Предыдущая публикация
Религия организованной ненависти
«Раскулачивание» док. № 82–86
Док. 82
Бодрова (Голева) Зоя Андреевна родилась в 1923 г. Рассказ записала Лопатина Наталия в 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»), (д. Черемушки Кемеровского района)
Я родилась не в Сибири. Мои родители приехали из России. Там был голод после коллективизации. В Сибирь мы поехали, когда люди стали особенно часто умирать от голода. Из нашей деревни много тогда уехало. Нас дядя спас, денег нам на дорогу прислал. Мы все бросили: и дом, и одежду, и хозяйство. Лишь бы живыми остаться. Многие до нового места не доехали. Умерли в дороге… когда мне исполнилось 11 или 12 лет… стала работать в Барзаском совхозе на ферме. Сначала пасла совхозных свиней. Большое было стадо — голов 100. Если потеряешь свинку, то с тебя за нее высчитают. А мать моя трудилась на лесоповале. Была там стахановкой. Ей за это дали отдельную комнату в бараке. На том лесоповале она надсадилась. В их бригаде мужчин не было. Их вообще было почему-то мало на лесоповале. Женщины сами деревья пилили, сучки рубили, бревна складывали. Нам всегда тяжело жилось. Я не помню, получала ли мать за нас какое-нибудь пособие или нет. Мне кажется, что она и зарплату получала продуктами, а не деньгами. Правда, за хорошую работу получала премии. Помню, как-то дали ей шелковую бордовую кра-а-асивую блузку и сапоги. Только надевать их ей некуда было. Да и некогда. Мать много работала, все здоровье потеряла. Очень сильно она болела из-за своего ударного труда. Она была ударницей, как тогда называли отличившихся в работе, а ни одеть, ни поесть толком нам нечего было. В нашем бараке было 12 комнат, в каждой жила семья. Люди всегда найдут, что не поделить. Всякое было: и драчки были, и ругались. Все жили бедно. Носили всякое тряпье. Из обуви лапти, которые нам мать плела. Из мебели у нас ничего не было, кроме кроватей. Нам еще повезло. Какое-то начальство должно было приехать знакомиться с бытом трудящихся. А так как мать была стахановкой, то и к нам должны были зайти. Комендант принес нам матрацы, одеяла и сказал, чтобы мы все это берегли, и что он потом заберет при выезде из барака. Мы так радовались такому счастью. Ведь мы же спали на мешках с соломой и укрывались тряпками. Я закончила только 2 класса. Не на что было учиться. И кто тебя кормить-то будет? Только на себя и была надежда.
Вот такая страшнейшая нищета стояла в 30-е годы — никакими войнами с немцами тогда еще и не попахивало, а даже укрыться на ночь людям в сталинских бараках было не чем. Но мужиков не было: их либо попереубивали, либо по концлагерям коммунисты расфуговали — потому работали даже на лесоповале почти одни только женщины. А рассказчица смогла закончить только 2 класса — дальше учиться в советской стране, этой якобы самой лучезарной и счастливой, не на что было. Ну, и как здесь выглядит этот всю плешь нам с раннего детства проевший лозунг: «спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство»? Это за то, что учиться не на что было и за вынужденный из-за просто невозможнейшей нищеты детский труд с 11 лет??
Причем, это еще не репрессированные люди "народной властью" были поставлены в столь нечеловеческие условия. Высланным было и еще много хуже. Несовершеннолетние дети спецпереселенцев официально назначались на работы. По информации ГУЛАГа ОГПУ от 7 августа 1931 г. говорилось:
«Отмечены безобразные явления привлечения к труду 7-летних детей» (Спецпереселенцы в Западной Сибири. Весна 1931 г. начало 1933 г. ЭКОР. Новосибирск, 1993. С. 57).
В ноябре 1933 г. это же ведомство отмечало:
«Погонщиками лошадей работают подростки от 12 до 14 лет, работают наравне со взрослыми 10 и более часов. Работающие дети-подростки в Усть-Чулыме с иждивенческого пайка снимаются и получают от выработки и потому нередко получают хлеба всего по 150–200 г.» (Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933–1938 гг. ЭКОР. Новосибирск, 1994. С. 181).
Док. 83
Стрельникова (Минаева) Мария Ефимовна родилась в 1923 г. в д. Елань Саратовской области. Рассказ записала Тамарлакова Юлия в 2001 г. (г. Красноярск)
Когда началась коллективизация, все были рады. Говорили, что все будет общее, значит, не будет ни богатых, ни бедных. Но потом народ разочаровался. Он не увидел ничего из того, что ему обещали… До коллективизации мы ели вдоволь. И сахар водился, и крупы. Мы с сестрой и пряники по праздникам получали. Пока не раскулачили. А потом голодали, и одежды не было никакой. Рабочий день колхозника — от зари и до заката. Тяжело им было. Жаловались отцу, что за трудодень ставят палочку в табель, а потом считают и выдают за один трудодень 150 граммов зерна. Это на семью не хватало. А еще и не выдать могли. Люди воровали колхозное добро. Но тихо. Никому об этом не говорили. А иначе посадили бы. Нашелся бы тот, кто донес. Воровством это не считалось: детей надо было кормить… Были в деревне люди, которых забирали как врагов народа. Это были работящие, неленивые люди. Им завидовали, доносы на них писали. А все они были честные. Помню, забрали школьного учителя, библиотекаря. В 1932 г. был голод, народ умирал. А на полях после уборки оставались лежать колоски, которые подбирали женщины и дети. И если их находили у них, то сажали лет на десять или расстреливали «за растрату народного имущества». Родители нищетой были недовольны. Говорили, что раньше все работали и получали по заслугам, а теперь все работают и ничего не получают. Говорили, что мы стали жить, как раньше только бедняки жили. Об этом они говорили, когда детей обычно прогоняли спать. При нас ничего старались не говорить… После войны не стали лучше жить. Нет, не стали. Страну восстанавливали на костях народа. Как был голод, так он и остался. Все шло на благо Родины. Школы в нашей деревне не было. Нас с сестрой барская жена научила. А мы уже обучили домашних и соседей. Учились они охотно. По праздникам ходили в соседнее село, там была церковь. А потом ее переделали в зерновой склад, иконы поворовали, а на стенных росписях все лица святым позамазали краской. Священников арестовали. Вот все сейчас говорят, что стало хуже жить в годы реформ, не то, что, мол, при социализме. Но ведь сытые, одетые ходят. Дети учатся в школах специальных. У человека свободы побольше стало. А то, что все без денег сидят, так крутиться надо, работать. Ведь есть же возможности. Пенсию почти вовремя платят. Мало, конечно. Но что теперь поделаешь! Зато не боишься рот раскрыть и лишний рубль скопить. А живут люди плохо до сих пор потому, что не хотят и не умеют думать и видеть дальше своего носа. Всегда власти в рот заглядывают.
Док. 84
Чернышева Анна Спиридоновна родилась в 1924 г. на Урале. Рассказ записал Лопатин Леонид в 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»). ( д. Балахоновка)
В Балахоновку наша семья приехала с Урала, когда мне было 11 лет. Бежали сюда от голода… Когда мне было 17 лет, я прошла двухмесячные курсы пчеловода. Пчеловодом потом всю жизнь и работала. На нашей колхозной пасеке было 36 ульев. Днем работала на пасеке, а ночью ходила, как и все колхозники, молотить, скирдовать. Замуж вышла в 1949 г., родила трех детей. Ни в какие декреты или отпуска в колхозе я не ходила. Да и никто у нас не ходил. Среднего сына я тяжело рожала. Очень слабая была. Тут пора пришла мед качать, а я не могу. Тогда дали людей в помощь. Недельку после родов я отдохнула и на работу вышла… Налоги были такие, что хоть держишь скотину, хоть нет, а шкуру сдай, мясо сдай, яйца сдай, молоко сдай. Когда к власти пришел Маленков, он отменил такие налоги. Спасибо ему!.. Раньше мы все выращивали свое и почти все отдавали почему-то государству. Нам разрешалось косить траву в очень плохих местах, в березняках. Причем, из того сена нужно было половину отдать безплатно колхозу… В колхозе ничего нельзя было украсть. Помню, нельзя было даже в карманах зерна принести, обыскивали. При коммунистах строго было!.. У нас одно время председателем колхоза был фронтовик Бородин. Психоватый такой. Бил, пинал людей, почем зря! Особенно, когда был выпивший. Приходит как-то этот Бородин ко мне на пасеку весной и просит ведро меда накачать. А весной его не качают… я ему отказала. Он разозлился, обматерил, но, правда, не побил меня. В тот день, говорят, он многих поколотил. Жаловаться мы никуда не ходили. А куда пойдешь? У нас и мужики ему морду не могли набить. Председатель все-таки, власть. Опасно было! А хотелось. Бригадирами были коммунисты и их родственники… Были люди, которые не любили коммунистов. Но об этом помалкивали. При колхозах строго было. Это сейчас вольно. Все можно. А тогда нет! Попробуй, что скажи не то или сделай не так! Статья была обезпечена.
Док. 85
Атучина Анастасия Тимофеевна родилась в 1924 г. в д. Верхний Калтан Кузедеевского района нынешней Кемеровской области. Рассказ записала ее внучка Колбина Светлана в 1996 г. (п. Кузедеево Кемеровской области)
Я родилась в семье Атучина Тимофея Захаровича (1878 г. р.) тринадцатым ребенком. Всего детей у него было четырнадцать, но до возраста дожили только восемь. Хозяйство у нас было крепкое. Коров доходило до 30 штук только дойных, не считая молодняка. Лошадей не меньше 15, кур более 100. Держали очень крупную пасеку. Все это обслуживали собственными силами: пахали, сеяли, заготавливали корма. Но на заготовку кормов и в уборочную нанимали работников. Рассчитывался с ними отец так: заводил работника в хлев и говорил, что тот может выбирать любую корову, хоть дойную, хоть брюхатую, хоть первотелка или совсем теленочка. Но постоянных работников никогда не держали. Хлеб, мед, мясо, шерсть вывозили в Старо-Кузнецк. Там крестьянские продукты закупались оптом. Семья жила в большом доме. (Потом в нем была поселковая школа.) В доме была большая прихожая, в которой все разувались и раздевались. Затем шла необычайной величины кухня, а затем горница. Большие дети спали в горнице, а родители с малыми детьми в кухне. Обстановка была очень простой. В горнице стояли деревянные койки, на них лежали пуховые перины и множество пуховых подушек. Все это, конечно, сделали сами. Ведь кур и гусей у нас всегда было полно. Там же стоял стол, буфет, стулья и много-много комнатных цветов. Главным среди цветов был фикус. У нас считалось, что фикус растет только в зажиточном доме. Были алеандры. Летом разводили садовые цветы: пионы, тюльпаны и др. В кухне главное место занимала русская печка, стоял большой обеденный стол и лавки. На этих лавках мы и сидели во время обеда. Сколько себя помню, домотканной одежды у нас никогда не было. Мы сами ткали только материал для кулей и половиков. Всю остальную материю (ситец, сатин и пр.) покупали. На детей шили сами. К Пасхе вся семья одевалась в новую одежду: рубахи, платья. Это был праздник! Всех нас перемоют, оденут в новое и поставят на колени молиться перед образами. Но дети не столько молились, сколько оглядывали себя и друг друга, любовались одеждой. Обувь шили из кожи сами. Она называлась чирки или чиги. В дождь чиги раскисали и сваливались с ног. А в сухую погоду они ссыхались и сдавливали ноги. У родителей была покупная обувь и одежда. Красивую обувь и одежду надевали только на праздник. Больше всех нарядной одежды было у мамы. У нее было также много золота и серебра. Но стали подрастать девчонки, и все порастащили. Я, как почти самая младшая, уже ничего не получила. Не досталось. С чистотой в доме было очень строго. Когда девчонки плохо вымоют полы, их заставляли перемывать до пяти раз. По субботам полы, лавки, столы, крыльцо натирали речным песком. Но суббота и воскресенье считались как бы выходными днями. До них все дела переделывались и в эти дни девчонки только вышивали. Со всеми церковными праздниками было очень строго. Их соблюдали. Питались мы, конечно, очень хорошо, так как у нас были все продукты, какие необходимы человеку для жизни. На столе всегда был свежеиспеченный хлеб, сало, картошка. Варенье варили на меду, которого у нас было в избытке: и майский, и разливной, и в сотах, и засахаренный… Когда в 30-е годы началась коллективизация, отец самовольно вступил в колхоз. Весь скот и технику сдал. Когда начальство увидело, какое у него огромное семейство, сжалилось над ним и ему отдали две коровы. Началась работа в колхозе. Отец был трудолюбив, упорен, умел работать. За день он выдавал очень большую норму. Ориентируясь на него, начальство заставляло и других также работать. Многим колхозникам это не понравилось, и у отца появились недоброжелатели. Где-то через год после образования колхоза провели колхозную чистку. Всех кулаков из колхоза исключили и стали высылать. Мы собрали узлы и сидели на них в ожидании самого страшного. Но пришел какой-то мужчина и сказал, что на отца пришла бумага из самой Москвы, что его восстановили в избирательных правах. Мы так и не узнали, кто за нас так похлопотал. Отец, наверное, знал, а нам не говорил. Нас восстановили в колхозе, но переселили в ветхий дом. Отец его подремонтировал. Да так хорошо, что он стоит до сих пор. Но дом был маленьким, и отец постепенно стал отселять своих детей. Кто был постарше женил и замуж повыдавал, кто подрастал — отправлял на работу… Народ стал всего бояться. В селе говорили только шепотом… В 1945 г. вышла замуж за фронтовика... Когда мы с ним поженились, у него была одна гимнастерка и вещмешок. Жили очень бедно. В 1950 г. родилась твоя мама. Ее даже не во что было завернуть. Ничего в магазинах не было. Везде огромные очереди. Чтобы купить ей плюшевое пальто, простояла всю ночь в очереди. В другой раз стояла всю ночь за двумя простынями. Товары стали появляться где-то в 1955–57 годах… Всю жизнь прожила в работе. Всю жизнь с потом.
Док. 86
Сметанникова Мария Порфирьевна родилась в 1924 г. в д. Улус Беловского района нынешней Кемеровской области. Рассказ записал Кривоносов Петр в 1999 г. (г. Белово)
И до сих пор помню, как мы, дети, бегали по тем домам, куда приходили раскулачивать. Нам интересно было смотреть у кого, что забирали. Наша семья считалась бедняцкой, к нам не заходили. Хотя я сейчас думаю, что мы в действительности не были бедняками. В нашей семье было все: и коровы, и свиньи. Зимой скот забивали. Хорошо мы жили. Бедняками считались те, у кого было меньше двух коров. А у нас было больше. Не помню я, чтобы в нашей деревне кто-то голодал. Тем более умирал от голода. Конечно, были и совсем бедные люди. Но это те, кто работать не хотел и все ждал, что кто-то другой за него поработает. Но таких людей было совсем мало. Все работали. Но, знаешь, успевали не только за хозяйством смотреть, но и праздники отмечать. Праздновали весело, задорно, дружно. Ах, какие были люди хорошие! Не то, что сейчас... Люди во власть верили. Думали, что она все делает правильно. Хотя всякое, конечно, было. И невиновных сажали. И раскулачивали.
Низкий уровень преступности во все времена и у всех народов зависел не от жестокости власти, а от уровня нравственности общества. В царской России удельный вес полицейских на 10 тыс. населения был в 7 раз ниже западноевропейского, а преступность много ниже. Причина высокая нравственность людей в российском обществе. «Мы даже замков не имели», — говорили все респонденты. Убийства на бытовой почве были редчайшими. Одно из таких (убийство мужа ради любовника) потрясло всю Россию, стало основой сюжета для повести Лескова «Леди Магбет Мценского уезда». Социалистический эксперимент не сумел за сталинское время (одно поколение) изжить нравственность. Потому преступность тогда и не носила столь массового характера. Однако диктатура пролетариата в годы сталинизма показала целому поколению примеры безнравственности поступков: доносы, массовые убийства, насилие, изъятие чужого имущества, ложь, безнаказанность власти за преступления, отказ от родителей, безбожие и т.п. Порядок, основанный на насилии безнравственный порядок. Он сразу же исчезает, когда ослабевает насилие. А в 1991 г. грубое и привычное насилие государства к гражданам исчезло (Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. М., 2006. С. 308–309).
До революции помещичьи хозяйства давали 51% товарного хлеба. Когда их, а также крупные крестьянские хозяйства разорили (национализация и политика продразверстки), страна получила голод. Когда в 1929–1932 гг. уничтожили «кулаков», страна опять получила голод (Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. М., 2006).
Следующая публикация
Нет комментариев