Как Василий Ершов стал настоящим отцом для сотен сирот.
За четыре года до Первой мировой войны в селе Алтайское Бийского уезда появился первый в России сиротский дом. Устроитель его, крестьянский сын Василий Ершов, дал ему имя «Муравейник». Двадцать семь лет детская коммуна жила как одна большая семья и содержалась на средства, которые зарабатывал Василий Ершов и его муравьята...
Талантливый педагог, воспитатель и человек с огромным сердцем, всю свою жизнь посвятивший детям, был выходцем из бедной крестьянской семьи. Василий Степанович родился в 1870 году в селе Полетаево Пермской губернии. От взрослых он ещё в детстве узнал, что мать родила его в поле: шёл сенокос и мать косила в этот день сено. В семье, в которой родился Василий, было, как выражался его отец, «семнадцать ртов»: кроме родителей, 13 детей да дед с бабкой. Все члены семьи были неграмотны, зато набожные и суеверные.
Родители работали, не покладая сил, но всё время испытывали крайнюю нужду. Василий с детства помогал родителям: сначала присматривал за младшими детьми, потом – отцу в поле – пахал, сеял, учился выполнять другую мужскую работу. Но, как-то в девятом году отроду отправил отец его в школу, поучиться грамоте. Но учиться пришлось только один год.
Мальчик он был смышлёный и способный и когда прочёл при отце надпись на вывеске над дверями бакалейной лавки, то тот решил, что он достаточно грамотен. «Деревня наша была нищая, бедность и некультурность, как вековая плесень, царила среди её жителей. Все образование моё — один класс сельской школы, остальные уроки были от жизни», - писал в своих дневниках Василий Степанович. Именно благодаря его записям, сохранившимся спустя столетие, сегодня нам известны многие подробности его истории.
Итак, отец, забрав сына из школы, определил его в подпаски к старому пастуху. Тот научил мальчонку ловко и звонко щёлкать кнутом, рассказывал много диковинных вещей, но обычно заканчивал свои рассказы фразой:
«Брехня всё это. – И добавлял, – Учиться бы тебе надо». А ещё говорил, что книги жить учат и что нужно побольше узнать, чтобы человеком стать.
Осенью Василия отдали в ученики к портному в мастерскую, которой заведовал его дядька. Но ремесло это давалось пареньку с трудом, а отработав день, он бежал скорее дочитывать очередную книгу.
«Особенно любил я Некрасова. Казалось, что он лучше всех писал о тяжёлой доле крестьян».
Пришло время, и Василия забрали на действительную службу. Затем - русско-японская война и опять Ершова забирают в армию. С войны он вернулся с удвоенной энергией и взялся за то, чем хотел заниматься. Работая в кулацких хозяйствах и на мелких предприятиях, зарабатывал небольшие деньги и тратил их на нищих детей-сирот, коих в то время в России было немало. Василий Степанович много ездил по деревням и селам, и везде встречая детей-сирот, старался их накормить и по возможности одеть и обуть. Но как говорили об этом окружающие, всё это был «Сизифов труд», и решил тогда Василий Степанович создать приют для детей.
Как всё это происходило, никто не расскажет лучше него самого. Вот что он пишет: «Приют я решил делать на Алтае, подальше от восточной границы, это на случай новой войны. А на Алтае больше всего понравилось мне село Алтайское, в 75 км от Бийска. Была осень 1909 года. Заняв хорошую квартиру, я начал портняжить. И вот в начале 1910 года мы с сестрой моей Таней взяли на воспитание двух круглых сирот, а через некоторое время ещё троих.
Я прибил на дверь вывеску: «Детский приют Ершова В.С» Это как громом ударило не только по нашему селу, но и по окрестным. Новость так быстро разошлась, что скоро не стало возможности всех приносимых детей принять.
Приют понемногу расширялся — даже при сопротивлении вредных элементов. У нас в селе образовалась сильная черносотенная организация, отделение российского Союза Михаила Архангела. Во главе её стоял жандарм Саблин, который старался меня с детьми затянуть под своё крыло. Саблин уговаривал: если я соглашусь на его предложение, то он напишет государыне Марии Фёдоровне, руководительнице Союза, и она пришлёт столько денег, сколько я захочу, для постройки больших зданий детского приюта, и о нем будет знать не только Сибирь, но и вся Россия.
«Верю вам, господин Саблин, — отговаривался я, — но я за большим не гонюсь. Может, такое обеспечение детского дома будет хуже для ребят, так как я приучаю их к труду. Чтобы вышли они от меня честными тружениками».
Хозяин дома, где мы жили, был с кулацкими наклонностями и не давал земли под грядки, а о посадке садовых деревьев и мечтать было нечего. И стал я задумываться, как бы построить свой дом. Летами я возил детей в поля, там они собирали ягоды, рвали цветы, купались. Как-то подвёл их к большой кочке и говорю: «Глядите, ребята, какая интересная муравьиная кочка». — «А что тут интересного? Муравьи и муравьи». — «Ребята, эта кочка у них — общежитие, они в ней живут зимой и летом. Они её сами сделали. Посмотрите только, как они трудятся». Ребята пригляделись и зашумели: «Да-да, они сильные, больше себя ношу таскают, да ещё издалека. А затаскивают, ой, смотрите, на самый верх!» Муравьи живут хорошо, объясняю. Зимой не замерзают и не голодают, запасают еды на зиму... С этими словами я промял в кочке ямку. Муравьи быстро забегали, как по тревоге, и стали ямку заделывать. «Если будете мне помогать, как эти вот муравьи, то и мы построим свой дом-общежитие». И назавтра сделал на вывеске добавление: «Детский приют «Муравейник» им. В.С. Ершова»...
Несмотря на то, что началась война, это был 1914 год, в том же году мы дом подвели под крышу. Какая была радость у моих муравьят, когда мы вошли в своё помещение!..
Со стороны местного начальства нападки продолжались — в виде непредоставления сенокосных угодий. Если и давали участки, то самые неудобные, а налоги требовали, как с добрых земель. Что меня спасало — портняжное дело, это зимой. Конечно, работать приходилось по 16-18 часов, я обшивал чуть ли не все население Алтайского. А летом нас подкармливал фотоаппарат. Фотография для наших мест была тогда ещё редкостью, люди снимались с большим желанием. Но скоро нас ждала беда: мне передали приказ явиться на призывной пункт. Нет, не пойду на войну, думал я, пускай без меня воюют, куда мне девать тринадцать моих сирот? Я теперь, со своим домом, ещё больше сирот наберу. Рано я поседел, борода у меня белая была. Думаю, может, забудут обо мне? Но от солдатчины разве скроешься? Забрали меня в Бийск. И пришлось мне перевезти туда и ребят, сняв комнаты у одной вдовы.
Ночами я дезертировал из казармы к ребятам. Дети прожили в Бийске больше года. И даже ходили в школу. Главный был вопрос, чем кормить детей. Денег не хватало. И от большой беды я вдруг напал на счастливую мысль: если командир остатками от солдатского обеда кормит свою скотину, то дети имеют не меньшее право на эти объедки. И перевёл свою коммуну на остатки от солдатского котла.
Когда я в первый раз принёс котёл из казармы, думал, ребята расстроятся — каково подъедать чужие объедки? Но я не предвидел такой реакции — это была бурная радость! Ведь это — пища взрослых, она стала желанной для муравьят. Яша Усольцев, выкатывая круглые свои глаза, восторженно заплясал: «Мы солдаты, мы солдаты!»...
Когда закончилась война, я был уволен как старший по службе. В селе сразу узнали, что я приехал, и скоро детей у меня стало больше, чем было раньше. В том числе набрались и большенькие ребятки. Так что в «Муравейнике» работа закипела.
В первую очередь мы осушили болото, подняли берег, направили ручеёк, куда надо, и у нас получился пруд. Я выплеснул туда ведро карасей, которые очень скоро развелись. А какая была радость, когда я привёз из Бийска лодку! В нашем селе лодки ребята не видывали. Дети сбежались к пруду со всего Алтайского, все желали поплавать.
И первые велосипеды в селе были наши, и лошадки деревянные, и моды. Когда еду в город, обязательно что-нибудь интересное там подгляжу. Дети мои не ходили в одинаковой одежде, как в сиротских домах. Сажусь за платьице какой-нибудь девочке и обязательно спрошу, какое ей хочется. А то увидел в городе что-то чудное — пальто с муфтами. Да это же хорошо! Дети варежки теряют, а тут руки, пока девочки идут в школу, в тепле. И красиво, я красоту ценю высоко. Сшил я пальтишки с муфтами, в селе моих девочек стали ершовскими барчатками называть. Вроде они как барские дети одеты.
Я ребят учил ремеслу. Они делали с охотой всё, что я им поручал. Для грязных работ у них была спецодежда — платья или рубахи, сшитые из полотнищ матросских воротников. Большой тюк этой ткани мне удалось купить недорого. После работ в хлеву со скотиной или мытья полов дети обязательно переодевались в чистую домашнюю одежду. Была у них и праздничная одежда.
Часто детей приводили родственники, а то и подкидывали. Только в одном 1924 году нам подкинули пять малышей. Ваня приготовился доить корову (у нас взрослые дети все доили по очереди), вымыл руки и пошёл к хлеву. А через минуту прибежал в испуге: там на крыльце лежит свёрток, Ваня хотел его поднять, а свёрток пищит!
Оказалось — мальчик. Господи, да он, поди, всю ночь лежал на холоде! Завернул я его в тёплую простынку, согрел молоко, развёл подслащённой водой, надел на бутылочку соску — пьёт! Назвали Апрелем, по месяцу его появления у нас. Потом Май появился. Следующего подкидыша пришлось назвать Июней, но все звали девочку Юней.
Мою работу большинство людей одобряло. Меня награждали грамотами, выбирали в почётные комиссии. Это требовало большой ответственности. И на здоровье отразилось, начались сердечные приступы. Что будет с «Муравейником», когда умру, думал я...
В войну в Алтайское привезли детей из блокадного Ленинграда. Мы помогали им, как могли, продуктами и вещами. К ним часто ходили наши ребята, делали концерты, вместе книги читали. Детей из Смоленска поселили у нас. Они были дистрофики, измученные, травмированные. Мои ребята встретили их, как своих. В войну мы все обеднели. Что такое было купить сотню зимних ботинок!.. Об этом и мечтать не приходилось. Но я организовал свою пимокатную мастерскую, валенки хорошо грели ножки моих детишек.
Была у нас страшная история. В 1947 году к нам привезли семьдесят сирот-немцев с Поволжья. И сразу же наши муравьята решили их уничтожить. Я в то время был в крае на совещании директоров детдомов, а воспитатели не втолковали детям, что немцы-то эти наши, советские, русские, можно считать. Но дети ничего этого не понимали. Одно слово — немец — вызывало у них бешеную злобу. И ночью пошли они на новичков врукопашную. Свет тогда у нас был от керосиновых ламп, они стояли в коридорах на полках. Лампы сразу слетели на пол, и в темноте начался настоящий бой. Прибыли милиция, райкомовские работники и даже колхозные трактористы. Мало того, пришлось вызывать и пожарную команду. У многих ребят на всю жизнь остались шрамы с той ночи...
Успех в учёбе, как и труд, у нас оплачивался. Мы сделали свою сберкассу, такую тетрадочку, где отражались все доходы и расходы воспитанников. Выходя из «Муравейника», дети получали все свои деньги, и это было большим подспорьем в их жизни.
Листаю страницы нашей сберкассы и думаю, как же ребята много работали, как скромно тратили свои деньги. Первая страница — Юля, 6-й класс. Приход: за танец на райолимпиаде 25 р., за поделку — 3 р.50 коп., за участие в сеноуборке 18 р., за прополку 2 р. 50 коп., за хорошую учёбу 5 р., за заведование детским садом 48 р. 80 коп. (малыши у нас были выделены в отдельную группу, называли мы это детский сад. И старшие дети помогали воспитателю).
А расход такой: конфеты 1 р., кино 35 коп., пряники 2 р., мороженое 1 р., пожертвование на МОПР 3 р., в фонд обороны Кр. Армии 15 р., на подарок папе, то есть мне, 16 р…
Воспитанники сами выразили желание делать мне подарки, и я не протестовал, пусть это поможет развивать в них заботливость о других.
В 1935 году я был принят Михаилом Ивановичем Калининым. На мою просьбу о приёме у Калинина обратили очень строгое внимание. «Зачем вам к Михаилу Ивановичу? Кто вы такой?» Я, говорю, организатор детской коммуны. Такое мое заявление вызвало интерес, но когда узнали, что коммуна негосударственная, запротестовали:
«Негосударственностью Михаил Иванович не занимается». Но я настоял на своём.
И вот в кабинете Калинин обходит свой стол и здоровается со мной за руку.
«Я просмотрел вашу биографию, — говорит. — Вы большое дело делаете, сколько детей у вас сейчас?» — «Да только 23 человека». — «И вам ещё мало кажется? А каково ваше здоровье?» — «Хорошо себя чувствую. Были небольшие припадки, они как будто изживаются». - «Так вот, товарищ Ершов! У меня пожелание, чтобы ваша коммуна увеличилась до 50-ти человек». — «Хорошо, Михаил Иванович, я постараюсь».
Долго я думал о своём поступке. И в дороге, и дома это меня тяготило. Да как я буду увеличивать количество? Наберётся ли столько детей? Да ведь и помощника у меня нет...
В ноябре крайоно мне сообщило, что детской коммуне «Муравейник» государство даёт 25 тысяч рублей для постройки большого дома. И дом надо построить в короткое время. Но за деньгами в крайфинотдел я вырвался только в конце года. Прошу выдать средства поскорее, надо заготавливать лес, пока можно ездить на санях! А меня огорошивают: получить деньги сможете только в марте месяце следующего года. Ох, плохо дело...
В те годы богатые мужики стали продавать свои дома, хорошие, крепкие. И я стал покупать их на свои деньги. А некоторых удалось уговорить подождать оплаты до марта. И к началу года у меня на место будущей стройки было свезено несколько разобранных домов. Вот вам и лесоматериал. А уж дальше дело пошло.
Когда в 1944 году я получил орден Ленина, приехал корреспондент «Комсомольской правды», целую страницу газета нам посвятила. В «Муравейник» пошли письма из центральных областей, из Латвии, с Дальнего Востока, Турксиба, из Красной Армии. Все просили ответа и снимков из жизни «Муравейника».
Написать всем я, конечно, не мог. Сейчас, когда свободное время у меня появилось, я бы ответил на все вопросы так. Я горжусь своей работой. Ведь я организовал деткоммуну ещё во времена царского строя, я тогда ещё читал по слогам и не мог Маркса от Марса отличить. Мой путь тернист и труден. Но я пробил себе дорогу, научился зарабатывать деньги и двадцать пять лет не брал с государства ни копейки.
Я среди детей был как старший товарищ, лучший друг и воспитатель. Эта идея неподдельно чисто моя. И подписал бы своё письмо: «Старый Муравей Ершов».
За год до смерти Василия Степановича (Ершов умер в 1957 году) его переместили в Бийский дом персональных пенсионеров. Буквально перевезли. Жители Алтайского рассказывали, что он раскритиковал в районо директора «Муравейника», который злобу на старика затаил и отомстил. Так Василий Степанович доживал свой век - в одиночестве, без любимых детишек, в казённом доме. Бывало, приезжал он в «Муравейник», но места там ему не находилось.
Василий Ершов похоронен на кладбище в селе Алтайском. О завещании предать его тело кремации и похоронить прах в саду рядом с «Муравейником» никто и не вспомнил.
Среди воспитанников Василия Степановича, называвших его папой, не было знаменитостей — были воспитатели, врачи, садовники, инженеры, слесари, лётчики и милиционеры. Но все они выросли хорошими людьми - дети, оставшиеся без родителей и дома, получили возможность воспитываться в семье, получить образование и стать полноценными членами общества. И всё благодаря этому самоотверженному человеку.
«Мною двигало и руководило одно чувство, одно желание — любовно, по-отцовски воспитывать детей, привить им чувство любви к труду, к своей Родине», - говорил Василий Ершов. Каждому из детей, кто не знал и не помнил свою фамилию, Василий Степанович давал свою собственную. Так, из «Муравейника» во взрослую жизнь ушли 114 Ершовых…
А дом, который дал жизнь этим детям, существует по сей день. Сегодня это Алтайский центр помощи детям, оставшимся без попечения родителей, имени В.С.Ершова».
Присоединяйтесь к ОК, чтобы посмотреть больше фото, видео и найти новых друзей.
Нет комментариев