Предыдущая публикация
Глухариная тайна (отрывок) Андрей Томилов
Генка раскатисто въехал, вкатился на утоптанную площадку возле зимовья, будто и не было за спиной почти тридцати километров таёжной лыжни, будто и не проверил за день сотню капканов. Будто и не пробивался к самому перевалу, одолевая целик, проваливаясь в коварный стланик, спрятавшийся под снегом.
Торчащие из под шапки волосы, шея, да и сам весь клубился паром. Жарко, жарко. Даже куртка промокла, пропиталась потом. А усталости, вроде и нет. Молодость.
Усталость как-то не приходит пока, не поспевает за охотником.
Из кутуха, тёмной тенью, потягиваясь, вылез кобель. Улыбнулся хозяину, еле заметно шевельнул хвостом. Залежался. Тёплый кутух изладил хозяин для своего помощника, лапником обложил, снегом привалил. Славно получилось. Давно уж Генка не берёт кобеля на путик, - оглубели собаки в этом сезоне почти за месяц до Нового года. Пурхаются рядом с лыжнёй, плавают в пухлявом снегу, а толку нет. Охотник неделю потратил, чтобы увести их в посёлок, а этот обратно притащился. Вот сидит теперь на шворке, день и ночь спит. Собачья жизнь.
Ловко швырнул посох в угол, под навес, скинул лыжи и, протерев их рукавицей, сунул туда же, к посоху. Дверь, скрипнув, растворилась, распахнулась настежь, образовав в проёме фигуру напарника.
- Ну, чо? Ходил в Бурлячий?
- Ну, ты даёшь! Дай хоть лыжи снять. С расспросами…
Из зимовья в открытую дверь валил тягучий пар, - сумерки примораживали. Степан поворотился широким лицом из стороны в сторону, шумно высморкался, ушёл. Захлопнул дверь. Было слышно, как ворчал за стеной: «Лыжи снять… Лыжи… Больно важный…»
Охлопав себя от снега, очистив ичиги, Генка ввалился в парную духоту хорошо натопленного зимовья. Пахло каким-то перепревшим варевом. Сразу нестерпимо захотелось есть. Крошки во рту с утра не было. Этот путик был самым дальним, да к тому же убродным. Если ещё и обеды, чаи разводить, то вообще к зимовью притащишься совсем ночью. Понягу сунул на нары, - увесистая. Сам присел, стягивая одёжку.
- Чо? Снял лыжи-то?
- Да снял, снял.
- И чо? Бурлячий-то?
- Нет там ни хрена, в твоём Бурлячем! Тот раз лазил, ухряпался только. Два часа там пурхаешься по этим заметям. Знаешь ведь, что сквозняки там не перестают. Дует, и дует! Каждый раз надо новую лыжню торить. Хоть бы толк был. Прошлый раз одна зоночка проскочила поперёк ключа, и сегодня опять. К капканам даже не подходит. Пусть бы она там жила спокойно, не таскаться туда. Нет, капканы наставили. На чёрта? Их скоро снегом накроет.
- Тебя не спросили.
- И не спросили. Ты тут уже сколько годов тайгу ломаешь? Не знал, что Бурлячий пустой ключ? Семь потов, и всё в пустую.
- Охолони, охолони. Разошёлся.
- А чо? Не так, что ли?
- Ты до краю ходил-то?
- Ходил.
- До краю? Стланик замело?
- Да ходил я! Чо, врать буду?
- Стланик замело, аль ещё торчит?
- Торчит ещё малость. Дался тебе этот стланик. Там не пролезть! Такой пухляк, что по самую развилку валишься.
- Не видать чужого следа-то?
- Откуда?
- Откуда? С перевала знамо.
- Кто там попрётся? Надо больно. Это я дурак, шастаю туда.
- Чо добыл-то?
- Вот, четырёх приволок.
Генка уже распустил понягу и вытягивал мороженых бусарей. Развешивал их в стороне от печки. Они начинали крутиться на верёвочках, выписывать замысловатые фигуры, неестественно растопырившись.
- Это хорошо. Хорошо. Я тоже пару принёс. Где прошлый раз рыбным рассолом побрызгал, - интересуются. Всё обошли, кругами. Залезут! Ладно, мой руки, паужинать будем.
После еды Генка с удовольствием вытянулся на нарах. Степан принялся обдирать соболей, - первые два уже оттаяли.
- На перевал-то не вылезал?
- Да, что ты с ним будешь делать?! Поворотится, да снова за свой Бурлячий! Мёдом там намазано, что ли?
- А что такого-то? Ну, спросил.… Не вылезал?
- Был я там. Но на сам перевал не лазил. Мне и здесь хватило, до стланика. Упрел весь.
- Вот! Так и знал! Сказал же тебе: до перевала! Лень два шага сделать!
- Не пойму я что-то.… Какой-то не здоровый у тебя интерес к этому Бурлячему, к перевалу пограничному. Вон, даже орёшь. Чо к чему? Может, расскажешь? Или так и будешь меня за дурочка держать? С самой осени таскаюсь туда, и всё чуть не под протокол докладываю тебе. А?
Степан сосредоточенно снимал шкурку, молчал. Жевал губы, хмыкал под нос. Молчал.
- Короче, или всё рассказываешь, или я больше туда не полезу. Ходи сам. Один раз сходишь, увидишь, как это сладко. Не пойду боле!
Сняв шкурку, Степан осмотрел голую тушку соболя, словно выискивая изъяны, кончиком ножа вскрыл брюшную полость. Достав двумя пальцами печень, развернул её к себе внутренней стороной и осторожно вырезал желчный пузырь. Неспешно положил его себе в рот. Печёнку заправил обратно и, приоткрыв дверь, выкинул тушку на мороз. Снова сел на нары и долго чмокал языком, высасывая желчь.
Он всегда съедал один мешочек желчи, когда обдирал соболей. Объяснял это тем, что «нутро всегда будет здоровое, и желудок крепкий, всё сварит, хоть напильник кидай».
Генка тоже попробовал как-то соболью желчь, но только один раз. Горечь невыносимая, и псиной воняет. Больше не хотелось.
Тушки соболей собаки не едят. Понюхают брезгливо и отходят. Даже в самое голодное время. Охотники утром, отправляясь на путик, прихватывают смёрзшихся за ночь, обнявших друг друга голышей, и уносят подальше от зимовья. Кидают куда-нибудь под выворотень, где весной их найдёт медведь и полакомится. А какой охотник ещё и капкан сунет, выловит там одного-двух интересующихся кучей голых собратьев.
Высосав один желчный пузырь, Степан так же аккуратно вырезает лекарственный мешочек и у других подопечных, попадающих ему в руки. Перетянув ниткой, развешивает их под потолком, высушивает и складывает в коробочку:
- Летом принимаю. Один пузырёк на стакан воды. Очень пользительно.
- Хм. Сто лет жить собрался…
Генка снял с потолочины одного соболя, потряс его возле печки, освобождая от лесного мусора, принялся обдирать. Степан своих уже на правилку натянул, пристроил под потолком, на просушку.
- Ладно, не кипятись,… расскажу. Да. Расскажу. А ты слушай и думай. Думай! Своей башкой думай!
- Чего думать-то?
- Тебе же сказано: слушай!
Было заметно, что Степан нервничает. Даже в лице переменился, губы жмёт, что они побелели, брови на глаза надвинул. Шагнул широко, к двери и обратно. Ещё раз развернулся и снова шагнул. В оконце глянул, согнувшись в половину. А что там глядеть, - ночь. Ещё помолчал.
- Ну? - Не вытерпел Генка.
- Гну! Всё поперёд норовит! Чо и боюсь с тобой вязаться-то. Ох, и боюсь…
Снова глянул в оконце, будто ждал кого. Да, и ждать будешь, так не увидишь, - ночь! Тайга и ночь! Генка тоже заворотил шею, всмотрелся в темень.
- Чо случилось-то? Чо ты в загадки-то играешь?
- Дура ты! Дура стоеросовая!
- Я дура…?
- А я, может, и того дурнее! Да не совладать мне одному с тайной-то. Не совладать.… Боюсь…
Степан чуть прилип к самому краешку нар, припал просто, вытянул шею, губы вытянул и, шёпотом, громким, но всё же шёпотом протянул:
- Зо-ло-то!
- Что золото?
- Тихо ты, дура! Ой. Надеваю я петельку, однако. Ой, надеваю. Сам себе на шее затягиваю.… Говорю тебе: зо-ло-то там!
- Где?!
- В Бурлячем и есть! Балда!
- С чего взял-то?
- С того и взял, что сам видел. Вспомни, как ты ко мне в напарники-то попал? А? Кумекаешь?
Генка зашкрябал пятернёй в шевелюре, кинул окурок в тазик под умывальником, где тот коротко шикнул и примолк. Печка шипела, сырые поленья на жару исходили соком.
- Как попал? Директор послал. А чо не так-то?
- Да, всё так. Только до тебя-то я, поди, тоже не один тут бегал, по тайге-то?
- Ну?
- Вот и «ну». И что посадили Серёгу-то, напарника моего, - слыхал?
- Слыхал, понятно. За хулиганку его, вроде, в городе кого-то пырнул.
- Пырнул тебе.… Это всё хитрости. Уж расскажу теперь, как было. Ну, уж смотри! Ежели чего.… Смотри!
Степан широко, увесисто погрозил пальцем. Снова кинул взгляд на оконце, будто боялся, что кто-то подслушает, вникнет в тайну. Ладони запихал далеко под рубаху, будто замёрз крепко. Было видно, что очень волнуется, даже переживает. А рассказать всё же решился. Видно не мог боле сдерживаться, не мог таскать внутри себя тайну. Не мог.
- Мы здесь с Серёгой пять лет вместе промышляли. Бурлячий всегда пустой был. Как ты и говоришь, проскочит один-два бусаря, и всё. И путик туда не рубили, - бестолку. Здесь, в пойме, хоть бельчонку собирать можно, а там и её нет, одни же ельники. Плодоносят раз в четыре - пять лет, да и то так себе. Короче, не интересный ключ.
А тут случилось так, что я глухаря добыл. Как раз на той косе, что от Бурлячего намыта. Ну, добыл и добыл. Глухарь птица добрая. Какой охотник мимо пройдёт? Добыл.
Степан шагнул до двери, и опять к столу. Руки мнёт в кулаках. Снова шагнул. Снова. Генка пялился во все глаза, ворочал головой, боясь пропустить хоть малое, хоть самое неприметное движение напарника. Рот как-то сам приоткрылся. Понимал, чувствовал, что где-то близко тайна. Она уже в воздухе витала, в клубах табачного дыма ворочалась как младенец в зыбке, - тайна…
- Вот. Значит, добыл глухаря.
Степан опять потирал руки, прятал их подмышки, сутулился.
- Да не тяни ты кота за хвост. Я этих глухарей только за осень пять, или шесть добыл. И что с того?
- Вот и я говорю. Добыл. Сюда принёс, к зимовью, значит. Давай обдирать. Вот. Шкуру, значит, стащил, крылья отрезал, нутро выдрал. Вот.
- Ну, ты уже рожай, что ли. А то уже и сам извёлся, и меня извёл.
Генка поднялся с нар, потрогал, помял оттаявшего, размякшего соболя. От прикосновения тушки закрутились, зашевелились под потолком, отбрасывая кривые, горбатые тени на дальнюю стену, за печку. Дым печной коротко выскакивал, когда открывали дверку и смешивался с табачным. Голову чуть обносило, закруживало.
- Во. Значит. Кишки в мешок кинул, на приманку пойдут. А желудок, значит, вот.
- Что «вот-то» ?! Вот?!
- Что-что? Разрезал, песок-то выкинуть, а там он! ... Золото!
- Что значит золото? И почему «он»?
- Потому и он, что самородок там был. Вот такой!
Степан отмерил крайнюю фалангу мизинца и сунул её под нос напарнику. Тот удивлённо пялился на выразительный палец и молчал. Сводил глаза к носу, смотрел на мизинец. Молчал.
- Блескучий такой. Видно отшлифовался в зобу-то. Красивый даже. Да. Я и рассказал Серёге-то. Вот. Рассказал.
Он снова умолкал. Пытался шагать по зимовью. Губы прикусывал, смахивал пот, выступающий на лбу. Волнуется человек. Нервничает. Прильнув к нарам, ловит взгляд напарника и снова напряжённо, с каким-то внутренним звоном, торопливо шепчет, шепчет, не делая паузы между словами и предложениями.
- Ты чо, думаешь Серегу-то, правда, за хулиганку посадили? Как бы не так! Не было там никакой хулиганки! Не было! И драки не было. Меня тогда тоже таскали.… Да. Серёга не выдал! Не выдал Серёга-то. Хулиганка, ага, как бы ни так! Я тебе всё расскажу. Всё!
Одним шагом перемахнув всё зимовьё, торкнул дверь, выпустив на волю огромный клуб пара. Сам вывалился на мороз, уставился в просветлённое звёздами небо, полной грудью втянул льдистый воздух. Кобель, молча поглядывал двумя угольками на разгорячённого хозяина. Но не встал, - пригрелся.
Генка сидел, нахмурившись, чуть потягивая сигарету. Ждал дальнейших откровений и никак не мог определить для себя – нужны ли ему эти тайны? Не осложнят ли они ему жизнь? А теперь уже и решать-то было поздно. Уже поздно.
Проветрив избушку, Степан захлопнул дверь, присел на нары, продолжил.
- Мы раньше на Лене жили. Дед нас туда привёз. Дед. У него мельница была. Ещё раньше. Вот за эту мельницу его и отправили туда, на Лену. За мельницу.
- Раскулачили?
- Ну.… Вроде того. Отправили. Крепкий был дед-то. Всё меня таскал по лесам, речушкам. Учил, как просто можно жить. Как тунгусы в тайге живут. Поймал рыбу, - покушал. Добыл зверя, - снова сыт. Ягоду сорвал, гриб какой. Можно жить-то. Но это простая жизнь. Простая понимаешь? Без каких-то там сложностей, без желаний особых. Если же желаешь большего, чего-то красивого, тёплого, удобного, - это надо трудиться. Хребёт надо напрягать, жилы рвать! Вот он и показал мне как лопатой среди камней ковырять, как кайлом управляться. Как мыть. Песок показал.
Глотнул чаю прямо из чайника, вытянув губы трубочкой. Принялся обдирать следующего соболя. Ровно чертил ножом по внутренней стороне лапки, рассекая шкурку и не задевая тушку. Чувствовалась бритвенная острота ножа. Ловкие руки у Степана, сноровистые. Снова заговорил. Будто даже успокоился, ровно сыпал слова, не рвал предложения, не торопился.
- Если не знаешь, то сразу и не поймёшь, что это золото. Нет. А дед мне показал. Раскумекал. Он мне ещё тогда сказал: гляди, Стёпка, любит нас золото, само к нам идёт. Само. Любит нас…
Дед помер. Куда тот кожаный кисет с песком делся, я не знал. Да и не думал про то. А мужиком стал, и науку дедову из головы выветрило. Не нужна была. А тут вона как сложилось-то. Будто на изнанку, будто вывернуло всё… Вона как…
Серёге когда обсказал, он так и вспыхнул, так и загорелся. Пожалуй, что и зимой бы побежал ковырять берега Бурлячего, и соболями бы попустился. Едва остудил.
Генка развешал для просушки шкуры соболей. Пошуровал в печке, накинул ещё пару полешек. Молчал. Только курил не переставая. Курил и молчал.
- Еле дождались весны-то. По первой воде заехали. Харчи завезли, ломы, лопаты. Всё как положено. Лодку в устье спрятали, чтобы с реки не видно. Сразу потащились в ключ. Когда в самый верх-то утянулись, под перевал, там и обнаружилась землянка. Во! И не свежая, не жилая уж лет пять. А всё же! Крепко сделана. Видно, что люди знающие делали. Крепко. И лоточки сыскались, два штуки. Один, правда, колотый, не пригоден для работы. Мы малость спужались. Заоглядывались.
Понижая голос опять до шёпота, Степан и, правда, оглядывался. И не понять было, показывает ли он как это было тогда, или сейчас сторожится кого.
- Недалече от землянухи шурфы нашли, с разных берегов от ключика-то. Ну, и мы копнули. Чуть ниже. Копнули, значит, как могли, помыли. А он вот! Песок-то. Вот он! Зырим по сторонам, шары пялим, а сами моем.… Торопимся. Почти бегом, да. Бегом.… Трусимся, будто у соседа воруем.
Напарник снова умолкал, видно окунался в воспоминания. Сидел на нарах, замерев, не шелохнувшись. Когда воспоминания обрывались, вскакивал, шагал взад-вперёд.
- В землянке и печка была, каменка. Но мы ни-ни, дымок не пускали. Мы и ночевали в стороне, под елью. Без костра. Холодина ночами-то, не середина лета. Да ещё и под самым перевалом, каждый камень стылости за зиму набрал столько, что на всё лето хватает. Сильно мёрзли, а ночевали в стороне. Боялись…
- Чего боялись-то?
- Чего? Ни чего, а кого! Тропку-то я определил. Нащупал тропку-то, к земляночке. Она уж, правда, подёрнулась временем, хвоей присыпалась. Да ягель-то медленно растёт, - заметно, где он был сбит, а за пять-то лет чуть-чуть поправляться начал. Уходила та тропка на перевал, а там далее, в Забайкалье. В ближний распадок укатывалась. Значит, кто-то давно знал об этом Бурлячем. Знал. Давно прибегал сюда, поиграться в его светлых водах. От того и страх.
Даже и не моргнули бы, ухряпали нас с Серёгой. Здесь же в шурф прикопали и всё. Ни одна живая душа не найдёт. Да и искать в той вершине ключа не станет. Нет. Вот и боялись. Филин в ночи клювом щёлкнет, а нам чудится, что затвор передёрнули. Звезда сверкнёт, падая за хребет, а нам блеск булата чудится. Во как. Друг от друга вздрагивали…
Лампа начала коптить, трещать фитилём, чернить стекло. Генка взял её в руки, слегка встряхнул и понял, что закончился керосин. Дунул сверху, в стекло, погасил пламя. Чиркнув спичкой, протянул руку через весь стол, припалил свечу, стоящую у окна, чтобы не таяла от печного жара. Степан чуть прикасался к подсыхающим соболям, проверял на готовность.
- И чо? ... Намыли золота-то? Никто вас не ухряпал?
Тишина повисла в зимовье. И вопрос какой-то неудачный вышел, и интонация. Генка и сам пожалел, что так спросил, будто с подковыкой какой. Да обратно слова не поворотишь, не поймаешь. Молчали. Свеча сперва крохотным пламенем теплилась, потом набрала силу, отбрасывала на стены причудливые тени. Стекло окна чуть поблескивало узорной изморозью....
Следующая публикация
Нет комментариев