Предыдущая публикация
У Клавдии
Мужчины в грязных, заляпанных машинным маслом спецовках, в затянутых на поясе одинаковыми кожаными ремнями рабочих брюках и тяжелых сапогах, громко переговариваясь, ухмыляясь, смоля папиросы и хлопая друг друга по спинам, шли к выкрашенному в светло–голубой казённый цвет одноэтажному зданию с лёгкими, выбивающимися от ветра наружу, в галдящий воробьями двор, шторками на окнах, горшками с геранью и «Щучьим хвостом», с виднеющимися в глубине рядами столов, накрытых одинаковыми белыми клеенками.
У самых дверей мужчины тушили окурки, кидали их в мусор, снимали кепки, приглаживали волосы и шагали в прохладу столовского «предбанника». Здесь можно помыть руки, поглядеться в небольшое круглое зеркальце, висящее на железной цепочке, а уж потом идти в «трапезную».
Столовая встречала работяг запахом щавелевого супа, котлет и варёного картофеля. На каждом столе тарелка с нарезанным тонкими кусками чёрным хлебом и стакан со свёрнутыми замысловатым рожком салфетками. На стенах висят картинки, вырезанные из журналов. Традиционные пейзажи с осенними березами, скала с торчащей на ней сосной, «Швейцарский пейзаж» Шишкина, его же медведи, знакомые всем по учебнику литературы в школе, «Московский дворик» Поленова, немного сказочного Васнецова. Особенно хорош был Иван–Царевич на сером своем волке. Несется, обнимая суженную, в красивом камзоле, шапка у него с меховой опушкой, сапоги… Красавец!
А чуть ближе к окошку выдачи в затейливой резной раме висит настоящая картина. На ней море, закат, парусник. Под картиной бумажка с надписью: «Нега». Г.Н. Ивакин.
Кто такой этот Ивакин и почему его картина, настоящий холст, да в масле, висит тут, никто не знал.
С другой стороны окошка пригвождено кнопками к стенке выведенное красивым почерком меню. А внизу приписочка: «Приятного аппетита!».
— Ну как на курорте! — весело пожимает плечами Иван Михайлович, косматый, со свисающими на подбородок усищами мужчина. Коренастое, квадратное тело его покоится на кривых, выгнутых наружу ногах. Про таких говорят: «Кавалеристы. Ноги колесом». Но Иван и на лошади никогда в своей жизни не сиживал, а родился с изъяном, так всю жизнь и шагает вперевалочку. В детстве мать возила его к профессорам, в ноги им кланялась, привозила богатые деревенские гостинцы, просила выправить сына. Они велели привязать к ножкам мальчика палки, предлагали операцию, но Ванька, как назло, постоянно стал болеть простудами, так и не дошло дело до ног. Вырос «кавалеристом». Женился, вырастил двух сыновей, а ноги… Ноги слушаться стали что–то плохо, а так ничего, внуки теперь между ними, как через кольцо, пролезают…
— А чего, и правда! — кивнул вошедший вслед за Иваном Михайловичем высокий, спина как жердь, мужчина. Пригладив смявшиеся под кепкой волосы и потерев глаза, вокруг которых остался след от рабочих увеличительных очков, он улыбнулся. — Домом пахнет. Бывало, приеду к матери, вот также светло, чисто, она в новом платьишке стоит посреди комнаты, на меня любуется, а я на дом. Уют это называется, мужики. Уют!
Он кивнул своим словам, потом, сделав пару шагов вперед, остановился, глядя себе под ноги. С сапог на пол сыпалась сухая глина, оставляла рыже–красные следы.
— Да ладно, Виктор, проходите, мы потом приберем! — услышал он приятный, немного «грудной», напевный женский голос из кухни. — Остынет же!
Виктор Сергеевич пожал плечами, на мысочках побрел к окошку, стал дожидаться выдачи обеда.
Подошел вальяжно к меню Кирюха, худой совсем ещё молоденький паренёк в надетой поверх майки спецовке, с кудрявым чубом иссини–черных волос и платком на шее. Парень упёрся взглядом в кругленькие, с завитушками у «р» и «т» буквы.
— Ну чем там сегодня нас потчевать–то будут? Читай, Яковлев, не томи! — тяжело осёл на стул крупный, с красным лицом мужчина, стал баюкать висящую на посеревшем от заводской пыли бинте руку. Та, укутанная до локтя, со спрятанной в кокон кистью, ныла и дергала без перерыва, отдаваясь болью в шею. Вчера Борис Егорович поранил ее, вышла заминка в станке, он сунул руку в агрегат, лезвие перебило кожу, вошло в плоть, слава Богу не задело сухожилий. Шума было, прибежала из санитарной части Иринка, трясется вся, как будто это ей, а не Егорычу, чуть руку не оттяпали.
— Молода ты ешо, бывает! — утешал всхлипывающую девчонку дядя Боря. — Ты мне, знаешь чего, бинтиков в своей сумочке наковыряй, родимая, да водички еще. А то в глазах чего–то сверкает, будто салют кто организовал.
— Да что ты стоишь?! Медик ты или кто! Или будем смотреть, как он помрёт?! — прикрикнул за её спиной бригадир, Евгений Миронович, отчего–то судорожно комкающий в руках кепку.
Ирина сжалась вся, закивала. Закусив нижнюю губу и всхлипывая, наложила повязку, посчитала пульс, дала какую–то таблетку. Подоспела Скорая, дядя Боря отправился в больницу…
А на следующий день тут как тут, идет к проходной, с воробьями пересвистывается, весь с лица обычный, румяный, только с перевязанной рукой.
— Борис Егорович, вы что тут делаете? Больничный и домой! — гаркнул бригадир, насупился. — Где Ирина Антоновна?! Как допустила?
— Ты, Мироныч, не шуми. Мне и с одной рукой ловко, а больничные эти семье в убыток. Да не переживай! — похлопал дядя Боря начальство по плечу. — До твоей свадьбы заживет!
— Чего? Какая свадьба? Что вы все заладили! — залился краской Евгений. Ему несподручно было отчитывать Бориса Егоровича, тот на много лет старше, умнее, и смотрит так хитро, на что–то всё намекает…
… Кирилл стал громко, нараспев зачитывать обеденное меню:
Щи щавелевые, сметана, салат витаминный, хлеб в граммах…
— Ой, аппетитно! Давайте уже, открывайте раздаточную! В животе пусто, как в бочке! — крикнул кривоногий Иван Михайлович.
Створки распахнулись шире, в окошке показалось бледное девичье лицо, большие светло–карие глаза осмотрели зал, остановились на Евгении. Девушка нахмурилась и, быстро обернувшись, сказала:
— Клавдия Петровна, двадцать. Еще человек семь на подходе.
Средних лет женщина в ситцевом платье и косынке, стоящая в глубине кухни, кивнула, поправила фартук, потуже затянув тесемки на пышной, мягкой талии, и стала разливать по тарелкам суп.
— Угощай молодцов, Тамарка. Да улыбнись, улыбнись! — зашептала она девчонке на ухо. — Пусть думает, что у тебя всё хорошо.
Тома вздохнула. Ну как тут всё будет хорошо?! Как?..
Она выставляла тарелки на столик, натруженные руки с пальцами в черно–серых пятнах, пахнущие резиной и ацетоном, забирали обед, раздавалось «спасибо», появлялись следующие руки, опять забирали тарелку. Показалось в окошке лицо Кирилла, он подмигнул Томке, протянул сорванный с газона по дороге к столовой одуванчик. Тамара растерялась, чуть не выронила порцию супа, но тут к ней подскочила румяная, с бусинками влаги на лбу Клавдия, выхватила цветок из жилистой Кирюхиной руки, заулыбалась.
— Ой, как приятно! Цветы — это как драгоценности. Только цветы, Тома, они живые, дышат, трепещут на ветерке, а драгоценности — только камень да железка. Молодец, Кирюша, очень мне твой подарок нравится!
Женщина положила одуванчик на полочку.
— Да это же я… Том, это тебе я… — насупился Яковлев. — Всё вы лезете не туда, Клавдия Петровна!
Но та уже не слушала, бряцала вилками у раковины, что–то напевала.
А всё дело же в любви… Она, мучительница, напала на завод, запылала алым пламенем, да только не там, где надо...
Клавдия Петровна пришла сюда совсем недавно. Поговаривали, что она работала раньше в каком–то дорогом ресторане поваром, но была там поймана на присвоении себе пары консервных банок икры, за что её и выгнали.
— Вот не поверишь, Томочка, первый раз решила, как другие, что–то домой принести, и попалась… Не дано мне, видимо, хитро жить… Тетка моя с ткацкой фабрики ткани уносила. Перед гудком уйдет, обернет тело под платьем тряпкой, какая понравилась, идет потом, семенит. Говорила она мне, что, когда через проходную шла, сердце так и ухалось, так и ухалось от страха. «А зачем тогда воровала–то? Ведь опасно и нехорошо!» — спрашиваю я. А она мне отвечает, мол, ничего ты, девчонка, не понимаешь, всем хорошо жить хочется… Её потом под следствие отдавать собрались, потом отпустили… — досказывала тетя Клава, задумчиво кивая своим мыслям.
Она–то, вступив однажды на этот же путь, так с него и сошла, чудом избежав суда и следствия. Ей просто уволили.
Помыкавшись, женщина нашла работу в обычной заводской столовой. Её тут же взяли, потому как место было вот уже месяц вакантно и ребята с цехов грозились поднять бунт.
— Вот это ваши угодья, — описав в воздухе круг, показал заместитель директора, Сергей Сергеевич, на зданьице столовой. — Ну, помощницы у вас будут, не волнуйтесь.
— А ремонт? — оглядевшись, спросила Клава. — Потолок белить, стены обновить бы тоже. Столы… Столы никуда не годятся! Вот у нас в «Новых Крачках»…
Клавдия хотела рассказать и про золоченые подлокотники удобных кресел в зале, и про тяжелые, задрапированные складками бархатные шторы, и про люстру о двадцати лампочках под потолком… Но сопровождающей мужчина ее оборвал, напомнив, что тут «не притон», а нормальное заведение.
— А что, в нормальном, как вы выражаетесь, заведении не люди работают?! — с вызовом нависла над хрупким мужичком Клавдия Петровна. — Им есть–пить надо кое–как? Да не стыдно ли вам вот это «» величать? Так, если к понедельнику не сделаете, что прошу, то ждите бумагу! Ох, напишу я про вас, куда следует, будете знать!
Сергей Сергеевич втянул голову в плечи, весь присел как–то, боясь, видимо, что пышногрудая барышня–повар сейчас совсем задавит его. Да и упоминание о жалобе было весьма неуместным.
— Ладно, сделаем, — буркнул Сергей Сергеевич. — Но остальное, что вы там хотите, скатерти и прочее, — уж увольте. Здесь серьезный завод, а не кафе–мороженое!
Прижав к груди портфельчик, мужчина зашагал прочь, уже прикидывая, как провести внеплановый ремонт разваливающейся столовой, где изыскать средства. А Клавдия Петровна, напевая что–то опереточное и покачивая бедрами, заскользила между столами к пищеблоку, решив осмотреть кухонную утварь.
Зайдя в отгороженную от основного зала кухню, она услышала тихое подвывание и поскуливание, решила, что где–то застрял щенок, мучается теперь. Осмотрелась, прислушалась. Звук шел из–за стеллажей с кастрюлями.
Нащупав рукой на всякий случай половник и держа его черпаком вверх, Клава медленно двинулась вперед.
— Уф! Напугала! — резко остановилась она, разглядев сидящую на полу Тому. Та, увидев невольную зрительницу, зарыдала, сходя в конце каждого вздоха на низкий, басистый оттенок. — Ты чего ревешь? Как звать тебя?
— Тамара. И не ваше это дело! И вообще… — размазывая по щекам слезы, вскочила Томка, хотела юркнуть мимо женщины, но та оказалась слишком широкой, прохода не дала.
— Теперь, цыпонька, это наше общее дело. Ты, я так понимаю, моя помощница? Я Клавдия Петровна, повар тутошний. По парню, видать, сохнешь? И что, красивый?
Повариха опустилась на табуретку, вытянула вперед уставшие ноги, помассировала колени.
— Застудила года четыре назад, суставы полетели, жуть! Теперь вот маюсь. Ты–то ножки береги, тебе еще бегать и бегать! — пояснила она Томке. — Как звать кавалера–то? Из местных?
— Евгением звать. Начальник он, бригадир, — шмыгая носом, пояснила Тамара.
Клавдия была чем–то похожа на их дачную соседку, Анну Яковлевну, тоже такая же простота в сочетании с огромной уверенностью в своей непобедимой красоте, каждое движение смелое, мощное, точное. Такие женщины горды уже тем, что подарили миру себя, невзирая на возраст, морщины, лишний вес, растекшуюся тушь и прочие мелочи.
Клавдия Петровна Томочке понравилась.
— Понятно. Значит, ухаживает? — разглаживая складки на юбке, уточнила повариха.
Тамара пожала плечами. Как объяснить? Вроде да, а вроде и нет. То поманит, то оттолкнет. Тома простая, книг умных, технических не знает, в заводских терминах ничего не понимает, а Евгений… Евгений на инженера как будто учится, всё говорит, что заочно, пишет какие–то работы, про Млечный путь много знает, астрономией в свободное время увлекается…
— Он… Он, понимаете, идеальный! — как слепой котенок, жмурилась на солнце Тома. — А я… Ему со мной скучно, я знаю…
— Ну, разберемся, детонька, — уверенно кивнула тетя Клава. — А сейчас давай–ка, осмотрюсь я…
Осмотрелась. Через два часа, написанная круглым, аккуратным почерком, на стол директору легла бумага с требованием обновить инвентарь на кухне. Ножи тупые, вилки кривые, стаканы битые, кастрюли немытые…
Директор спихнул решение это вопроса на завхоза, тот сходил к Клаве, хотел поругаться, но, увидев, как красивая, пышная, как яблоко наливное, румяная женщина, вытянувшись, снимает шваброй паутину из угла, потерял голову и решил требования новенькой поварихи удовлетворить.
— А скатерти? И на стены бы чего… — придя после выходного дня и оглядев подновленную столовую, поинтересовалась Клава.
— Да вы что, Клавдия Петровна! Это ж рабочий люд, они и носовых платков отродясь не пользовали! Вы еще у них в общежитии не были! — замахал руками завхоз.
— Понятно. Запомните, дорогой мой! — стала размахивать пальцем перед носом мужчины повариха. — Насаждение культуры должно быть везде! Носовых платков нет? Подарите! Не едят они на скатертях? Не верю! У каждого из ваших орлов была мать, бабушка или еще кто–то! У всех был дом, а дома — уют! Не в канаве же они тут у вас росли! Ладно, с экспозициями мы с Томочкой сами разберемся. А вы идите… Идите…
Так на стенах появились картинки, а та, что маслом написана на холсте, была когда–то подарена Клаве малоизвестным, но очень талантливым художником, который влюбился в поварихины глаза и умение любое блюдо подать, как царское угощение.
— Выходите за меня, Клавдия Петровна! — шептал художник, сидя у ног своей богини. — Я ради вас все готов сделать!
Но Клава отказалась. Уж очень высокопарно мыслил и говорил её ухажер, изъяснялся как–то витиевато, непривычно. А картину всё же взяла, на память о высоких чувствах…
В первый день, придя на обед, мужчины усмехались. Белые клеенки в мелкий рубчик, покрывающие столы, вызывали недоумение, так же, как и развешенные рисунки.
— Гастроном номер один, не иначе! — улыбался Иван Михайлович.
— А ты бывал? — удивился кто–то.
— А то! На экскурсию с женой ходили, на прилавки смотрели…
Люди садились за столы, сначала по привычке ели молча, скатывая в руке мякиши хлеба, потом смущенно оборачивались, не видит ли новая повариха, смахивали крошки в ладонь, прятали в карман.
— Так красиво, что даже хочется сюда самому чистым приходить… — отмывая с мылом руки, одобрительно кивал Кирилл, передавал мыльницу дальше, а сам, осторожно вытерев руки вышитым полотенцем, шел в зал.
Клавдия через щель в створках раздаточного окошка наблюдала за гостями. Ну, ресторан–не ресторан, а всё же нечто похожее.
— Из всего можно сделать что–то изысканное, Тома! — говорила она. — Так а кто из них твой? Кто у нас тут такой умный?
Тамара смущенно кивала на Евгения Мироновича.
— Он же для тебя старый! — пожимала плечами Клава. — Вот Кирилка мне нравится, хороший паренек, лицо такое открытое, сразу видно, что камня за пазухой не держит.
— Да что вы! Евгений гораздо лучше, он же начитанный, его на заводе уважают! — спорила Тома.
Евгений иногда приглашал её на свидания. Они близко–близко друг к другу шли по тротуару, но за руки не держались, стеснялись прохожих. Женя говорил о великой силе машин и о том, что скоро людям и не придется ничего делать, всё станут выполнять автоматы. А Тамара кивала, гордясь тем, что именно ей, а не Иринке из медицинского кабинета, рассказывает Евгеша тезисы своей диссертации.
— А это, наверное, сложно, учиться и работать… — восхищенно смотрела Тамара на острый, рубленый профиль мужчины.
— Очень. Вот ты бы, Тома, не смогла так. Это требует столько самодисциплины, ума и отречения! — отвечал Евгений Миронович совсем тихо, прикасаясь губами к Томочкиному уху.
И Тамара верила. Ну куда ей?! Она еле–еле школу–то окончила, с младшим братом всё нянчилась, а мать работала. Об институтах Томка даже не думала, а теперь и хотела бы поступить, да экзамены не сдаст, все знания, кажется, из готовы вылетели. Да и Евгеша говорил, что не сможет она.
— Ты, Тамара, не обижайся, но с таким складом ума, кругозором и невнимательностью тебе и учиться дальше не надо. Вот работаешь и работай. Это твой… Твой предел. У каждого человека, Тома, есть предел, потолок, его нужно признать, увидеть и дальше не биться головой, поостыть, жить на своем месте, на ступеньке.
И Тамара верила, что она стоит где–то в самом низу, а Евгений… Он сверху смотрит на неё, а она, как букашка, маленькая, невзрачная. И Томка была благодарна ему, что выбрал, что посадил он её к себе на руку, как божью коровку, снизошел…
Клавдия Петровна восхищения Евгением не разделяла. Он казался ей хитрым, с каким–то лисьим выражением лица. Такие, в среднего пошива костюмчике с засаленными рукавами и в заштопанных брюках, зайдя в ресторан и поводив носом, заказывают что–то дешевое, долго сидят, мусоля солянку или бутерброд, а потом уносят, спрятав в карман, вилку или ножик, солонку или перечницу. Они рассуждают с приятелями о высоком, а на самом деле нахватались ерундовых фраз, ничего в делах не смыслят…
Ну, сердцу не прикажешь, кого любить. Оно само решает…
Однажды Тамара пришла на работу вся разволнованная, дрожит, места себе не находит, мнет в руках край фартука.
Клавдия Петровна, усадив девчонку на стул и поставив перед ней стакан горячего чая с сахаром, строго выспросила, есть ли у Томы мать, если нет, то кто из женщин участвует в ее жизни. Оказалось, что никого у Тамары уже нет, только брат, но тот в училище военном, далеко отсюда.
— А зачем это вам? — удивилась Тамара, послушно выпивая чай маленькими глотками.
— А затем, что надо тебя оберегать. Было у вас? — прямо спросила она.
— Что?! — вспыхнула Тома, напряженно приподняла плечики, натянула юбку пониже на колени.
— Сама знаешь.
— Я не обязана… Вы мне… — возмущенно зашептала девчонка, потом осеклась, жалобно посмотрела на Клаву. — Было… Я не хотела, но ведь это как идти по Млечному пути… Это начало отношений…
— Женя наплел? — вскинула брови повариха. — Млечный путь, значит? Ну–ну…
— Я уже взрослая, Клавдия Петровна, всё понимаю, всё знаю, не надо читать мне нотаций!
— Да я и не собиралась. Ну раз вершина отношений уже достигнута, то и свадьба недалеко! А давайте тут отметим? Место хорошее.
— Но Евгеша не говорил о свадьбе… Он учится, пишет, он занят… — как глупому маленькому ребенку стала разъяснять суть вещей Тамара.
— Тогда ты просто… — тут Клавдия совершенно прямо назвала поведение Томки грязновато–пошлым словом.
Тамара вспыхнула, поднялась на ноги, отставила стакан.
— Извините, но я не понимаю, какое ваше дело!
И ушла в зал, стала там по десять раз протирать клеенки на столах, потом, принеся ведро с водой, мыла полы.
Клава видела, что то и дело вытирает девчонка со щеки слезу. Может, и не стоило лезть? Нет, нехороший Евгений Миронович человек, мелкий, ничтожный!
Время шло, Евгеша о свадьбе помалкивал, хотя вопрос с Томкиной жилплощадью проминал, комнату осмотрел, остался доволен.
— А нам ведь могут и квартиру дать, как молодой семье, — размышлял он. — Только надо непременно родить, Тамара. Ребенок будет нашим гарантом хорошей жизни.
— Семье? Ты правда хочешь семью? — радостно и испуганно прошептала Тамара. — Со мной? Я была бы рада, Женя, очень рада…
И плевать, что Евгений Миронович на десять лет старше неё, что жует, издавая какие–то лошадиные звуки, что жалуется на слабый желудок и постоянно критикует Томин ум. Зато он мужчина, образованный, начитанный, он светоч для таких, как Томка, простушек!
— Свадьба… Свадьба — это шаг! Это эпохальное событие, Тамара. Надо всё обдумать! — отмахивался Евгеша. — Вот квартал закроем, тогда и подумаем.
Закрывали квартал, выполняли и перевыполняли план, встретили Новый год, проводили старый, тот, в котором «случилось» между Томой и Женей, как она считала, сокровенное… Но свадьбы всё не было.
А Клавдия Петровна возьми, да и взболтни меж рабочих, что грядет событие, что бригадир чуть ли не на коленях стоял, предложение делал. Случайно ли она подняла этот вопрос, нарочно ли, никто не знал, да только стали подходить к Евгению Мироновичу мужички, что постарше, расплывчато поздравлять, советы давать, как в семейной жизни не потонуть.
— Да что вы ко мне пристали?! — нервно подергивал плечом Евгений Миронович. — Не позволю с собой фамильярничать!
Тамаре он тоже высказал недовольство тем, что распускает о них слухи.
— Ты понимаешь, что будет, если узнают в институте?! Это же пойдет, как аморальное поведение! Меня отчислят, никакого диплома, никакой диссертации в будущем! Ты испортишь мне карьеру! Тамара, держи себя в руках! — строго отчитывал он её, сидящую на стуле и сложившую руки на коленях. — Ну ладно, ладно, — наконец как будто смягчался он. — Можешь пойти и сварить мне картошки. Опять желудок болит, надо поесть.
Дело было в Тамариной комнате, картошку варили её, в её же кастрюле, а закусывал Евгений маринованными огурчиками, громко хрумкая ими, как лощадь.
Тамаре было противно, но она уговаривала себя, что это только момент, потом Евгений снова предстанет пред ней царем, похлеще скачущего на волке Ивана–царевича.
За Томкой тем временем стал ухаживать прибывший на завод Кирилл, караулили у её дома, ка будто случайно встречал на улице… Но девушка на него и не смотрела, занята была Евгением…
В день, когда Борис Егорович поранил руку, Евгений Миронович долго не мог успокоиться, всё переживал, что на него падет тень от происшествия, что не доглядел, не предотвратил. Гуляя вечером с Тамарой, он рассуждал, как мелки люди, как узок их ум.
— Вот видишь, Тома, взял человек и подставил меня под удар! А у меня планы, карьера, я, может, великим ученым стану, мир переверну, а этот Борис…
Он всё говорил и говорил, не замечая, как больше и больше хмурится Тамара. А потом она вдруг остановилась, повернулась к своему попутчику, строго свела брови.
— Ну как ты так можешь, Евгеша?! Человек пострадал, ему больно, мучается наверное! Крови вон сколько потерял, а ты думаешь только о себе… Как и чем он тебя подставил, что с тобой случится?! Борис Егорович мог умереть, пойми ты это! — горячо зашептала она.
— По своей глупости же. А меня бы привлекли, а ты бы ждала меня из мест… — с укором покачал головой мужчина. — Ну, полно, полно, пойдем к тебе. Я устал, да и есть хочу. Ты…
— Из каких это мест я бы тебя ждала?! — упрямо вырвала свою руку из его хваткой ладони Тамара. — С чего вдруг мне тебя ждать? Да и мелко как–то это, Женя, то, что ты говоришь, мелко! Это эгоизм.
— Замолчи, что ты кричишь, глупая?! — испуганно стал озираться по сторонам Евгений. — Я же тебе почти муж, так значит надо ждать меня, переживать. А сейчас накормить и спать уложить. Это Клавдия тебя против меня настраивает? Знаю, она и в «Кадры» совалась, про меня разнюхивала.
Евгений разошелся, стал жестикулировать, дергая девчонку за руку, потянул к её дому.
— Да пусти ты! — чуть не плача, закричала она. — Никто ты мне, понял! И отстаньте вы, Евгений Миронович, от меня! Уходите!
Она убежала, а потом всю ночь проплакала, сама не зная, почему. Просто надоело ждать, ловить каждый взгляд, надеяться и уговаривать себя, что Евгений заговорит о свадьбе потом. Надоело думать о нем хорошо, когда внутри все клокотало от того, что видится только плохое…
Тетя Клава только на девчонку взглянула, сразу поняла, что беда случилась.
— Я его прогнала… А он ведь хороший! Я всю ночь думала, какой он хороший, а я просто ничего не понимаю. Надо попросить прощения! — причитала Тамара, перебирая тарелки. Одну разбила, Клавдия Петровна сказала, что на счастье.
— Ты слепая что ли, девонька? Или глухая? Да не нужна ты ему, и никто не нужен! У него несчастный случай на рабочем месте, а он только о себе. У него ты есть, а он хоть раз спросил, чего ты хочешь, что любишь? Паразитирует на тебе, ест, пьет, спит. Гордость где твоя, а?!
Тамара надулась, холодно посмотрела на повариху. Ну что та понимает?! Сколько ей лет, а ни мужа, ни детей… Всё выбирала лучшего, наверное…
Тома не выходила, пряталась на задворках кухни, надеялась, что до обеда спадет припухлость от ночных слез, что она успокоится, перестанет думать о том, что наговорила сгоряча Евгеше. Потом спорила с собой, ругала Клаву, Кирилла, который заявился вчера вечером к ней под окна, играл на гитаре и подпевал нескладно, ругала и погоду, что была, как назло, яркой, солнечной…
Тамара краем глаза видела, что прибегала зачем–то из бюро пропусков рыженькая Вера, что–то там они с Клавдией Петровной обсуждали. Но Тому это не касается! У неё и так хватает переживаний!..
… Быстро съев суп, потянулись за вторым. Румяные, поджаристые котлеты упирались сочащимися маслом бочками в кусочки томленой картошки. Тамара быстро раздавала порции, мужчины, поблагодарив, садились обратно за столы, ели.
— И мне второе тоже! — строго велел Евгений Миронович, забарабанив пальцами по окошку раздаточной. — Тамара, что вы не работаете совсем?! — с укором добавил он нарочито громко, чтобы никто тут не думал, что у него к Томке особое отношение.
— Ой, простите. Закончилось. Всё закончилось, — высунулась поперек подруги Клавдия, оперлась локоточками на столик. — А вам тут письмо.
Она протянула мужчине конверт.
— Что это? По поводу увольнения? Ваше заявление? Не ко мне! Что вы мне тут суете?! — отпихнул женскую руку Евгений.
— Да какое увольнение! Тут поинтересней! Тут письмо, от вашей жены… Или не жены? Она пишет, что задолжали вы маленько, дети вас уж забывать стали.
Клавдия говорила громко, поглядывая на обедающих работников. Те, один за другим, поднимали головы, прислушивались.
— Замолчите! Что вы выступаете?! Отдайте письмо! — стал подпрыгивать бригадир, стараясь ухватить конверт, но Клава держала его крепко. — Отдайте! Вы ничего не понимаете! Я давно не люблю ту женщину, детей пусть она растит сама, а я свободный, я ученый, на мне будущее страны, мира! Я…
Вышла из кухни в зал Тома, встала перед Евгением, помедлила, дослушав тираду про мир, а потом дала Евгеше пощечину.
— Хорошо, что я до себя вас не допустила! — прошептала она. — Самое страшное грехопадение было поцелуем. Ха! Да и целуетесь вы, прямо скажем, не очень!
Она скинула фартук и выбежала из столовой. Мужчины проводили её любопытными взглядами, потом уставились на бушующего бригадира.
— Ну что? Что она тут пишет? Нашла, противная мышь?! Всё ей неймется!
Он разорвал конверт, стал скользить глазами по строчкам.
— Что? Что это такое?! Вы же сказали, от жены, а это из института! Вы обманули, вы…
Он хлопал ртом, как пойманный на удочку карп, молотил по воздуху руками, топал ногами, а Клавдия Петровна только улыбалась. Она раньше работала в месте, полном интриг и связей. Всё там было сложно, запутанно, тайно и очень загадочно. Но и тут, как выяснилось, на заводе, среди домных печей, жара, копоти и скрежета есть место интригам и нескучным поворотам сюжета.
— И что пишут? — осведомилась повариха.
— Отчислили… Меня отчислили за аморальное поведение и несданные вовремя сессии… Удивительно, как могут глупые люди раздавить, унизить гения… Удивительно…
Он шел, что–то ворча себе под нос и толкая попадающиеся на пути стулья.
— Остынь, бригадир, — встал на его пути дядя Боря, всё еще баюкая больную руку. — Не хотел говорить, что это ведь ты мне приказал не ждать наладчиков, самому станок чинить… Я подумал, зачем Тамариному жениху биографию портить, промолчал вчера. Но, смотрю, и нет никакого жениха. Теперь уж поздно копьями махать, но шел бы ты от нас, а?
Евгений Миронович поморщился, растерянно пожал плечами.
— Куда же мне? — просипел он.
— Да к жене, голубчик. К жене. По Млечному пути. Ты про него все знаешь! — ответила Клавдия Петровна. — Ну, ребятушки, сдаем тару и хрусталь.
Потянулись к окошку рабочие, благодарили, шли к выходу. А Кирилл, серьезный, задумчивый, так и сидел за столом.
— Ты не спеши, Томке надо осознать многое. Она, как бабочка, на яркое полетела, обожглась. Хорошо хоть крылья сберегла… — села рядом с парнем повариха. — А знаешь, Кирюша, переодеть тебя, будешь как Иван–царевич, есть в тебе благородное, честное. Это самое главное! А про Млечный путь и так прочитать можно, без профессоров! А лучше свози–ка ты Томку в планетарий!
Женщина ушла мыть посуду, а Яковлев, посмотрев еще на мчащегося Ивана, пошел работать. Он подождет Тамару вечером, у проходной, может быть, проводит. Он не умеет красиво говорить, но научится, если Томке это приятно. У них еще всё впереди.
«Зюзинские истории».
Следующая публикация
Комментарии 1