Одно из самых важных стихотворений в русской поэзии – это «Осень» Баратынского. Кушнер считает его самым мрачным и трагическим в нашей поэзии. Рядом с ослепительной «Осенью» Пушкина кажется оно архаичным и тяжеловесным.
…Зима идёт, и тощая земля
В широких лысинах бессилья;
И радостно блиставшие поля
Златыми класами обилья:
Со смертью жизнь, богатство с нищетой,
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей:
Перед тобой таков отныне свет,
Но в нём тебе грядущей жатвы нет!
По большому счету есть два Баратынских: первый, юношеских лет, о стихах которого с восторгом отзывался Белинский, и поздний, Баратынский «Сумерек», идущий своим одиноким путем, оценить которого мог бы, пожалуй, единственно Пушкин:
«Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого, хотя несколько одаренного вкусом и чувством. Кроме прелестных элегий и мелких стихотворений, знаемых всеми наизусть и поминутно столь неудачно подражаемых, Баратынский написал две повести, которые в Европе доставили бы ему славу, а у нас были замечены одними знатоками. Первые, юношеские произведения Баратынского были некогда приняты с восторгом. Последние более зрелые, более близкие к совершенству, в публике имели меньший успех».
Комментируя это пушкинское высказывание, Александр Семенович Кушнер пишет: «Подлинная поэтическая мысль — такое же редкое сокровище, как драгоценный металл. Важно, что эта мысль не навязана стихам, как у его друзей-любомудров, перетаскивавших в поэзию мысли из немецкой философии, — мысль Баратынского вырастает исподволь, вместе со стихами, - она растворена в поэтической ткани и как бы является продуктом ее жизнедеятельности, непредсказуема и пропущена через трагический опыт. Баратынский решал проблему теодицеи не как философ — как поэт и одним из оправданий считал, например, существование поэзии в этом мире, в частности, поэзии Гете: «Творца оправдает могила его» («На смерть Гете»), — трагическое и бесстрашное заявление».
Не менее важным, чем «Осень», является «Запустение». Бродский считал его гениальным. «…Если уж мы говорим о Баратынском, то я бы сказал, что лучшее стихотворение русской поэзии - это «Запустение». В «Запустении» все гениально: поэтика, синтаксис, восприятие мира. Дикция совершенно невероятная. В конце, где Баратынский говорит о своем отце: «Давно кругом меня о нем умолкнул слух, Прияла прах его далекая могила. Мне память образа его не сохранила...» Это очень точно, да? Слушайте дальше, какая потрясающая дикция: «Он убедительно пророчит мне страну, Где я наследую несрочную весну, Где разрушения следов я не примечу, Где в сладостной тени невянущих дубров, У нескудеющих ручьев...» Какая потрясающая трезвость по поводу того света! По-моему, это гениальные стихи. Лучше, чем пушкинские. Это моя старая идея».
Хрустела под ногой замерзлая трава,
И листья мертвые, волнуяся, шумели...
«Волнение» «мертвых листьев», - комментирует Кушнер, - поразительно! Эти проходные два стиха можно твердить, как заклинание. До чего же хороши бывают неловкие грамматические формы: «замерзлая» и особенно «волнуяся» — дикая, невозможная и в то же время по-детски очаровательная ошибка в деепричастии! Таких неловкостей, в том числе смещенных ударений, у него много: «Ластюсь к ним, как облачко», «Я из племени духов», «Но нашей мысли нет форума» — в посмертных изданиях редакторы даже проставляют для удобства тугого на ухо читателя ударения! Между тем все эти отступления от нормы, так же как и архаические формы слов, и сами архаизмы, служат у Баратынского задаче специального, сознательно провоцируемого им ощущения затрудненности речи. Он боролся с той «легкостью», накатанностью поэтического стиля, для которых так много сделал вместе с Пушкиным в начале 20-х годов».
…В осенней наготе стояли дерева
И неприветливо чернели;
Хрустела под ногой замёрзлая трава,
И листья мёртвые волнуяся шумели!
С прохладой резкою дышал
В лицо мне запах увяданья;
Но не весеннего убранства я искал,
А прошлых лет воспоминанья.
……………….
Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
Ещё прекрасен ты, заглохший Элизей.
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.
Тот не был мыслию, тот не был сердцем хладен,
Кто, безыменной неги жаден,
Их своенравный бег тропам сим указал,
Кто, преклоняя слух к таинственному шуму
Сих клёнов, сих дубов, в душе своей питал
Ему сочувственную думу.
Давно кругом меня о нём умолкнул слух,
Прияла прах его далёкая могила,
Мне память образа его не сохранила,
Но здесь ещё живёт его доступный дух;
Здесь, друг мечтанья и природы,
Я познаю его вполне:
Он вдохновением волнуется во мне,
Он славить мне велит леса, долины, воды;
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где в сладостной сени невянущих дубров,
У нескудеющих ручьёв,
Я тень священную мне встречу.
«...Нам только кажется,- продолжает Кушнер, - что все образованные люди знают Баратынского, Слышали имя? Безусловно. Но начните вслух читать что-нибудь из него, ну хотя бы «Люблю я вас, богини пенья...» или «Своенравное прозванье...» — пожмут плечами, станут гадать, Баратынского назовут в последнюю очередь. И нечего делать вид, что это не так. Баратынский и не мечтал «глаголом жечь сердца людей» — ему принадлежит совсем иное утверждение: «Но не найдет отзыва тот глагол, Что страстное земное перешел...» Стихи Баратынского прикладывает к сердцу тот, кто слабеет «перед заботою земною», кому нет в этом мире «грядущей жатвы», кто готов «отряхнуть видения земли порывом скорби животворной», — и скажем, вспомнив свою юность, что эти горестные чувства, эта «осень души» посещает «мыслящих и страдающих» в любом возрасте — были бы мысли и страдания!»
Комментарии 2
Стихи меня сначала Удивили, позже - Поразили в самое сердце...