Предыдущая публикация
К 135-летию НИКОЛАЯ АСЕЕВА
«…Трагедия Асеева, - пишет Пастернак, - есть трагедия природного поэта, перелегкомысленничавшего несколько по-иному, нежели Бальмонт и Северянин, потому что тут не искусство, но в р е м я выкатило ту же, собственно говоря, дилемму: страдать ли без иллюзий или преуспевать, обманываясь и обманывая других…»
Можно, конечно, задаться вопросом: а сам Пастернак, написавший «Девятьсот пятый год» и «Лейтенанта Шмидта», - он-то как? «Обманываясь или обманывая»? «Когда я писал 905-й год, то на эту относительную пошлятину я шел сознательно из добровольной идеальной сделки со временем. Мне хотелось втереть очки себе самому и читателю, и линии историографической преемственности, если мне суждено остаться, и идолотворчествующим тенденциям современников и пр. и пр.» Может быть, поэтому Асеев и сказал о Пастернаке, что тот, мол, «проходит в историю бочком». Обвиняя Пастернака в позёрстве, о себе Асеев говорит, что он на равных с любым читателем и живет «сочувствием страны». Если честно, в этом не меньше позы, хотя и несколько иной.
Разрыв со старым другом и соратником всегда оставляет тяжелый след на душе. «С Маяковским и Асевым меня связывает дружба. Лет уже пять, как эта связь становится проблемой, дилеммой, задачей, временами непосильной. Ее безжизненность и двойственность не отпугивали нас и еще не делали врагами…» Когда молодой Вознесенский принес в больницу новую книгу Асеева, Борис Леонидович вернул ее не читая.
«Асеев, пылкий Асеев со стремительным вертикальным лицом, похожим на стрельчатую арку, фанатичный, как католический проповедник, с тонкими ядовитыми губами, Асеев «Синих гусар» и «Оксаны», менестрель строек, реформатор рифмы. Он зорко парил над Москвой в своей башне на углу Горького и проезда МХАТа, годами не покидал ее, как Прометей, прикованный к телефону. Я не встречал человека, который так беззаветно любил бы чужие стихи. Артист, инструмент вкуса, нюха, он, как сухая нервная борзая, за версту чуял строку – так он цепко оценил В. Соснору и Ю. Мориц».
В поздних стихах Асеева, очень хороших, - он действительно лучшее написал в начале и в конце творческого пути, - мне не хватает одной очень важной составляющей – стиховой стихии. «Поэт - издалека заводит речь. Поэта – далеко заводит речь…» Поздний Асеев слишком хорошо знает, куда должна привести его строка в финале. Поэтому я предпочитаю Асеева раннего, способного написать «Я запретил бы «Продажу овса и сена»... Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?» Поздний Асеев, в совершенстве освоивший ремесло поэзии, вряд ли бы смог написать такое… По словам Пастернака, Асеева отличало от других членов «Центрифуги» «воображанье, яркое в беспорядочности, способности претворять неосновательность в музыку, чувствительность и лукавство подлинной артистической натуры». Безусловно, футуризм «Центрифуги» - это преодоление символизма, прежде всего в самих себе. В антологии русского сонета Серебряного века среди символистов фигурирует Сергей Рюмин. Никаких биографических данных о нем не приводится. А между тем это псевдоним будущего члена «Центрифуги» Сергея Боброва. Лелевич в свое время изругал ранние сборники Асеева за богемность. Однако в этой богемности есть подлинная поэзия, которая исчезает тогда, когда стихи начинают делать.
Всё это я говорю лишь для того, чтобы объяснить выбор стихотворения для данной заметки.
ТЕРЦИНЫ ДРУГУ
Борису Пастернаку
Мы пьем скорбей и горести вино
и у небес не требуем иного,
зане свежит и нудит нас оно.
Оратаи и сеятели слова,
мы отдыху не предаемся. Здесь
мы не имеем пристани и крова.
Но прошумит воскреснувшая весь,
слив голоса в зазеленевшем кличе,
и здесь она, бессмертная поднесь —
Вернувшаяся в долы Беатриче!
И радости смиренной и простой
мы слышим отзвуки в старинной притче.
Дерзай, поэт! Недолгой немотой
ответствуют небесные пространства.
Пей вешних трав целительный настой,
Да радостно твое пребудет пьянство.
Когда ж стихом взыграет вдруг оно —
стиху довлеет царское убранство.
Режь злых цепей томящее звено,
спадет, спадет гремучая окова!
Мы пьем скорбей и горести вино
И у небес не требуем иного.
Николай Асеев (1913)
Можно, конечно, задаться вопросом: а сам Пастернак, написавший «Девятьсот пятый год» и «Лейтенанта Шмидта», - он-то как? «Обманываясь или обманывая»? «Когда я писал 905-й год, то на эту относительную пошлятину я шел сознательно из добровольной идеальной сделки со временем. Мне хотелось втереть очки себе самому и читателю, и линии историографической преемственности, если мне суждено остаться, и идолотворчествующим тенденциям современников и пр. и пр.» Может быть, поэтому Асеев и сказал о Пастернаке, что тот, мол, «проходит в историю бочком». Обвиняя Пастернака в позёрстве, о себе Асеев говорит, что он на равных с любым читателем и живет «сочувствием страны». Если честно, в этом не меньше позы, хотя и несколько иной.
Разрыв со старым другом и соратником всегда оставляет тяжелый след на душе. «С Маяковским и Асевым меня связывает дружба. Лет уже пять, как эта связь становится проблемой, дилеммой, задачей, временами непосильной. Ее безжизненность и двойственность не отпугивали нас и еще не делали врагами…» Когда молодой Вознесенский принес в больницу новую книгу Асеева, Борис Леонидович вернул ее не читая.
«Асеев, пылкий Асеев со стремительным вертикальным лицом, похожим на стрельчатую арку, фанатичный, как католический проповедник, с тонкими ядовитыми губами, Асеев «Синих гусар» и «Оксаны», менестрель строек, реформатор рифмы. Он зорко парил над Москвой в своей башне на углу Горького и проезда МХАТа, годами не покидал ее, как Прометей, прикованный к телефону. Я не встречал человека, который так беззаветно любил бы чужие стихи. Артист, инструмент вкуса, нюха, он, как сухая нервная борзая, за версту чуял строку – так он цепко оценил В. Соснору и Ю. Мориц».
В поздних стихах Асеева, очень хороших, - он действительно лучшее написал в начале и в конце творческого пути, - мне не хватает одной очень важной составляющей – стиховой стихии. «Поэт - издалека заводит речь. Поэта – далеко заводит речь…» Поздний Асеев слишком хорошо знает, куда должна привести его строка в финале. Поэтому я предпочитаю Асеева раннего, способного написать «Я запретил бы «Продажу овса и сена»... Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?» Поздний Асеев, в совершенстве освоивший ремесло поэзии, вряд ли бы смог написать такое… По словам Пастернака, Асеева отличало от других членов «Центрифуги» «воображанье, яркое в беспорядочности, способности претворять неосновательность в музыку, чувствительность и лукавство подлинной артистической натуры». Безусловно, футуризм «Центрифуги» - это преодоление символизма, прежде всего в самих себе. В антологии русского сонета Серебряного века среди символистов фигурирует Сергей Рюмин. Никаких биографических данных о нем не приводится. А между тем это псевдоним будущего члена «Центрифуги» Сергея Боброва. Лелевич в свое время изругал ранние сборники Асеева за богемность. Однако в этой богемности есть подлинная поэзия, которая исчезает тогда, когда стихи начинают делать.
Всё это я говорю лишь для того, чтобы объяснить выбор стихотворения для данной заметки.
ТЕРЦИНЫ ДРУГУ
Борису Пастернаку
Мы пьем скорбей и горести вино
и у небес не требуем иного,
зане свежит и нудит нас оно.
Оратаи и сеятели слова,
мы отдыху не предаемся. Здесь
мы не имеем пристани и крова.
Но прошумит воскреснувшая весь,
слив голоса в зазеленевшем кличе,
и здесь она, бессмертная поднесь —
Вернувшаяся в долы Беатриче!
И радости смиренной и простой
мы слышим отзвуки в старинной притче.
Дерзай, поэт! Недолгой немотой
ответствуют небесные пространства.
Пей вешних трав целительный настой,
Да радостно твое пребудет пьянство.
Когда ж стихом взыграет вдруг оно —
стиху довлеет царское убранство.
Режь злых цепей томящее звено,
спадет, спадет гремучая окова!
Мы пьем скорбей и горести вино
И у небес не требуем иного.
Николай Асеев (1913)
Следующая публикация
Комментарии 4
Полны степной прохлады и теплыни.
Полынь горька, а мята горе лечит;
Игра в тепло и холод — в чёт и нечет.
Не человек игру ту выбирает —
Вселенная сама в неё играет.
Мои стихи — они того же рода,
Как времена круговращенья года.