Предыдущая публикация
Спецэкспедиция (док.
28–30)
Док. 28
Киселева (в девичестве) Мария Ивановна родилась в 1914 г. в с. Морозово, Кальчугинского уезда ныне Кемеровской обл). Рассказ записал Тюменев А. в 2001 г.
У моих родителей было 11 детей. Мы переселились сюда из Вятки в годы Столыпинской реформы. Бедняков в селе Морозово не было. А откуда им быть? Были общинные земли. Их распределяло общество по количеству едоков. Переселенцам лес на корню Царь давал безплатно. Налогов при Царе мы не платили. Нам даже семена давали безплатно. До колхозов у нас была кооперация. Ей мы были довольны, так как сами ее и сделали. Мы объединились и купили общественную механическую молотилку для обмолота зерна. Никаких бедняков или кулаков у нас не было. Были в деревне только ремесленники и крестьяне. Все мы делали сами. Семьи были большие, все работали, вот и богатели. Для повседневного ношения одежду шили из домотканой материи (лен). Но у всех была добротная праздничная одежда. У многих были швейные машинки. До колхозов крестьяне питались очень хорошо: хлеб, молоко, сало, яйца, мясо. Всего этого было вдоволь. А излишки продавали на базарах, ярмарках. В царских деревнях пьяниц не было. Пить грех! Мы это знали все. Коллективизация для нас — это грабежи, произвол. Забирали все имущество (скот, хлеб, орудия труда, иногда дома). Конфисковывали даже одежду и обувь. Кто сопротивлялся, того расстреливали или ссылали в Нарым. С собой могли взять только то, что можно унести на руках. Сведения из Нарыма поступали: они там жили в землянках, ели кору деревьев, умирали семьями. Из малолетних детей там не выжил никто. Мой отец, Киселев Иван, остался жив, так как отдал все: большой пятистенный дом, надворные постройки, 10 коров, 6 коней, 1 выездного орловского рысака, землю, молотилку. У нас забрали даже мясорубку, а это было большой ценностью. Но швейную машинку «Зингер» спрятали. Она работает до сих пор. После коллективизации всего стало очень мало. Колхозную землю обрабатывали очень плохо, так как она была чужая. Однажды старый дед вышел посмотреть, как колхозники обрабатывают землю, и ему сделалось плохо с сердцем. Он стоял и ругался, говорил, что так варварски относиться к земле нельзя. С 1929 г. в деревне был голод. Один год голод сильнее, другой — меньше. И так было и до войны и после войны. Сгубили деревню коммунисты. Метод в колхозе был один — принуждение. Не пойдешь на работу — вышлют, арестуют. Протесты были (убегали в город). Активисты колхозов присылались из города или из чужих деревень, в которых не умели работать. Председателей колхозов и бригадиров назначали. Выборы это обман колхозников. После коллективизации все продукты уходили в счет погашения продовольственных налогов. Сдавали молоко, яйца, шкуры и т.д., даже если не было кур и скота. Работали от зари до зари за палочки. Так называли трудодни. Денег нам не платили… Все чувствовали, что война будет тяжелой и кровопролитной. Несмотря на пропаганду коммунистов, в легкую победу никто не верил. Основная масса народа с войны не вернулась. Во время войны и после нее мы жили еще хуже. Личное хозяйство колхозника состояло из небольшого огорода. Скота и птицы держали мало, так как, работать на дому не было времени и сил. Да и запрещалось большое хозяйство. Люди боялись, что их объявят кулаками… Даже за тайком взятые колоски с поля сажали в тюрьму на 10–15 лет... До революции почти все дети в нашем селе учились в школе и получали начальное образование. В деревне было 4 церкви, из них одна большая каменная. Все жители деревни очень гордились этой церковью. Она была как достопримечательность. Церковь посещали все и — обязательно. В гражданскую войну на деревню периодически набегали банды красных, сжигали церкви и расстреливали священников. Каменную церковь восстанавливали много раз. Но ее все равно разрушили. Это было уже в годы коллективизации. Революцию крестьяне прозвали переворотом, тайком ненавидели Ленина и Сталина, а также партийных… Колхоз для меня — это сравнение с полным бардаком. В колхозе никто не жил справно. Даже председатель боялся власти. Все жили под страхом… В том, что деревня не может выбраться из нищеты, виновата советская власть и социализм! Сельское хозяйство может развиваться только в свободных условиях работы и продажи выращенного. В годы реформ жизнь меняется в лучшую сторону. Только — медленно. А вот в плохую сторону нашу жизнь коммунисты тогда быстро изменили.
И вот что собой представляет названная большевиками «Столыпинская реакция» — то есть на самом деле реформа Николая II, которая позволила русским людям выбраться из скученных районов европейской России и обзавестись хозяйством на свободных в ту пору обширных землях Сибири:
«Столыпинская аграрная реформа (1906–1911 гг.) предусматривала: свободный выход крестьян из общины; передачу земель из общинного пользования в частную собственность крестьян; переселение крестьян за счет государства в малообжитые районы страны. Безплатный лес, семена, налоговые льготы переселенцам предусматривались Столыпинской реформой» (Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. Документально-историческое издание — КГМА. М., 2006. С. 123).
Док 29
Правада (Пестерева) Анна Константиновна родилась в 1914 г. в с. Новоселово Томской губернии. Рассказ записала Коцкова Марина в 2000 г.
До коллективизации у нас деревня была большая. Была даже своя пристань. Каждая семья имела большое хозяйство. После коллективизации многие дворы опустели, были разграблены теми, кто крестьян раскулачивал. Во время коллективизации народ начал интенсивно резать свой скот, так как власти требовали отдать все в колхоз. Люди бросали свое имущество и бежали из деревни, боясь ссылки и гибели. Я помню, как однажды ночью нас разбудил сосед и предупредил, что утром придут к нам раскулачивать. Мы собрали что-то из имущества и всей семьей бежали из деревни. Весь скот, все хозяйство осталось на произвол судьбы. Главное для отца было сохранить детей и выжить. Кулаками считались те люди, которые брали себе людей в наем. Как таковых, кулаков в деревне не было. В основном деревня состояла из середняков. От малого до великого — все работали. За счет этого вели большое хозяйство. В нашей семье тоже было огромное хозяйство: коровы, две лошади, свиньи, овцы, куры, гуси. Бедняков в деревне было несколько семей, они представляли из себя тунеядцев, пьяниц. Раскулачивание в деревне проходило с огромной жестокостью. Народ находился в панике, страхе. Имущество отбирали, семьи отсылали. Брата отца с семьей сослали на Камчатку. В первую же зиму вся семья погибла, не имея при себе жилья и средств на существование. Раскулачивали тех, у кого имелось хоть какое-то имущество. Сопротивляющихся крестьян арестовывали, ссылали в отдаленные места. Выселяли в основном на Дальний Восток, Камчатку. Разрешалось брать только личные вещи, какую-то одежду, посуду. Золото и все ценное отбиралось в колхоз. Сведения о выселенных поступали. Но мало. Происходило это через два, полтора года. В основном в виде слухов. Одна из семей вернулась в деревню и рассказала, что семья брата отца погибла. Активистом из сельских жителей стала Марья «Рябая», которая не имела своего хозяйства, летом с мужем удила рыбу, а зимой муж играл на гармони, она танцевала. Тем они и жили до колхозов. Приехали Зыряновские власти и, пройдя по дворам, выбрали ее председателем колхоза, как беднейшую. Все село к ней относилось плохо, как к бесхозяйственному человеку, тунеядке, пьянице. Как такая могла руководить людьми. Курам на смех! Голод в деревне стал существовать сразу после коллективизации. Он так от нас потом и не уходил. Отец, вернувшись в деревню через 4 года, увидев разграбленное хозяйство всей деревни, навсегда уехал в Кемерово. До колхозов у нас была кооперация рыбацкая артель. Весной ловили рыбу на реке Чулым, солили в бочки и продавали. Жили не тужили! Естественно, до коллективизации столы в семьях были богатыми. Проблем в мясе, молоке, масле не было. Одежда была хорошая, были возможности покупать ее за пределами деревни. Во время коллективизации лучшее отбиралось. Потом, живя в колхозах, люди еще долго пользовались тем, что удалось спасти от грабежа активистов… Личное хозяйство у колхозников существовало. Но были ограничения. Иметь можно было только одну корову, две свиньи. На кур ограничения не было, но счет им велся. С кур-несушек третья часть яиц отдавалась государству, с коровы отдавалась третья часть молока. Свинью забивали только на свинокомплексе, часть мяса забиралась также государством, вместе со шкурой… За всю жизнь не получилось скопить себе на смерть...
И к какому строю следует после цитирования этих строк 86-летней старушки, так за всю свою жизнь и не скопившей себе денег даже на свои собственные похороны, соотнести большевизм, захвативший с помощью колхозов русскую деревню?
Даже завоевателям в качестве дани платили обычно лишь десятую часть. Здесь же работа на колхоз была вообще безплатной — то есть на уровне раба. Но рабство это от общепринятого отличалось еще и тем, что рабов этих при большевицком строе кормить не полагалось. Причем, никто не собирался кормить и их детей! И если люди, чтобы не умереть с голоду, заводили хозяйство, то ухаживать за ним, или косить сено для своего скота в местах, исключительно бросовых, они могли только ночью — у них не было даже выходных!!! Но и это еще не все: с этого неизвестно какими титаническими усилиями поднимаемого хозяйства большевики снимали третью часть! Но даже и это было еще не все: обвиняли в каком-либо грехе перед большевизмом отца семейства, которого или убивали сразу, или угоняли на какую-нибудь из тысяч раскиданных по стране советских каторг, где либо его убивали уголовники, либо он сам со временем умирал от недоедания, болезней и непосильного труда. А его жена теперь впрягалась в такой непосильный труд, чтобы выходить умирающих от голода маленьких детей, о котором нам, даже слыша о нем рассказы очевидцев, почему-то так до конца и не верится. И не верится потому, что нам просто не понятно — как можно работать не только от зари до зари, но еще и ночью практически почти без сна…
Так что аналога такого общества, созданного еврейскими большевиками, аппарат смерти которого на всю мощность особенно жестоко работал в 30-е – 40-е гг., в мировой практике до этого момента еще не существовало. И более зверского отношения к людям, когда их грабят до нитки, а уже ограбленных разутых и раздетых принуждают работать практически без передышки годами в вечном голоде и холоде и под проливным дождем, история просто не помнит. И хорошо бы, если такого история уже вновь не увидела впредь.
Но большевики, как это ни покажется после всего ими содеянного странным, вновь, как ни в чем не бывало, поднимают голову и с помощью финансовых вливаний Америки (троллями, работающими на большевизм сегодня переполнен весь эфир) требуют «продолжения банкета». Им, стоящим по самое горло в нашей крови, мало уже совершенного: геноцид русского народа они желают продолжать. Правда, что-то позабыли они спросить: а желаем ли этого мы???
Док. 30
Кирсанова Прасковья Савельевна родилась в 1915 г. в д. Покровка Чулымского района нынешней Новосибирской области. Рассказ записал внук Цицкунов Александр в 2002 г.
Семья наша состояла из 17 душ. Сыновья у деда женились, но не делились, вели общее хозяйство. Жили все очень дружно, никогда никто не ссорился и не бранился. У всех была своя работа и обязанность. Все работали и друг другу помогали. Хозяйство было большое, было все: коров всегда не меньше пяти, которые каждый год давали по молодому потомству; овец не считано; куры; гуси; свиньи; два коня — один рабочий, другой выездной; пасека, от которой было меду столько, что если не продавали, то мед прокисал. «Кулаком» мой отец не был, его можно было назвать крупным середняком. Почему не «кулак»? Так были семьи и покрепче нашей. Жили мы так, не тужили, пока однажды не подозвал меня отец и сказал: «Не будешь ты больше с нами жить, отдаю тебя в няньки, в чужую семью, в чужой город». Залилась я горючими слезами, не знала я, чем отцу не угодила. Почему так жестоко он со мной поступает? Было мне тогда 10 лет. Все мои слезы остались не услышанными. Отвез меня отец в город Новосибирск в семью инженера работать нянькой. А сейчас я понимаю, почему он так поступил. Потому, что пожалел меня, не захотел, чтобы видела я весь ужас, который происходил с нашей семьей. Как за пару лет вся семья развалилась, обнищала, растерялась. Кто куда делся во время ужаса коллективизации и раскулачивания. Да потом еще и война задавила остатки семьи. Еще при жизни моей в семье помню, как однажды на конях приехали трое мужиков в военной форме. Стали они отбирать нашего коня. Долго спорили с отцом и братьями. Старший брат — Афанасий, вцепился в коня и не отдавал его. Тогда один из военных так хватил брата бичом, что скрутило его. Упал он на землю и встать не мог, только ползал по земле и плакал. Все плакали, и я плакала, хоть и не понимала, почему коня отбирают и о чем спорит отец с теми на конях. А коня так и увели. Да он через два дня вернулся с оборванной уздечкой. За ним прискакали уже двое, а не трое. Конь их почуял и стал беситься. Тогда к нему пошел дед мой Данила и стал что-то ему говорить. Конь его только и слушался, очень уж был ретивый. Но на этот раз конь и его не стал слушаться, все бесился и ржал. Все опять плакали. Тогда дед размахнулся и сильно ударил коня промеж глаз. Конь тут же и помер. Разозлились военные, долго бранили деда. Да делать нечего. Так и ускакали восвояси. Когда началась коллективизация, оказалось, что у нас слишком много добра на одну семью. Тогда собрал отец всех братьев и сказал: «Чтобы все не потерять, разделим мы всем семьям поровну». Не хотели братья расходиться в разные стороны, так ведь другого выхода не было. Разделилась наша семья на шесть семей: отец с матерью, пятеро братьев с женами и детьми. Хозяйство поделили между всеми поровну. Каждому досталось по чуть-чуть, а меня — в няньки. В семье инженера жилось мне хорошо, хозяин меня любил, так как была я исполнительная и трудолюбивая. Работа моя заключалась в том, что я нянчила двух девочек-двойняшек. Так жила я целых два года, думала, что забыл уже отец про меня. Но вот наступил долгожданный день, приехал за мной отец. А хозяин стал уговаривать отца, чтобы оставил он меня у них еще пожить и говорил: «Оставь нам эту умницу, мы ее в школу учиться отправим». Кстати, за эти два года научилась я читать, писать и считать. Не оставил отец меня, да сама я рада — не рада, что домой поеду, всю семью увижу. Когда мы ехали домой, вижу я, что со всем не в нашу деревню, а гораздо дальше. Спрашиваю отца: «Куда мы едем?», а он отвечает: «Дома все узнаешь». Приехали мы на станцию Раскатиха. Зашли в маленький домик. Там встретила меня мать и дед Данила. В первый же день я поняла, что все не так, как прежде: хозяйство маленькое, а на столе вообще ничего нет, как будто и хозяйства нет. Работать приходилось с утра до ночи, чтобы хотя бы не умереть с голоду. А случилось вот что. После того, как разделилась вся наша семья, у всех всего оказалось не очень много. Думали, оставят нас в покое. Но не оставили. Приходилось отдавать государству почти последнее. Если была корова, ее не отбирали, зато молока мы все равно не пили, а пили «обрат», то есть то, что оставалось после перегонки в масло (сепарированное). Потому как каждый день нужно было отдавать сметану (не помню сколько). Не забирали только то, что нужно было, чтобы с голоду не умереть. В таком положении оказались все наши семь семей, которые раньше жили вместе и горя не знали. Ели, сколько хотели. Да разве только наши семьи. Все семья, которые мы знали, жили также бедно, как мы. И не имело значение, были ли они раньше богаты или бедны. А раньше-то бедны были только пьяницы, да бездельники. А все остальные имели все, что хотели. Только работай справно. А тут все вкалывали с утра до ночи и были нищими. Вот что натворила коллективизация. Нет ни богатых, ни бедных! Все равны, все голодранцы! Хоть и не видела я, как за два года обнищали все, кого раньше видела холенными и радостными, все равно вижу перед глазами весь этот ужас сейчас. В итоге вся наша крепкая, дружная семья исчезла, пропала. Как и не было ее вовсе.
(Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. Документально-историческое издание — КГМА. М., 2006. Документы № 1-4)
Следующая публикация
Нет комментариев