря на войну с Украиной, миновав здание прокуратуры, в котором в советское время располагался отдел КГБ по прослушиванию городских телефонов, атаман вышел к местной полицейской управе, патриоты которой ещё вчера носили форму «української міліції». Напротив полицейской конторы, на другой стороне улицы, приютился маленький магазинчик, до потолка набитый картинами местных художников, сувенирами и прочими безделушками, имитирующими древнегреческую посуду — амфоры, лебесы,[2] пелики,[3] кратеры[4] и лекифы[5].
«Вот ещё одно воплощение нашего времени», — подумал Шумилин, подходя к витрине магазинчика, над входной дверью которого выдавался выцветший козырёк из серой фанеры в виде фронтона с нарисованными колоннами, эмитируя греческую постройку. «Дом крымских мастеров Арт» — гласила вывеска. За толстым стеклом витрины громоздились в художественном беспорядке сами творения крымских умельцев. И всё здесь ненастоящее, будто бы театральная декорация для спектакля, будто реквизит с киностудии для создания некой иллюзии, но уже в реальной жизни. Расписные вазы и амфоры блестели лаком, непредназначенные ни для вина, ни для воды. Муляжи древних монет, копии статуэток, медалей, эстампов… — подделки канувшей в Лету чужой эстетики, черепки разрушенной некогда древнеарийской культуры. Идеалы красоты меняются вместе с её носителями; и сегодня на столе обывателя миска из пластика — образчик его культуры. У современного филистера всё имитация — имитация дерева и металла, стекла и керамики; и всё меньше и меньше натурального, естественного, природного, да и существование этих выродившихся людей стало имитацией настоящей жизни.
Картины в этом салоне — перерисовки маслом любительских фотографий — обрамлены в дорогие рамы, являя собой шедевры эпохи пластика и цифровых фотокамер. Творчество — показатель развития или упадка нации. Выродившиеся народы не создают уникальных произведений искусства, но подражают шедеврам прошлого, штампуя, нет, не копии, а в огромном количестве карикатуры. Вот и в этой лавке поделок — картонный и глиняный хлам, сработанный под античность. Древние же поведали нам о своей эпохе шедеврами своего искусства. Расскажет и XXI век в свой черёд о себе потомкам вот этим барахлом бутафорским, сработанным под чужое искусство да обилием разной мазни на холстах, именуемой гордо новоявленными искусствоведами авангардным искусством.
Пройдя местный бродвей до конца, Шумилин пересёк улицу имени Карла Маркса, затем прошёл по мостку через поросший камышом городской арык и сел в троллейбус № 1 — единственный в городе-герое троллейбусный маршрут. Всю дорогу кондуктор — шустрый молоденький парень — неустанно желал пассажирам, выходящим на остановках, «счастливого нового года». Через четверть часа Степан Тимофеич был на месте. Пожелал кондуктор и атаману «нового года», когда тот покидал салон.
Возле троллейбусной остановки, в скверике у стены с алюминиевым барельефом вождя пролетариата, тянутся, наспех сколоченные из досок, козлы ёлочного базара. На дворе стемнело, но базар продолжает работать — десятка два осталось непроданных сосен. И торговка, толстая со спитым синим лицом, в старой потрёпанной синтетической куртке, ёжась от холода, зазывает одиноко спешащих прохожих. Завидев вышедших из троллейбуса пассажиров, она оживилась и затараторила: «По пятьсот продавала… отдам за четыреста…» — мурыжа в замусоленной рукавице метровое деревце, демонстрируя новогодний товар лицом.
«Вот и эта торгует смертью, — подумал Степан Тимофеич, — по пятьсот рублей за метр! Наживается на чужой погибели». И невольно глаз атамана сравнил рост торговки с ростом убитого деревца в её руках, и опять промелькнула мысль: «На гроб человеку тоже нужно дерево… метра два». Его мысли прервал женский окрик из темноты сквера: «Собирайся, Марина, хватит базар вести, — кричала компаньонка торговке, — а то новый год пропустим…»
Это странное имя для русского человек — Марина — навело атамана на новые размышления. В мировоззрении древних славян зима ассоциировалась со смертью. В зимнее время года природа погружалась в Навь, и на Земле наступало царство Мары — богини смерти. Когда-то читал Степан Тимофеич в мифологическом словаре, что Мара, Маруха, Мора, Кикимора, в славянской мифологии злой дух, первоначально как и Марена, воплощение смерти, мора…[6] Интересно, что на Руси проституток называли Маринками или Марухами. Создатели древних былин, гусляры, сказители, не стеснялись в выражениях в адрес врагов, которые несли народу разврат и ложь. В былине «Три года Добрынюшка стольничел…» так поведано: «А Марину она по щеке ударила, шибла она с резких ног, а и топчет её по белым грудям, сама она Марину больно бранит: — А и сука ты, блядь, еретица-блядь!»[7]
Толерантности к паразитам древние Русичи не проявляли. Марухами и поныне называют шалав в уголовной «малине». От имени Мары в славянских языках такие слова как: мрак, мор, морок, мороз… А теперь вдруг мороз — этот символ смерти — приносит подарки во мраке ночи, да кладёт их непременно под мёртвое дерево; а ведь это — предтеча другого иудейского символа смерти — покойника на кресте, который тоже обещает дары загробные своим почитателям.
В том же словаре было написано, что в буддийской мифологии Мара — божество, персонифицирующее зло и всё то, что приводит к смерти живых существ и, что главной функцией Мары считается создание препятствий тем, кто устремлён к просветлению.[8] Помогают Маре десять разрядов злых помощников: ложь, разврат, сомнение, обогащение и ещё шесть прочих. Не секрет, кто является воплощением этих помощников Мары, которые чинят всем препятствия к пробуждению, просветлению и полноценной счастливой жизни. Знамо дело, кто лжёт в мировых масштабах и в тех же масштабах развращает и обогащается. И вот, празднуя спиртным духом дни царствования Мары, да ещё в день обрезания крайней плоти того, которого родила в Иудее Мария, Мара, Маруха, Смерть, эти люди хотят жить свободно и счастливо. Не выйдет — жить по канонам смерти да ещё и счастливо.
Зимой природа сера и беззвучна. Ни зелени трав, ни цветов, ни пения птиц, ни солнечного тепла. Но проповедникам смерти нужен шабаш именно в этот, скованный льдом, период. И тогда они прибегают к искусственным средствам, создавая иллюзию праздника жизни: они находят зелёное в зимнее время деревце — ель, сосну, на худой конец, пальму — убивают его, и труп дерева украшают мишурою и блёстками. Не цветут зимою деревья, к тому же, срубленные, но лжецы эмитируют на дереве мёртвом «цветение» огнями гирлянд. Зимней холодной полночью никому не весело, и тогда паразиты создают поддельную радость за счёт отравления организма людей этилом. И компании очумелых людей, оглуплённые алкоголем, «веселятся и ликуют» подле мёртвого наряженного дерева; взрывы петард и хлопушек, звон посуды и негритянский реп заменяют им всё природное — весенние громы и молнии, журчанье ручьёв, звон капели и пенье птиц. А на утро — похмелье. Но и боль головная не приносит оглуплённым прозрения, что их чувствами выгодно манипулируют; они тянутся снова к рюмке, и вакханалия продолжается. А потом, поистратившиеся на пустые презенты, застолье и алкоголь, рабы отправляются на работу к хозяевам в ожидании нового «праздника», официально для них учреждённого.
Размышляя, Шумилин прошел квартал.
Было поздно, время приближалось к полуночи. У супермаркета с иностранной надписью на фасаде «Фуршет», молодёжь толпится: веселятся, балагурят, шумят, матерятся, предвкушая праздник. На стоянку машин подъезжает «скорая», и врач с чемоданчиком направляется к лавочке, на которой чернеет растянувшаяся фигура и подле суетятся несколько человек. «Первая жертва ночного праздника», — мелькает в уме атамана. Он идёт дальше. В тёмном переулке, за магазином с тяжёлым названием «ПУД», под вывескою «Аптека» три человека зябко стоят на холоде. За железной решёткой оконца в металлических ставнях аптеки провизор — женщина средних лет — отпускает этим страждущим спирт в пузырёчках с этикеткой: «Асептолин 90%. Раствор для наружного применения». И это тоже картина праздника. Степан Тимофеич задержал слегка шаг, наблюдая. Вложив каждому в руки, трясущиеся и немытые, по бутылочке зелья, провизор обратилась к нему:
— Вам тоже спирт?
— Нет, — ответил Степан Тимофеич. — Я этот праздник смерти не праздную…
Лицо женщины за решёткой выразило неподдельное удивление — не злое, а доброе. Быть может, она подумала: «Чудной человек». И она с интересом спросила:
— Новый год — это праздник смерти?
— Вы же сами сейчас продали людям яд, — отвечал атаман аптекарше. — Напьются, потеряют человеческий облик и будут болеть. В магазинах полки со спиртным в этот день по пять раз обновляются.
— А когда же праздновать новый год? — спрашивает аптекарша.
— Когда он придёт. Когда солнце разбудит природу. Когда травы степные улыбаться нам будут цветами. Когда в молодой листве на деревьях петь будут птицы…
И, видимо, эти слова о весне и солнце напомнили женщине что-то светлое, и она, улыбаясь, сказа незнакомому чудаку:
— До нового года! Будьте здоровы и счастливы!
<…>
Атаман пересёк тёмный парк и оказался возле здания старого общежития. По утрам под окнами этого общежития ходит дворник в строительной каске — из окон общаги вылетает не только мусор — очистки, объедки, фекалии (что поделаешь, в общежитии не у всех установлены унитазы) — вылетают предметы и поувесистей, как то пустые пивные бутылки.
Во дворе оборудована площадка с песочницей для детей, где окурков и кошачьего кала больше, чем пыли, в которой копошится многочисленная детвора — неблагополучные семьи особенно плодовиты. Рядом с площадкой лавочка (та самая скамейка, подле кторой сегодня утром валялась растрёпанная кукла), на которой родители, пока их дети возятся в той песочнице, покуривают, глядя на растущую смену, и, посасывая пивко, меж собой болтают.
И вот Шумилин вновь в своей городской комнате. Прогремела полночь фейерверками за окном, смолкли африканские ритмы за стеной у соседа; и тьма объяла пустынные улицы пьяного города.
Утро. Необыкновенная тишина вокруг. Во дворе снег нетронутый. Ни машин, ни прохожих… Все ещё спят после ночной попойки. Степан Тимофеич согрел кипятку, выпил зелёного чаю. Оделся, вышел из комнаты. В общественном коридоре, который служит многодетным соседям кухней, стоит возле мойки с грязной посудой соседский мальчишка. Он елозит жирную тарелку в холодной воде — отмыть пытается. Ему скучно, родители с бодуна ещё дрыхнут, не с кем поговорить, и эта тарелка скользит в руках, не отмывается. Увидев соседа, малец кричит ему с радостью:
— С новым годом!
Улыбаясь мальцу, Степан Тимофеич равнодушно ему отвечает:
— Так ведь нет ничего же нового. Вон, старый прожженный стол и кривые стулья, загаженная плита, стены пыльные и затоптанный со вчерашнего вечера пол, потолок с паутиною, горы нестиранного белья в углу, прошлогодний мусор в ведре с объедками и окурками, и тарелка, которую ты моешь от жира, тоже старая... Да и сам ты со вчерашнего дня стал на сутки старее.
Мальчик смотрит открытыми широко глазами на дядю Стёпу, не понимая и не пытаясь понять мудрых слов старого атамана. Ему сказали родители, «новый год пришёл», и эту ложь на многие годы закрепили подарком «от Деда Мороза под ёлочкой», и теперь это его религия; а сосед дядя Стёпа Шумилин для него, что для клерка с центральной почты, такой же разрушитель священного культа.
— Да нет же… — со смущённой улыбкой говорит дяде Стёпе мальчик и настойчиво добавляет: — С новым годом!
Атаман улыбается и с грустью на сердце думает: «Под видом сказки ребёнку подсунули ложь. И теперь он будет не видеть правду жизни — всю эту грязь, что его окружает, и которую, находясь в неведении, будет сам создавать, подобно своим родителям, и в которой проведёт свою жизнь. И мне, разрушителю доброй сказки, не верит он».
Да, мальчишка не хочет знать некрасивой правды! И пуще прежнего он кричит: «С новым годом!..»
© 03.01.2017г. Сергей НикулинЪ.
_________
[1]Пансионат «Киев» в Керчи с момента аннексии Россией Крыма был переименован, и теперь носит название «Москва».
[2] Лебес — (лат. Lebes) — древнегреческий сосуд из бронзы, серебра или глины в форме чаши на ножке или треноге, который использовался как для приготовления пищи, так и для мытья и стирки. (Википедия).
[3] Пелика — (др.-греч. πελίκη) — древнегреческий двуручный сосуд для вина или масла плавных очертаний с относительно широким устьем и туловом характерной каплевидной формы на невысокой кольцевидной ножке. Считается разновидностью амфоры. (Википедия).
[4] Кратер — (др.-греч. κράτηρ, от κεράννυμι — «смешиваю») — древнегреческий сосуд из металла или керамики, реже — мрамора для смешивания вина с водой. (Википедия).
[5] Лекиф (др.-греч. λήκυθος) — древнегреческая ваза, предназначенная для хранения оливкового масла, которая также использовалась как погребальный дар в V веке до н. э.
[6] Мифологический словарь. / Гл. ред. Е. М. Мелетинский — М.: Советская энциклопедия, 1991.
[7] Отрывок из былины «Три года Добрынюшка стольничел…» из Сборника Кирши Данилова, № 9. В своё время В. Г. Белинский дал такую оценку былине: «Это одна из интереснейших поэм!». См.: Былины. / Сост. В. И. Калугин — М.: Современник, 1986. — Стр. 207.
[8] Мифологический словарь. Там же.
_____________
Отрывок из романа «Расовая война»
Лето 2016-го минуло быстро, наступила крымская осень, которая на полуострове длится до февраля. И лишь, когда северный ветер вдруг принесёт метель и с моря потянет колючим холодом, тогда в Крым приходит зима. До февраля длинный сезон моросящих дождей и слякоти; грязь на дорогах, прилипшие листья на тротуарах и мокнущий вдоль обочин мусор…
Вот уже месяц атаман Степан Тимофеич Шумилин жил в городе: назначал встречи с соратниками в штаб-квартире и ночами составлял план предстоящих действий.
В часу третьем ночи за окном послышался шум подъехавшей к дому машины. Атаман насторожился. И хотя светомаскировка не пропускала и лучика света на улицу, он погасил свет и, подойдя к окну, отодвинул край плотной портьеры. Машины во дворе уже не было, но как раз напротив его окна, на скамейке, что возле детской площадки, появились два типа. Атаман вернулся за письменный стол, включил настольную лампу и углубился в работу. Ровно в шесть утра за окном вновь послышался гул мотора. И атаман видел сквозь узкую щель, как эти двое, просидев три часа на холоде, озябшие забирались в машину.
В начале седьмого атаман прилёг отдохнуть часа на два.
<…>
Утром, снимая с окна светомаскировку, Шумилин взглянул в окно: стул с мягким сиденьем, стоявший под деревом подле скамейки со вчерашнего вечера, теперь был от неё поодаль, и на нём мирно пригрелись два котёнка. В стороне от скамейки валялась большая кукла со светлыми, разбросанными по земле волосами; полосатая розовая юбочка на ней была задрана кверху и обе ноги подняты вверх в раскорячку.
«Всё это знаки, символы, которые неосознанно читаются мозгом, — подумал Шумилин. — Раньше старуха, завидев корку хлеба на земле, не могла пройти равнодушно мимо, дабы не поднять драгоценность — хлеб! И, водружая его куда-нибудь на забор или пень, помышляла — пускай, мол, птицы поживятся. А теперь женский образ — символ дарителя жизни — валяется на земле, как поруганный, как растленный…»
И вспомнился ему разговор с сыном о знаках и символах; он тогда говорил, что свободный человек от искусственных символов независим. Да, может быть так и есть. Но эта немая картина с покинутой кем-то куклой свидетельствовала о том, что знаки действуют на живых, которые способны их воспринимать. Символы суть запечатлённые образны. А образы — язык живой природы.
Завтра, в первый день нового года предстояла встреча с соратниками. <…> До встречи была ещё уйма времени, целые сутки, и атаман решил прогуляться по городу. Степан Тимофеич позавтракал приготовленною быстро яичницей, выпил мятного чаю и отправился в центр города.
С утра было пасмурно, но к полудню ветер разметал тучи и в их прогалины выглянуло холодное солнце. Атамана потянуло к морю. В центре, на набережной лишь одинокие пары. Ветер с пролива порывистый и прохладный. Тёмно-зелёные волны дыбятся в беспорядке у берега и неистово лижут бетон. В туманной дали, там, где у линии горизонта видны стрелы плавучих кранов, возводится мост — стройка века. Атаман всматривается в этот мираж на горизонте, и мысли, одна за другой, в связном потоке открывают ему грядущее: «Здесь, через этот пролив, через весь полуостров, через дальние, невидимым за окоемом страны и земли пройдёт жернов, пожирающий всё живое: атомом выжжет он большую часть человечества, поглотив в огне города, деревни, аулы, сады, поля и леса, животных и птиц. А сейчас вовсю кипит лихорадочная работа — подготовка к этой грандиозной войне. Мир не знает об этом, и каждый строит планы на будущее, пребывая в мечтах и надеждах. Но Природу не обмануть даже уму человека, заявившего гордо, что он её покоритель. Она тоже ведёт свою подготовку к предстоящей войне: вон там, за горой Митридат, на западном склоне её, приютился роддом, и в нём ежедневно рождаются люди — на одного младенца женского пола приходится три мужского. Войны поглощают мужчин в больших количествах, а предстоящая будет войной всех войн, и природа уже занялась их восполнением. Парни беспечно гуляют с подружками, услаждаются в барах, иные трудятся, зашибая бабки… а им мать-природа спешно готовит замену».
Несмотря на переменчивую погоду, на центральной улице города весьма многолюдно. Керчь готовится к празднику. Витрины, деревья и даже столбы — принаряжены разноцветными огоньками. И хотя эту слякоть нельзя назвать зимой, и никакого праздника нет в природе, но жизнь обывателя давно уже направляется не по пути природы, а по накатанной дорожке искусственно созданных системой традиций.
И решил Шумилин заглянуть перед праздником на центральную почту, спросить ради интереса, сколько теперь стоит почтовая марка, чтобы отправить письмо в Россию. Помнится, в молодости любил Степан Тимофеич открытки родным да знакомым по почте слать; да ещё клеил марку особую — новогоднюю.
С той поры минуло сорок лет, а почта не изменилась; разве что в её вековые стены врезали новомодные двери из металла и пластика. Но в окошках, за толстыми стеклами, будто бессмертные, те же тётки сидят, копошатся в своих бумагах; правда, именуются они клерками на современный лад. И на стенах всё те же картины: на одной в кресле стиля «вампир» какой-то генерал бородатый, быть может, градоначальник, сидит перед столом с разложенной картой; а на другой картине, что висит на стене напротив, Ленин у телеграфного аппарата, и на его столе тоже карта, на которой стоит стакан недопитого чая.
Шумилин остановился в ожидании у одного из окошек, за которым пожилая работница, не обращая внимания на клиента, скрупулёзно перебирала своими толстыми пальцами кипу бумаг. «Лета бессильна здесь, — мелькнуло в голове атамана, — всё так же, как много лет назад, посетителя игнорируют, не замечают». И показалось Степану Тимофеичу, будто время вернулось вспять, и, что он в Советском Союзе. Вот ты стоишь у окна в ожидании, а тебя нарочито не замечают. И тогда, извиняясь, как провинившийся, задаёшь вопрос, с которым пожаловал. С превеликою неохотой, отвлекаясь от важного дела, на тебя устремляется недовольный взгляд, и с небрежением в голосе тебе, как собаке кость, бросают ответ и… опять — лицом в бумаги. И сто лет пройдёт, а здесь всё будет по-прежнему; что значит, вековая традиция!
Ощущая дискомфорт оттого, что клиент не уходит и висит над душой, тётка за стеклом отложила бумаги и, делая одолжение, произнесла: «Слушаю вас».
Итак, узнал атаман на почте, что внутри России за пересылку письма весом в двадцать грамм — одна цена, а если из Крыма или в Крым отправлять из России, то тариф двойной, как за границу. «Значит, — решил атаман, — Крым для "Рассеи-матушки" так и остался чужой страной. Стало быть, и в этих масштабах ничегошеньки не изменилось. Наступали кремлёвские новоявленные стрельцы на Крым, наступали… да так и не завоевали солнечный остров. Да кого же и что же тут завоёвывать? — надменных бездельников? землю, заброшенную и истощённую? или ветхие здания, чтобы двери в них новые ставить?»
— С наступающим! — выдала напоследок трафаретную фразу тётка в окошке, давая понять, что беседа окончена. Опять традиция, — промелькнула в голове Шумилина мысль. И он, вместо избитых слов благодарности, возьми и спроси её:
— Это кто на кого и когда теперь наступает?!
И опять недовольный тяжёлый взгляд из-за стекла. Клерк, конечно, не поняла, да и не силилась что-либо понять. У неё, архизанятой, в деловом мозгу быть может, тоже мелькнуло: «болтун, пустомеля…»
Атаман же продолжал свою мысль:
— Вас всех обманули — ничего нового для всех вас, неизменных, шаблонных и чопорных, нет и не будет! А что до нового года? Так его тоже, когда вся природа находится в Нави, нет и не может быть. Новая жизнь только весной рождается. А если вы по традиции празднуете этот обман, то празднуете торжество своей собственной смерти.
И тут, не рассчитанное на столь мудрёный диалог, сознание клерка зашло в тупик: иное дело, когда какой-нибудь скандалист требует «книгу жалоб» и возникает привычная для таких учреждений словесная перепалка, а этот лишь время попусту отнимает. В той ситуации она бы послала куда подальше хама, но этот ей не хамит… И лицо тётки сделалось агрессивно-злобным, как у верующей старухи, на религию которой вдруг покусились.
«Да собственно, так и есть, — подумал Степан Тимофеич, — все эти фальшивые праздники — новые года, девятые мая с двадцать третьими февралями и восьмыми мартами, а теперь и "освобождение" Крыма — для обывателя стали его религией; и посягательство на эту "святыню" обыватель встречает агрессией».
И с этой мыслью покинул атаман просоветское заведение. Вышел на свежий воздух. А навстречу люди в тёмных одеждах. «Вот и это тоже традиция очень давняя, — размышлял он. — Помню, лет тридцать назад, выйдешь зимой на московские оживлённые улицы и созерцаешь чудовищную картину: потоки черной людской реки по белому снегу! Но… мало ли, что одежды серые; праздник-то у людей в душе, и он требует неких действий, надлежащих традиции слов, праздничного стола и выпивки… Ну и что, что традиция ложная, зато повод повеселиться. И бесполезно объяснять фанатику ложных вер и традиций, что 1 января он празднует обрезание Иисуса, а в другие "красные" даты — иные иудейские праздники. Радость-то какая: напиться, побыть в алкогольном дурмане. А торговцам да медикам прибыль лихая: торговцам — от продаж спиртного и безделушек подарочных; а медикам… — обыватели здоровьишко подорвут и денежки понесут им за своё лечение».
<…>
Ещё обратил внимание атаман на обилие всевозможных пандусов — подъездных покатых дорожек для инвалидных колясок; они тут и там примыкали к ступенькам офисов, магазинов, аптек, порой занимая большую часть тротуара, вынуждая прохожих идти вереницею узким проходом. Рядом с пандусами, где-то на уровне аж колен, установлены кнопки звонков, для вызова персонала. Всё это для инвалидов-колясочников. Эта архитектурная новь режет глаз на фоне того, что самих инвалидов с колясками нигде не видно; будто жили они в огромном количестве и вдруг разом вымерли, оставив по себе все эти приспособления.
«Зачем городу эти излишества?» — задавался вопросом Степан Тимофеич, продолжая, не смотря на преклонный свой возраст, бодро ходить собственными ногами. И вдруг догадка, будто всполох зарницы, мелькнула в уме старого казака, и вся эта странная картина города-инвалидов вдруг стала ему понятной. И жуткое зрелище вдруг предстало пред мысленным взором Шумилина: будто сотни, тысячи покалеченных, изуродованных людей, без ног, без рук, слепых и контуженных, со сломанными хребтами, кривыми шеями, шрамами и рубцами… наводнили улицы города.
— Так вот в чём дело… — сам себе вполголоса проговорил Степан Тимофеич. — Разве ж кто костыли покупает заранее? А тут загодя всем всё приготовили.
И, глядя на играющих в сквере мальчишек, подумал: «А ведь вон тем мальчикам и невдомёк, что им уже приготовили все удобства. Стало быть, точно будет война. И будет много убитых, а те, кто сумеет выжить, вот по этим пандусам и дорожкам будут отправляться в своих колясках за хлебом, водкою да пилюлями…».
Будущее определяется настоящим. И нужно обладать проницающим время взором, чтобы взглянув вокруг, увидеть поверх картины настоящего времени, полотно будущей жизни.
<…>
Пройдя мимо оружейного магазина, в котором лишь пневматические игрушки, мимо кинотеатра с гордым названием «Украина», не переименованного в «Россию»,[1] несмотря на войну с Украиной, миновав здание прокуратуры, в котором в советское время располагался отдел КГБ по прослушиванию городских телефонов, атаман вышел к местной полицейской управе, патриоты которой ещё вчера носили форму «української міліції». Напротив полицейской конторы, на другой стороне улицы, приютился маленький магазинчик, до потолка набитый картинами местных художников, сувенирами и прочими безделушками, имитирующими древнегреческую посуду — амфоры, лебесы,[2] пелики,[3] кратеры[4] и лекифы[5].
«Вот ещё одно воплощение нашего времени», — подумал Шумилин, подходя к витрине магазинчика, над входной дверью которого выдавался выцветший козырёк из серой фанеры в виде фронтона с нарисованными колоннами, эмитируя греческую постройку. «Дом крымских мастеров Арт» — гласила вывеска. За толстым стеклом витрины громоздились в художественном беспорядке сами творения крымских умельцев. И всё здесь ненастоящее, будто бы театральная декорация для спектакля, будто реквизит с киностудии для создания некой иллюзии, но уже в реальной жизни. Расписные вазы и амфоры блестели лаком, непредназначенные ни для вина, ни для воды. Муляжи древних монет, копии статуэток, медалей, эстампов… — подделки канувшей в Лету чужой эстетики, черепки разрушенной некогда древнеарийской культуры. Идеалы красоты меняются вместе с её носителями; и сегодня на столе обывателя миска из пластика — образчик его культуры. У современного филистера всё имитация — имитация дерева и металла, стекла и керамики; и всё меньше и меньше натурального, естественного, природного, да и существование этих выродившихся людей стало имитацией настоящей жизни.
Картины в этом салоне — перерисовки маслом любительских фотографий — обрамлены в дорогие рамы, являя собой шедевры эпохи пластика и цифровых фотокамер. Творчество — показатель развития или упадка нации. Выродившиеся народы не создают уникальных произведений искусства, но подражают шедеврам прошлого, штампуя, нет, не копии, а в огромном количестве карикатуры. Вот и в этой лавке поделок — картонный и глиняный хлам, сработанный под античность. Древние же поведали нам о своей эпохе шедеврами своего искусства. Расскажет и XXI век в свой черёд о себе потомкам вот этим барахлом бутафорским, сработанным под чужое искусство да обилием разной мазни на холстах, именуемой гордо новоявленными искусствоведами авангардным искусством.
Пройдя местный бродвей до конца, Шумилин пересёк улицу имени Карла Маркса, затем прошёл по мостку через поросший камышом городской арык и сел в троллейбус № 1 — единственный в городе-герое троллейбусный маршрут. Всю дорогу кондуктор — шустрый молоденький парень — неустанно желал пассажирам, выходящим на остановках, «счастливого нового года». Через четверть часа Степан Тимофеич был на месте. Пожелал кондуктор и атаману «нового года», когда тот покидал салон.
Возле троллейбусной остановки, в скверике у стены с алюминиевым барельефом вождя пролетариата, тянутся, наспех сколоченные из досок, козлы ёлочного базара. На дворе стемнело, но базар продолжает работать — десятка два осталось непроданных сосен. И торговка, толстая со спитым синим лицом, в старой потрёпанной синтетической куртке, ёжась от холода, зазывает одиноко спешащих прохожих. Завидев вышедших из троллейбуса пассажиров, она оживилась и затараторила: «По пятьсот продавала… отдам за четыреста…» — мурыжа в замусоленной рукавице метровое деревце, демонстрируя новогодний товар лицом.
«Вот и эта торгует смертью, — подумал Степан Тимофеич, — по пятьсот рублей за метр! Наживается на чужой погибели». И невольно глаз атамана сравнил рост торговки с ростом убитого деревца в её руках, и опять промелькнула мысль: «На гроб человеку тоже нужно дерево… метра два». Его мысли прервал женский окрик из темноты сквера: «Собирайся, Марина, хватит базар вести, — кричала компаньонка торговке, — а то новый год пропустим…»
Это странное имя для русского человек — Марина — навело атамана на новые размышления. В мировоззрении древних славян зима ассоциировалась со смертью. В зимнее время года природа погружалась в Навь, и на Земле наступало царство Мары — богини смерти. Когда-то читал Степан Тимофеич в мифологическом словаре, что Мара, Маруха, Мора, Кикимора, в славянской мифологии злой дух, первоначально как и Марена, воплощение смерти, мора…[6] Интересно, что на Руси проституток называли Маринками или Марухами. Создатели древних былин, гусляры, сказители, не стеснялись в выражениях в адрес врагов, которые несли народу разврат и ложь. В былине «Три года Добрынюшка стольничел…» так поведано: «А Марину она по щеке ударила, шибла она с резких ног, а и топчет её по белым грудям, сама она Марину больно бранит: — А и сука ты, блядь, еретица-блядь!»[7]
Толерантности к паразитам древние Русичи не проявляли. Марухами и поныне называют шалав в уголовной «малине». От имени Мары в славянских языках такие слова как: мрак, мор, морок, мороз… А теперь вдруг мороз — этот символ смерти — приносит подарки во мраке ночи, да кладёт их непременно под мёртвое дерево; а ведь это — предтеча другого иудейского символа смерти — покойника на кресте, который тоже обещает дары загробные своим почитателям.
В том же словаре было написано, что в буддийской мифологии Мара — божество, персонифицирующее зло и всё то, что приводит к смерти живых существ и, что главной функцией Мары считается создание препятствий тем, кто устремлён к просветлению.[8] Помогают Маре десять разрядов злых помощников: ложь, разврат, сомнение, обогащение и ещё шесть прочих. Не секрет, кто является воплощением этих помощников Мары, которые чинят всем препятствия к пробуждению, просветлению и полноценной счастливой жизни. Знамо дело, кто лжёт в мировых масштабах и в тех же масштабах развращает и обогащается. И вот, празднуя спиртным духом дни царствования Мары, да ещё в день обрезания крайней плоти того, которого родила в Иудее Мария, Мара, Маруха, Смерть, эти люди хотят жить свободно и счастливо. Не выйдет — жить по канонам смерти да ещё и счастливо.
Зимой природа сера и беззвучна. Ни зелени трав, ни цветов, ни пения птиц, ни солнечного тепла. Но проповедникам смерти нужен шабаш именно в этот, скованный льдом, период. И тогда они прибегают к искусственным средствам, создавая иллюзию праздника жизни: они находят зелёное в зимнее время деревце — ель, сосну, на худой конец, пальму — убивают его, и труп дерева украшают мишурою и блёстками. Не цветут зимою деревья, к тому же, срубленные, но лжецы эмитируют на дереве мёртвом «цветение» огнями гирлянд. Зимней холодной полночью никому не весело, и тогда паразиты создают поддельную радость за счёт отравления организма людей этилом. И компании очумелых людей, оглуплённые алкоголем, «веселятся и ликуют» подле мёртвого наряженного дерева; взрывы петард и хлопушек, звон посуды и негритянский реп заменяют им всё природное — весенние громы и молнии, журчанье ручьёв, звон капели и пенье птиц. А на утро — похмелье. Но и боль головная не приносит оглуплённым прозрения, что их чувствами выгодно манипулируют; они тянутся снова к рюмке, и вакханалия продолжается. А потом, поистратившиеся на пустые презенты, застолье и алкоголь, рабы отправляются на работу к хозяевам в ожидании нового «праздника», официально для них учреждённого.
Размышляя, Шумилин прошел квартал.
Было поздно, время приближалось к полуночи. У супермаркета с иностранной надписью на фасаде «Фуршет», молодёжь толпится: веселятся, балагурят, шумят, матерятся, предвкушая праздник. На стоянку машин подъезжает «скорая», и врач с чемоданчиком направляется к лавочке, на которой чернеет растянувшаяся фигура и подле суетятся несколько человек. «Первая жертва ночного праздника», — мелькает в уме атамана. Он идёт дальше. В тёмном переулке, за магазином с тяжёлым названием «ПУД», под вывескою «Аптека» три человека зябко стоят на холоде. За железной решёткой оконца в металлических ставнях аптеки провизор — женщина средних лет — отпускает этим страждущим спирт в пузырёчках с этикеткой: «Асептолин 90%. Раствор для наружного применения». И это тоже картина праздника. Степан Тимофеич задержал слегка шаг, наблюдая. Вложив каждому в руки, трясущиеся и немытые, по бутылочке зелья, провизор обратилась к нему:
— Вам тоже спирт?
— Нет, — ответил Степан Тимофеич. — Я этот праздник смерти не праздную…
Лицо женщины за решёткой выразило неподдельное удивление — не злое, а доброе. Быть может, она подумала: «Чудной человек». И она с интересом спросила:
— Новый год — это праздник смерти?
— Вы же сами сейчас продали людям яд, — отвечал атаман аптекарше. — Напьются, потеряют человеческий облик и будут болеть. В магазинах полки со спиртным в этот день по пять раз обновляются.
— А когда же праздновать новый год? — спрашивает аптекарша.
— Когда он придёт. Когда солнце разбудит природу. Когда травы степные улыбаться нам будут цветами. Когда в молодой листве на деревьях петь будут птицы…
И, видимо, эти слова о весне и солнце напомнили женщине что-то светлое, и она, улыбаясь, сказа незнакомому чудаку:
— До нового года! Будьте здоровы и счастливы!
<…>
Атаман пересёк тёмный парк и оказался возле здания старого общежития. По утрам под окнами этого общежития ходит дворник в строительной каске — из окон общаги вылетает не только мусор — очистки, объедки, фекалии (что поделаешь, в общежитии не у всех установлены унитазы) — вылетают предметы и поувесистей, как то пустые пивные бутылки.
Во дворе оборудована площадка с песочницей для детей, где окурков и кошачьего кала больше, чем пыли, в которой копошится многочисленная детвора — неблагополучные семьи особенно плодовиты. Рядом с площадкой лавочка (та самая скамейка, подле кторой сегодня утром валялась растрёпанная кукла), на которой родители, пока их дети возятся в той песочнице, покуривают, глядя на растущую смену, и, посасывая пивко, меж собой болтают.
И вот Шумилин вновь в своей городской комнате. Прогремела полночь фейерверками за окном, смолкли африканские ритмы за стеной у соседа; и тьма объяла пустынные улицы пьяного города.
Утро. Необыкновенная тишина вокруг. Во дворе снег нетронутый. Ни машин, ни прохожих… Все ещё спят после ночной попойки. Степан Тимофеич согрел кипятку, выпил зелёного чаю. Оделся, вышел из комнаты. В общественном коридоре, который служит многодетным соседям кухней, стоит возле мойки с грязной посудой соседский мальчишка. Он елозит жирную тарелку в холодной воде — отмыть пытается. Ему скучно, родители с бодуна ещё дрыхнут, не с кем поговорить, и эта тарелка скользит в руках, не отмывается. Увидев соседа, малец кричит ему с радостью:
— С новым годом!
Улыбаясь мальцу, Степан Тимофеич равнодушно ему отвечает:
— Так ведь нет ничего же нового. Вон, старый прожженный стол и кривые стулья, загаженная плита, стены пыльные и затоптанный со вчерашнего вечера пол, потолок с паутиною, горы нестиранного белья в углу, прошлогодний мусор в ведре с объедками и окурками, и тарелка, которую ты моешь от жира, тоже старая... Да и сам ты со вчерашнего дня стал на сутки старее.
Мальчик смотрит открытыми широко глазами на дядю Стёпу, не понимая и не пытаясь понять мудрых слов старого атамана. Ему сказали родители, «новый год пришёл», и эту ложь на многие годы закрепили подарком «от Деда Мороза под ёлочкой», и теперь это его религия; а сосед дядя Стёпа Шумилин для него, что для клерка с центральной почты, такой же разрушитель священного культа.
— Да нет же… — со смущённой улыбкой говорит дяде Стёпе мальчик и настойчиво добавляет: — С новым годом!
Атаман улыбается и с грустью на сердце думает: «Под видом сказки ребёнку подсунули ложь. И теперь он будет не видеть правду жизни — всю эту грязь, что его окружает, и которую, находясь в неведении, будет сам создавать, подобно своим родителям, и в которой проведёт свою жизнь. И мне, разрушителю доброй сказки, не верит он».
Да, мальчишка не хочет знать некрасивой правды! И пуще прежнего он кричит: «С новым годом!..»
© 03.01.2017г. Сергей НикулинЪ.
_________
[1]Пансионат «Киев» в Керчи с момента аннексии Россией Крыма был переименован, и теперь носит название «Москва».
[2] Лебес — (лат. Lebes) — древнегреческий сосуд из бронзы, серебра или глины в форме чаши на ножке или треноге, который использовался как для приготовления пищи, так и для мытья и стирки. (Википедия).
[3] Пелика — (др.-греч. πελίκη) — древнегреческий двуручный сосуд для вина или масла плавных очертаний с относительно широким устьем и туловом характерной каплевидной формы на невысокой кольцевидной ножке. Считается разновидностью амфоры. (Википедия).
[4] Кратер — (др.-греч. κράτηρ, от κεράννυμι — «смешиваю») — древнегреческий сосуд из металла или керамики, реже — мрамора для смешивания вина с водой. (Википедия).
[5] Лекиф (др.-греч. λήκυθος) — древнегреческая ваза, предназначенная для хранения оливкового масла, которая также использовалась как погребальный дар в V веке до н. э.
[6] Мифологический словарь. / Гл. ред. Е. М. Мелетинский — М.: Советская энциклопедия, 1991.
[7] Отрывок из былины «Три года Добрынюшка стольничел…» из Сборника Кирши Данилова, № 9. В своё время В. Г. Белинский дал такую оценку былине: «Это одна из интереснейших поэм!». См.: Былины. / Сост. В. И. Калугин — М.: Современник, 1986. — Стр. 207.
[8] Мифологический словарь. Там же.
Следующая публикация
Комментарии 8
Кремлёвская ёлка.
На Соборную площадь Кремля
Увозили убитую ёлку.
Заживляла мучительно долго
Отсечённые корни земля.
Пня культю бинтовала метель.
Ночь-сиделка за лунным оконцем.
И кружились пластинкою кольца:
Память леса шумела про ель.
И ломая лучины лучей,
Солнце зимние дни разжигало.
А убитая ёлка сияла
В ритуальных огнях палачей.
И замёрзшие комья земли
Разбросав по весёлой Соборной,
Попрощаться с казнённою кроной
Отсечённые корни пришли.
И рванувшись по праздному злу,
По "безлюдью", что ёлку отпело,
Страшный пень обезглавленным телом
Привалился к родному стволу.
(Леонид Корнилов).
https://lsvsx.livejournal.com/310531.html?ysclid=lr33ml0sjz549154924Литературный персонаж в этом повествовании всего лишь видит привычное для нас под своим углом зрения. Глядя его глазами, вдруг начинаешь понимать, что в реальной действительности никакой бочки с мёдом восе не существует, даже нет ложки с дёгтем, ибо и дёготь имеет пользу целительную, но есть огромное канализационное море, в котором барахтается обыватель, не замечая своего зловонно-мерзкого положения.
Здесь приведён небольшой отрывок из 700-страничного романа со многими литературными героями нашего времени. И как бы нам ни хотелось преукрасить действительность, но реализм в литературе (на то он и реализм) отображает действительность во всей её неприглядности. Мы можем и не соприкасаться с литературой и теми видами искусства, которые нам рисуют жизнь не в радужном свете; и это тоже наше право, как и стремление к истине тех людей, кто не мирится с ложью.
Мы вовсе не беспомощны. И можно ли считать неблагодарным творчество Толстого, Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, — писателей, которые вскрывали эти самые, как Вы говорите, «социальные язвы»? Думаю, что их труд внёс свой неоценимый вклад в духовное развитие многих поколений образованных людей. Если даже простая статья в газете-однодневке способна влиять на события и людей, то литература, коль уж она затрагивает извечные вековые проблемы, тем более.
Жизнь есть борьба. И во все времена добро противостоит злу. Разве в мире, где мы живём, нет преступности, терроризма, политической лжи, межнациональной неприязни, братоубийственных войн и всех тех уродливых последствий, которые эти явления порождают, и от которых вынуждены страдать мирно живущие люди? Во все века именно власть имущие больше всех заинтересованы были в том, чтобы эти пороки замалчивались, скрывались. И честные люди во все века, жертвуя своим спокойствием, свободой и жизнью, вскрывали пороки.
И вот когда зл
...ЕщёМы вовсе не беспомощны. И можно ли считать неблагодарным творчество Толстого, Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, — писателей, которые вскрывали эти самые, как Вы говорите, «социальные язвы»? Думаю, что их труд внёс свой неоценимый вклад в духовное развитие многих поколений образованных людей. Если даже простая статья в газете-однодневке способна влиять на события и людей, то литература, коль уж она затрагивает извечные вековые проблемы, тем более.
Жизнь есть борьба. И во все времена добро противостоит злу. Разве в мире, где мы живём, нет преступности, терроризма, политической лжи, межнациональной неприязни, братоубийственных войн и всех тех уродливых последствий, которые эти явления порождают, и от которых вынуждены страдать мирно живущие люди? Во все века именно власть имущие больше всех заинтересованы были в том, чтобы эти пороки замалчивались, скрывались. И честные люди во все века, жертвуя своим спокойствием, свободой и жизнью, вскрывали пороки.
И вот когда зло усилиями людей добра повергнуто, тогда из тени выходят сотни, тысячи, миллионы тех, кто молчал. И они радостно похлопывают по плечу победителей и говорят им: «Мы верили в вас! Мы душою болели за вас...» Но при этом они, по сути, бездействовали, и своим бездействием позволяли злу господствовать.
Потому каждый честный человек воспринимает молчание о преступлении, как соучастие в нём.