Предыдущая публикация
Исцели меня
Наталья Павлинова /Рассеянный хореограф /
Часть 1.
– Ты что – не русский? Я вот – русский! Предки мои тут родились и выросли, в России, не подкопаешься... да... Вот сейчас как раз у бабули в Самойловке. У нас корни тут. Ха! Как это не разберёшь, кто есть кто? Я ж сказал – во мне течет чисто русская кровь! Не подкопаешься...
Внук Андрюха кричал на стоящий перед ним ноутбук. Ноутбук что-то отвечал ему, но баба Люся не понимала – что. Она слышала только внука.
– Вот ведь, – он раздосадованно и резко откинулся на спинку стула, тот скрипнул, – Ой, – стул был жесткий, – Я привык к креслу компьютерному, ба, прости.
– Стулья мне так сломаешь. А они, между прочим, австрийские.
– И ты туда же! Чего вы все так это заграничное любите? Наше-то российское ничуть не хуже!
– Так ить... Мама твоя подарила стулья-то. Я разе против российского?
– Вот скажи, бабуль, – внук прошел на кухню, нажал кнопку электрочайник а, – А кто были твои бабки и деды? Про твоих родителей, ну, как их ... про Сергея и Любу, ты рассказывала, а про дедов и бабок своих знаешь хоть чего?
– Мало... Померли ведь они. Кто до войны, а кто... Бабушку по маме фашисты машиной задавили. Да говорила ведь я тебе ...
– Ну, они же русские были, без всяких там примесей, правда?
– Да кто ж их знает, Андрей! Меня ещё и в помине тогда не было. Я ж в сорок втором родилась только. Ни дедов, ни бабок уж не было... Только мама и папа. Сергей и Люба мои... Царствие небесное!
Внук уже отвлекся, налил чаю и с кружкой и пакетом пряников опять уселся за ноутбук. Баба Люся поворчала, что портит аппетит, а ведь скоро обед...
Вообще-то, она любила вспоминать свое прошлое. Но сегодняшний настрой внука заставил взволноваться. Была у нее на то причина.
Эшелон шёл медленно – так медленно, что многие уже отчаялись, сошли на долгих станциях и направились домой своим ходом. Быстрее было попутками, на перекладных, или даже дойти пешком по послевоенным дорогам. Многим рукой подать было до дома, но поезд стоял и стоял на больших и небольших станциях.
Шел сорок седьмой год. Не один их поезд сейчас вез солдат и репатриированный народ из плена, эвакуации, с работ, с точек дислокации частей. Железные дороги были забиты составами. Паровозик поломанный, слабый, требующий бесконечного ремонта порой свистел жалобно, и мужская половина высыпала на улицу – надо было подталкивать, помогать сдвинуть состав с места.
И все же паровозик на каждой станции с победным свистом лихо подкатывал к перрону. Победителей уже не встречали так, как встречали в сорок пятом, но машинист так и не снял с паровоза алый флаг и транспорант о Победе, поэтому привычно и старательно гудел.
Да и в вагонах, почти в каждом, ехали гармонисты. Звучали песни, наигрывала мелодия. Всем не терпелось оказаться дома, обнять своих, вернуться, наконец, с затянувшейся войны.
Молодой солдат, лет двадцати с небольшим, в линялой гимнастёрке, выгоревшей шинели, спал, примостившись в углу теплушки, положив голову на свой вещмешок. Во сне он выпрямлял ноги, и тогда они перекрывали проход. Кирзовые сапоги с широкими голенищами его то и дело кому-то мешали. Его беззлобно подпинывали, и он сворачивался. Солдатик был уж очень высокого роста, но худ настолько, что его, свернувшегося калачом, можно было и не заметить. Он просыпался ненадолго, помогал, если требовалось, а потом опять, отворачивался от всех и спал.
– Эй, брат, перекуси, хошь, встань..., – мужичок в фуфайке, с бородой, угощал квашеной капустой, которой удалось разжиться на станции.
– Да нет, спать буду. Спасибо...
Он опять отвернулся, казалось, уснул.
Вдруг на ходу состав резко вздрогнул, залязгал буферами, остановился. Солдатик проснулся, вместе с другими выскочил из вагона.
Машинист, вовсю ругаясь, оттягивал с путей, уносил, держа под мышки перед собой, маленькую девчушку в пуховом рыжем платке, в черном пальтишке с затертым цигейковым воротником. Он прошел канаву, поставил ее на насыпь, наклонился и отчитывал. Девчушка стояла смирно, опустив голову.
Мужики подходили ближе.
– Ведь второй раз уже! Второй раз! С месяц назад вот также. И куда мать смотрит! Что за матери! – жаловался машинист.
– Ох, долго ль до греха-то...Так есть ли мать-то? – всплеснула руками одна из женщин, – Мать-то есть у тебя?
Девчушка кивнула.
И тут все увидели, что по насыпи тяжело бежит женщина, машет им рукой. Платок упал с головы, запинается, ноги скользят по насыпи, по всему видно – устала, спешит. А когда подошла ближе, все увидели, что женщина совсем ещё молода.
– Моя это! Моя... , – подошла быстрым шагом, взяла девочку за плечи, виновато и как-то обречённо посмотрела на машиниста, вздохнула, – Сдавайте! Я уж и сама не могу больше.
– А вот и сдам! Чего за ребенком не следишь, коль знаешь?
– Так ведь работаю. Тут на лесоскладе. Со знакомой оставила, а она не уследила. Разве уследишь?
– Так чего она у тебя все бегает-то... Ведь прям навстречу поезду шла, по шпалам...
– Папку ждёт. Вот и встречает поезда.
– Погиб?
– Не знаю я... Пропал.
Машинист посмотрел на девчонку, на мать, махнул рукой, и направился к паровозу. Он достал грязный платок из нагрудного кармана, вытер усталое лицо и, оглянувшись, крикнул:
– В следующий раз сдам, так и знай!
Девушка лишь кивнула, присела перед дочкой, что-то говорила ей, внушала, поправляла платок. Ее волнистые волосы растрепались от бега, выбились прядками из косы. Она была совсем юной. Такой юной, что старик- пассажир произнес:
– Сама-то ещё – дитя глупое! Где уж– за ребенком уследить...
Девушка взяла дочку за руку и пошла с ней вниз по насыпи по направлению движения их поезда. Высокий угловатый солдат смотрел ей вслед. Состав медленно тронулся, он прыгнул на подножку.
Перелесок, старые складские помещения, редкие домики оставались позади. Поезд уходил, растворялся в серой дымке. По тропинке от путей к складам завернули молодая мать с дочкой. А на другую сторону насыпи, чуть проехав станционные домишки, спрыгнул с неразогнавшегося ещё состава длинноногий солдат. Он решил сойти очень неожиданно даже для себя самого, стоял и озирался в растерянности от такого своего поступка.
Постоял несколько минут и направился к складам. Нужно было как-то устраиваться, раз уж остался.
Сразу за перелеском расстилались поля. Черными квадратами шли они чуть не до горизонта. А он решил, что тут, за станцией, раскинулся целый поселок. Оказалось, домиков тут совсем немного и все они рядом со станцией. И лишь чуть дальше – уходящая в лес отдельная ветка сверкающих рельсов, длинные склады, со штабелями бревен и жилые бараки.
Солдатик не доехал до своей станции всего-то часа четыре. Можно было сесть на другой проходящий поезд, но он пошел к будке стрелочника. Там сидела конопатая девчонка в большой жёлтой фуражке, она-то и показала ему, где найти начальника рабочего участка.
Из вагончика на сваях навстречу ему вышел дед с клюкой и папкой.
– А Вы не подскажите, мне б начальника.
– А зачем тебе он? – дед запирал дверь, а потом махнул ему рукой, – Подь-ка, подмогни..., лестница эта поганая, пропади она!
Он бросил клюку вниз, на землю, засунул папку под ремень штанов, опёрся одной рукой за перила, другой – за плечо парня, давя, тяжело спускался.
– Мне б работу. Я демобилизовался. А дома... В общем, нет уж дома.
Дед спустился, парень подал ему клюку, и вместо ответа на вопрос, спросил сам:
– Чего худой какой? Болеешь?
– Сейчас нет уже. Подлатали. Долго в госпитале после войны лежал, в живот ранение. А теперь уж нормально. Порода просто такая...
– А я думал – больной. А нам, знаешь ли, больные не нужны, – сказал и потер себе поясницу дед, – У нас работа тяжёлая, лес ведь возим, не пёрышки.
– Так у меня права есть. Я и водителем на фронте был. Это уж потом перевели меня в пехоту.
– Разжаловали, значит? И за что?
– Ааа...
– Ага, значит поэтому и задержали.
– Так где начальника-то искать?
– А вот он, начальник, перед тобой. Только решения-то не я принимаю. В Тверь езжай, в военкомат сходи, а я записку черкну. Парни нам нужны. Только здоровые и без выкрутасов. Слышь – здоровые.
Опершись на плечи, дед, явно почувствовал неладное. Плечо у солдата было, как у дитя – тонкое, одна кость. Работничек.... Но нынче было не до жиру. Люди требовались, их заваливали деревом, он без конца просил помощи.
Начальник достал папку, черкнул записку для военкома:
– К Ваське иди, во-он тот барак, вишь выпирает крыльцо. Он тама, спит. Но, с утреца – в Тверь. Скажи ему, чтоб поселил тебя. Звать-то как?
– Сергей!
– Тёзки, значит... Меня Сергей Санычем кличут.
Сергей даже удивился, что так быстро его устроили. Конечно, не взяли ещё на работу, может и завернут. В последнее время он научился ничему не удивляться. Но, хотя бы, расположили.
Длинный деревянный барак с проходом во всю длину и спальными местами по стенам его расстроил. Он бывал в подобных бараках, но те хоть были разделены на комнаты. Тут же никакого разделения не было, как в казарме.
Мужики велели ему располагаться на свободной койке. Косились, приглядывались, но пока не расспрашивали, занимались своими делами. Их было тут всего пятеро, трое, в том числе и водитель Васька, спали.
Сергей снял кирзачи, свернул шинель, сунул ее под голову, прилёг на койку, свернулся калачом. Койка ему явно была коротка, и если он вытянет ноги, то они высунутся в проход.
Он лежал и думал о той девушке. Если тут целая казарма холостяков, так всего скорей, она уж не одна. Два года прошло с войны. Хоть дочка и ждёт папку, но...
Он закрыл глаза и тут же представил глаза ее. Такие грустные, такие глубокие. Именно такие глаза могут понять всё, проникнуть без слов в самую душу. Красивая девушка, вот только зря он остался. Уж, наверняка, она – не одна...
Но наутро он уже ехал в Тверь. И там легко получил разрешение на оформление. На обратном пути уже думал, что ничего не теряет. Поработает тут, и пусть такая короткая, но уже довольно кривая жизненная дорога выведет его туда, куда требуется. Лишь бы здоровья хватило. Саныч приметил верно – с этим у Сереги не очень.
Через день Серега вместе с мужиками уже орудовал на складах. На чугунный прицеп трактора грузили лес, а потом перетягивали его в вагоны. Укрепляли, связывали, комплектовали. Мужики переживали за какую-то норму, а Серёга просто падал с ног.
– Он не ел сегодня, мужики, – сказал сосед его по койке, хмурый парень по имени Иван, – Я не видел, чтоб ел.
– Я не хочу, – разогнулся Сергей. Кружилась голова и, согнувшись, быстрее мир возвращался на место.
– Обед скоро, – махнул рукой бригадир, – Иван, проследи, чтоб его там поставили на учёт, и чтоб поел плотно.
Сергей уж понял здешнюю систему. Их барак – мужской, с другой стороны стоял барак женский, а посреди – два семейных. В семейных бараках было разделение на комнаты. Семейные ели дома, а для одиноких мужиков и баб была организована кормёжка – часть женского барака занимал длинный стол, и женщины по очереди дежурили по кухне.
В нос пахнуло чем-то горелым и мясным. Сергея затошнило. Все сами брали хлеб, подходили за алюминиевыми мисками, толпились у общего котла, возле которого стояла краснолицая бабенка, она оговаривалась, краснела от мужицких слов ещё больше, разливала суп по мискам.
– Кому сегодня сердце-то свое оставишь, Кать? Сейчас и поглядим...
– А может и тебе?
– Так наливай двойную, коли так! Я не прочь...
– Больно хитёр ты, Борька, да ловок. Было бы чем, так всех бы баб себе заграбастал.
– Так разе нечем?
– Да иди ты, дай вон – новенькому поболе налью. А то стоит скромно. Распихались тут локтями-то.
– Не надо поболе..., – Сергей аж испугался.
Он помнил задание бригадира Ивану – следить, чтоб поел. Но Иван, похоже, про задание забыл. Сидел на другом конце стола, уткнувшись в миску, хлебал свою порцию. Сергей аккуратно и медленно съел ложек пять и застыл в ожидании. Только делал вид, что кусает хлеб, елозил ложкой по дну миски.
Как поведет себя его резаный, перерезаный кишечник и желудок?
Страх перед едой – стал сопутствующим его повсюду страхом. Если б можно было не есть совсем, он бы и не ел. Но не есть было нельзя. На этот раз боль не пришла, и он съел ещё пять ложек супа. За вторым не пошел. Только взял чаю, выпил полстакана и вышел из барака. На лбу проступил пот, то ль от страха, то ль от съеденного.
– У тебя не желудок теперь, а напёрсток. Но есть надо. Понимаешь, надо! Есть, чтобы жить! – наказывал ему Егор Палыч Штеймер – хирург от Бога, который вытянул его с того света, когда с раскореженными до позвоночника внутренностями привезли Сергея в лагерный госпиталь. Штеймер – тоже был лагерный.
Он оперировал его четырежды. Два раза сразу, а потом через полгода ещё два раза, когда выяснилось, что кишечник Сереги довел его до состояния бесзонания, когда Серёга чуть не отбросил концы в бараке. Если б не Штеймер...
Он сидел у постели Сереги, старый, усталый и какой-то потерянный...
– Боритесь, Васильков! Боритесь за жизнь! Она того стоит. Вам двадцать три. Знаете, сколько там хорошего, в этой жизни Вас ждёт? Не знаете... А узнать стоит! А я вот знаю... Жаль больше не увижу. Годы... Старея, человек видит хуже, но больше. А Вы живите за всех за нас... Живите, как все живут.
И Серёга боролся. Внутренности его требовали особого подхода к пище. Лучше всего они себя чувствовали, когда он ничего не ел. Он привык обходиться самым малым. Стоило расслабиться, поесть чуть больше, и кишки его заставляли сгибаться пополам, охватывали все нутро страшной резью.
От здорового плечистого бойца вскоре остался один скелет. Пожилая медсестра, прикрывающая его тело тонким одеялом, вскрикивала:
– Да что ж это! Под одеялом тебя не видно, милок! Ну, домой вернёшься, мать откормит.
А у Сереги тогда и сил не было пояснять, что матери у него нет давно. Что никого у него не осталось.
Потихоньку Штеймер на ноги его все же поставил, заставил питаться, сам порой кормил с ложки. Сначала жидкими гадкими растворами, а после и обычной едой. Он читал ему лекции о питании, иногда орал на него, ругался, пытаясь действовать и так.
– Опыт - это слово, которым люди называют свои ошибки. Но сколько можно их совершать!
И Серёга перешагивал через свой страх, через боль – ел, постепенно приходя в себя, обрастая хотя бы малой массой ещё совсем невесомого своего тела.
Когда уехал из госпиталя, несколько раз прихватывало, да так, что страх к еде вернулся. И вот теперь, когда из лагеря его, больше по болезни, чем по сроку, отпустили, он оказался здесь. Конечно, он понимал, что эта работа – не для него. Но доктор велел жить так, как живут все. Он и жил... Справку о своей инвалидности Серёга никому не показывал.
Лишь через неделю он увидел ее – ту девушку. Оказалось, она была здесь учетчицей.
– Любаша твоя придет сегодня, Борька! Челочку-то расчеши, – мужики шутили.
Борька тоже отшучивался:
– Да она меня как черт ладана боится. Во думаю – чумной я чё ли? Дикая она, Ну, ее! Найду у кого потеплее пригреться. Сами знаете, не проблема...
– Ты это, – бригадир посерьёзнел, – Галину-то не обижай! Хорошая ведь баба.
– Так я и не обижаю! Кажну-у ноченьку не обижаю! Разве обидчивая ходит?
– Дурак ты, Борька...
Мужики дружно хохотали, а бригадир злился. Галина была подругой его жены. Женщина серьезная, одинокая с сынишкой. Связь ее с Борькой им обоим не нравилась. Балагур и болтун! Чего от таких ждать?
Любаша сейчас казалась ещё моложе, чем тогда, у состава. Она хмурила совсем детские свои бровки, считала и пересчитывали все очень тщательно, чёркала в блокнот, на шуточки мужиков не реагировала никак.
Его она заметила. Сергею показалось, что узнала, немного округлила свои глубокие глаза, но тут же отвела их, продолжила свой подсчет. Потом аккуратно убрала блокнот в лоскутную сумку, попрощалась серьезно и отправилась восвояси, на оклики не оглядываясь.
– Вот ведь! Уж не девка ведь, с дитем, а ведёт себя, как будто царица неприступная, – проговорил ей вслед с обидой Леонид. На его шутки, она лишь косила глаза, было обидно.
– Говорю же – дикая! – добавил Борис.
***
Любаша шла по шпалам, мужики что-то кричали позади, шутили, просили ее оглянуться. Но она не оглядывалась. Тот высокий и худой парень не кричал. Она поймала там его взгляд. Смотрел он на нее с какой-то тоской, прям-таки внутрь ее глядел.
И Любаше вдруг стало немного страшно, как будто мог он разглядеть там, внутри, ее потаенное. Она глубоко вздохнула – тайна у Любы была.
Сентябрьской ночью сорок первого в их село Задворино приехали немцы. В дом их ворвались неожиданно, светя фонарями, ослепляя. Они схватили четырнадцатилетнюю Любашку и потащили в машину.
Ее мать в белой сорочке с распущенными волосами встала на пути автомобиля, широко раскрыв руки. В грудь тяжело ударило, обрушилась тяжёлая глыба:
– Не дам..., – простонала она.
Но Любаша этого уже не видела. Играла губная гармошка, кругом улыбались и подмигивал ей чужестранные мужские лица в черной добротной одежде.
Потом с нее содрали сорочку, посадили в катку с теплой водой, хохоча, стали мыть. Рядом играл патефон, пахло вином и незнакомым табаком, шла гулянка. Ее, завернутую в простынь, принесли туда.
Через три дня Любашку нашли на окраине далёкого от ее дома села. Нашел старик, проезжающий на телеге. Подобрал, укрыл своей фуфайкой и соломой, с глаз немцев, и привез в село. С трудом ее выходили, долго ещё она болела.
А потом вернулась домой, узнала о смерти матери, выплакалась на могиле. А вскоре узнала и о своей беременности. Оставаться в селе побоялась – фриц родится, все догадаются. Вместе с беженцами отправилась к линии фронта, которая была много восточнее.
Зацепилась за людей, за работу на станционном лесоскладе, да там и осталась. Работала, как вол. Поначалу хотела скинуть, взваливала на себя все самое тяжелое. А потом, когда почуяла биение трепещущего внутри младенца, вдруг разрыдалась прям на складе, призналась, что беременна бабам. Сказала, что от любимого, который ушел на фронт, да и пропал. Поверили – таких было тысячи...
Тайну свою никому не раскрывала.
Комсомолка же... Как можно!
***
Исцели меня... – А может ты мой папка?
Часть 2.
Ветер дёргал резко, с присвистом. Надвигалась огромная подпаленная синевой с краёв туча. Сегодня Сергей был дежурным "водяным" – перед завтраком должен был привезти в женский барак воды.
Для этого у них были приспособлены три четырехведёрные молочные фляги, которые укреплялись проволокой на тележке. Колодец стоял недалеко от бараков и был довольно глубокий, журавль сделан из толстого соснового бревна.
Сергей уже налил одну флягу, принялся наполнять другую, и тут увидел, что к колодцу, с коромыслом в руке и пустыми ведрами, идёт Любаша. Она кивнула ему, скромно встала рядом в ожидании.
Сергей вытащил колодезное ведро, подхватил его и позвал Любу:
– Давайте ведра-то...
– Да я погожу, – скромно ответила она.
– Нет, нет, давайте...
Он наполнил одно ее ведро, а потом, от чего-то немного волнуясь, и второе. Она поблагодарила, ловко подхватила вёдра коромыслом и направилась к своему семейному бараку. А он всё никак не мог решить – бросить ли свои фляги и помочь ей или это будет неправильно? Смотрел ей вслед, и сердце тревожилось до испарины.
Через час ливанул сильный дождь, и их отправили с работы домой. Он лежал на койке, перебирая детали этой встречи, ругал себя, что не помог. А вечером, когда дождь поутих, ноги понесли его к семейному бараку. Он надел дежурную плащнакидку и простоял там, под орешником, весь вечер, но Любу так и не увидел. Кто ж гуляет-то под дождем?
– Люб, видела ли? – за дверью загомонили бабёнки.
Люба только что уложила Люсю, шикнула на Светлану с Танюхой.
– Да тихо вы! Еле уложила... Таращит глаза и всё. Чего там? – она вышла за дверь своей комнатки.
– Там длинный этот под окнами стоит уж давно. По тебе что ли сохнет?
– Да никто по мне не сохнет! Хватит уж об этом! Сколько уж...
– Так ведь знаем, а думали-думали... Только к тебе и мог он придти. Больше не к кому.
– Ну, хочется человеку стоять, так и пусть..., – бабы почувствовали в словах Любы некое сомнение. Она всегда была категорична – никаких ухаживаний не принимала. А теперь вдруг растерялась, дрогнул голос.
Только уж больно кавалер-то нехорош. Тощий, длинный, неуклюжий какой-то. Да и мужики говорили, что слабый он – больной. Мужиков нормальных что ли нет? Это уж точно – не мужик. Но Любка ... она ж всегда была немного странная.
Никто б сейчас и не подумал, что Любаша в детстве была егозой. Резко закончились ее веселые, беззаботные дни. Дни, когда жила в доме радость, когда отец приносил гостинцы, когда гостей – полон дом. Все изменила война. И ее изменила, подмяла под себя, захватила, и не хотела отпускать.
Любаша просыпалась ночами, хватаясь за одеяло, и все куталась и куталась. Снилась ей ее оголенность, снились пьяные дышащие ей в лицо хари, она стонала от боли и бессилия, просыпалась в поту, хваталась за одеяло – пряталась.
Когда родилась дочка, с любопытством разглядывала она маленькое, розовое ее личико, не веря, что понесла она от такого постыдства, не веря в то, что от этого на свет могло родиться дитя. Любаша, хмурясь, вцепилась в дитя, когда стала забирать его акушерка.
– Ну, чего ты? Чего? Хорошо все! Красавица родилась, в мать! Отец-то есть?
– Нету...
– Погиб пли пропал. Сынок мой пропал без вести. А я не верю, что погиб, жду...
– И мой пропал.
– А ты не горюй, ты жди, девонька.... Как я, жди. Авось, и вернутся сынки наши.
Любашке ждать было некого, но она кивнула. Было ей всего-то пятнадцать лет. Тогда, в родильной палате, кормя малышку, она и поклялась ей, что никогда никто не узнает, кто истинный ее отец. От родного села она была уж далеко, да и там никто не знал о ее беременности.
Тогда, в роддоме, она выплакалась в последний раз. А потом закрыла в себе даже думы об этом, не вспоминала, не анализировала, уверяя себя, что был у нее любимый, да вот только пропал без вести. Она так убедила себя в этом, что и сама поверила ...
Вот только сны возвращали и возвращали реальность.
А маленькая Люсенька, и правда, походила на нее. Светлая, улыбчивая, какой была и она в детстве, с крупными чертами лица. Она наливалась, гулила и узнавала мать, а мать и думать забыла о каком-то родстве дочки с оккупантами-насильниками. Выгнала, стёрла, закрыла для себя всякие подобные думы, нарисовала себе неведомого любимого, который как будто бы был...
Когда спрашивали – так и говорила, когда подросла и спросила дочка – так и ответила – пропал, может и вернётся. А вот теперь, когда побежала дочка встречать поезда, язык не поворачивался сказать, что папки нет.
Ведь не было и нет никакого папки, ведь некого было жалеть! Но в мыслях юной Любаши он успел сформироваться, почти материализовался и начал существовать. Он был настолько ангелоподобен, что ничего физического с ним случиться не могло. Не могло быть с ним близости физической, не мог он и умереть.
Как защитная реакция психики от страшной беды сформировался странный образ защитника. И ни один парень, ни один мужчина не мог ему соответствовать. Потому что они были материальны, а он – нет. А всё, хотя бы немного чувственно страстное отталкивало. И порой Любаша ловила себя на странных мыслях – вот вернётся Он...
Сначала ее взяли работать на лесосклад уборщицей, но однажды помогла она Санычу с документами, он и приметил, что девчонка умная, училась до шестого класса в школе, грамотная и серьезная. Он перевел ее в учётчицы. И, оказалось, правильно перевел.
Она не флиртовала, не поддавалась на хитрости мужиков, была серьезна и строга. Теперь учётчицу побаивались, знали – от ее глаз ничего не уйдет. А среди мужиков уж ходили разговоры о неприступности Любы. Даже Борька, ловелас и красавчик, не пробил эту стену, как ни старался.
***
Погода все не налаживалась. Холодной была эта весна. Дым из труб бараков подпирал белесое небо. Солнце ещё выползало лениво, хоть грело уже лучше.
От глаз бригадира не скрылось, что новенький парень нездоров.
– Ты поменьше, поменьше хватай, – советовал он работнику, когда таскали тяжести.
Но новенький не слушал, хотел быть, как все. Втягивался в работу, покрываясь потом, хватаясь за стены и столбы от головокружения. Бригадир решил подождать, присмотреться и, при случае, давал Сергею задания полегче – сбегать, отнести, раздобыть. Сергей выполнял все быстро, вышагивая от станции и обратно, и опять хватался за работу.
Вот и сейчас Сергей, по заданию бригадира, ходил на станцию. Длинными ногами вышагивал он хлестко по лесной грунтовой дороге. Договорился насчёт порожняка, шел обратно. И вдруг увидел, что ему навстречу по тропочке сбоку вышагивает маленькая девчушка. Та самая – дочка Любы. Идёт деловито, решительно...
Он остановился. Определенно, девочка шла на станцию встречать поезда. Опять будет идти прямо по рельсам, встречая папку.
Сергей уже знал здешние порядки. Детей постарше утром отправляли в школу соседнего села, а вот таких малышей оставляли на дежурную кухарку. Она должна и наготовить, и присмотреть за малышней. Скрыться с ее глаз для девочки труда не составит.
Девочка его не видела, он встал за дерево. Сначала направился следом, а потом решил окликнуть.
– Эй!
Девочка резко оглянулась и вдруг побежала, смешно занося ножки.
– Да куда ты, не бойся! Куда?
Он в несколько шагов догнал ее, схватил за руку, повернул к себе, наклонился.
– Вот ты – бегунья! Еле догнал! Куда бежишь-то?
– Никуда, – она потупила глаза.
– А я знаю куда – папку встречать.
Удивлённые глаза поднялись на него:
– Ах! Откуда ты знаешь? – ахнула.
– Это секретная информация, я не могу ее разглашать.
– Секретная?
– Да!
Девочка задумалась. Сергей решил играть в эту игру и дальше.
– У меня задание, понимаешь, задание – нынче на станцию никого не пускать. Там секретные эшелоны идут без людей. Особенно велели, не пускать девочку, которая придет встречать папку. Передали, что не приедет он сегодня точно. Поэтому пойдем с тобой домой.
– А кто же охранять будет, если мы с тобой уйдем?
– О! Ты не представляешь, сколько тут охранников! Вон смотри за тем кустом. Не видишь? Но там тоже спрятался охранник. А у меня задание – тебя проводить.
Он взял ее за руку, она пошла, немного озираясь, ища невидимых охранников.
– Я, кажется, заметила. Вон за тем деревом тоже охранник, да?
– Да-да, а ты внимательная. Молодец!
Девочка оказалась разговорчивой. Всю дорогу она рассказывала ему свои детские истории, говорила и о маме.
– Мамочка моя тоже папку ждёт. Ночью кричит иногда. Вот я и хочу, чтоб папка вернулся, тогда она кричать перестанет, успокоится.
Сергей слушал девочку и думал о Любе. Неужели, и правда, до сих пор ждёт? Два года уж с войны прошло. Если б живым был, подал бы весточку. Хотя... война разделила много судеб.
Эта девушка не выходила из его головы, он нахмурился, думая о ней и тут...
Резкая боль кольнула в животе. Он вскрикнул и согнулся пополам. Потом подумал, что напугал девочку, поднял голову, прошипел:
– Не бойся, пройдет сейчас...
Но боль не отпускала, потемнело в глазах, он сел на мокрую зелёную траву, скрючился, а потом и вовсе лег на бок. Боль была нестерпимой. И он потерял сознание.
Люся растерялась, потрогала дяденьку, но тот не шевелился, лежал с закрытыми глазами. Она бегом побежала к маме в контору. Влетела с распахнутыми глазами, звала, говорила что-то о секретном задании, о том, что охранник станции умер в лесу.
К станции побежали уже с мужиками, несли Сергея на связанных меж собой фуфайках. А когда очнулся, он побрел сам, держась за живот. Люба шла рядом, Люся тоже. Вскоре на машине повезли его в районную больницу. Саныч отправил с ним и Любашу, мало ли...
Сергей стеснялся, сидел в машине ровно, с испариной на лбу, не соглашался лечь. Так неловко было, что всполошил всех. А ещё стыдно было, что его, такого беспомощного, вспотевшего и грязного видит и видела, когда был он без сознания, она – Люба. И так-то не красавец, а тут уж вообще – инвалид какой-то.
Она сидела на переднем сиденье, оглядывалась на него.
– Прилягте! Прилягте же... Может тогда к Вам пересесть мне, плохо Вам?
Он мотал головой.
– Нет, мне нормально. Доедем.
Но Люба видела, как он крепится, как плохо ему. И удивлялась– почему ж не хочет он лечь? Но догадывалась – ее стесняется. И эта догадка, почему-то, была приятной. Вот ведь... Дочку от беды возможной увел. И ее от неприятностей, считай, спас! Ведь, обещал машинист жалобу накатать, может и накатали б на этот раз... Но жалоба – что. А вот жизнь Люси точно была в опасности.
А теперь вот стесняется... И бабы говорили, что под окнами стоял из-за нее.
Сострадание открылось в душе Любы. И от этого чувства тоже стало хорошо. Она даже немного улыбнулась.
Этот парень – нескладный и худой, был немного неземной. Он гармонизировал с ее представлении о любимом. Он не был настойчив, притягателен, но он уже был где-то рядом. И самое главное, он, как и она, был искалечен войной. Только такой человек и мог ее понять...
Люба ещё не чувствовала, что полюбила, не думала, что свяжет с ним свою дальнейшую жизнь, но она уже точно знала, что приедет к нему в больницу опять.
И приехала на следующий день. И Сергей, лёжа на постели после очередной операции, удивлялся, как по-хозяйски она управляется в палате, как беседует о нем с врачами, как будто она его близкая родственница. Он поднимался на подушках, очень хотел встать, но она укладывала его, держа за плечи.
– Нет, нет! Нельзя Вам ещё. Нельзя.
Он не позволил ей кормить его с ложки, дрожащими руками начал есть сам. Смотрел ей в глаза и не понимал – зачем он ей, такой больной, такой уродливый?
Но она приходила опять. А через неделю пришла с Люсей. Сергей уже сидел, спиной к высоким подушкам, аж захлебнулся от вдоха, когда в палату влетела маленькая Люся и бросилась ему на шею.
– Ты живой! А я думала ты умрёшь. Плакала!
– Не умру, не умру, Люсенька!
Она все ещё обнимала его, висела на плече, и вдруг спросила:
– А может ты мой папка, а?
Он поднял глаза на стоящую посреди палаты с авоськой Любу. Нужно было ответить девочке, сказать, что нет, что он ей не папа. Но вдруг Люба, подняла брови и закивала. Кивнула раз, потом мелко ещё несколько раз.
И Сергей очень медленно, ещё сомневаясь в том, правильно ли он понял эти кивки, произнес.
– Ну, да... Я твой папка и есть.
Он смотрел на Любу, может он не правильно ее понял? Сейчас она удивится такому ответу, рассердится.... Но Люба широко улыбнулась, благодарно глядя ему прямо в глаза. И он подумал, что у нее невероятно красивая улыбка, и видит он ее впервые.
– Папка! Папка! Я так и знала! Я сразу поняла! И я никому не расскажу о твоём секретном задании. Честно, не расскажу! – она оглянулась на мать, – Мам, наш папка нашелся! Это же я его нашла, я?
– Конечно, ты. А как же, – Люба уже деловито вынимала из авоськи банку с бульоном, – Только не прыгай так на кровати. Папе ещё вылечиться нужно! У него животик болит.
В этот момент Сергей не чувствовал болей, которые ещё не покидали его, забыл о ноющей спине, не чувствовал своего пульса и дыхания. Он перестал на минуту чувствовать совсем, перестал быть самим собой. Он как будто взлетел над пространством палаты и смотрел со стороны как раскладывает Люба что-то на тумбочке, как болтает ногами, сидя на его кровати, Люся. Неимоверное счастье нахлынуло на него.
Ещё совсем недавно, ему не хотелось жить. Мучали боли, он устал от бесконечного лечения, и эта усталость переходила в отчаяние, у него не было смысла жить. Внутри что-то давило и занывало. А теперь... А теперь нахлынуло все гигантской волной: любовь, семья, дочка, желание вылечиться, желание жить и делать их, своих девчонок, счастливыми.
А потом ночью вдруг подумалось – это обман. Это Люба придумала, чтоб Люся не бегала на станцию. Вот и всё. А он-то уж себе возомнил.... Ведь не может быть, чтоб такая девушка полюбила его...
Но вскоре он понял – не обман, Люба любит его. За что? Он и сам не мог понять.
А он-то как любил ее! Если б сказали сейчас ему лечь на рельсы, ради этой любви, он бы лёг, не задумываясь. Для Любы он готов был на все.
– Сначала бульон, потом вот это лекарство. С трудом достала в области. Врач посоветовал Ваш. После еды, поняли?
Он кивал...
– Вам швы сегодня снимут, осторожнее будьте, хорошо?
Он кивал...
– Мы придем завтра с Люсей тоже, ладно?
Он кивал...
А когда они ушли, всё переживал, что вел себя по-дурацки, кивая и кивая, не произнося ни слова.
А потом стеснялась уже она, когда перед выпиской, вдруг присела к нему на кровать, чего раньше никогда не делала и, опустив голову, немного сбиваясь, попросила.
– Серёж, а переезжайте к нам в комнату. Сразу и переезжайте, как вернётесь. Вам же нельзя питаться-то со всеми, а я уж знаю, чего надо... , – она вдохнула глубоко и быстро выпалила, – А ещё Люська разболтала всем, что Вы – ее папка. И я всем уж сказала, что мы будем вместе жить. Вот...
Она замолчала, робея, краснея от такой своей смелости. Потом хотела ещё что-то добавить, но он опередил, взял ее руку.
– Конечно, Люба! Конечно, перееду, раз Вы хотите. Я и не мечтал о счастье таком – с вами жить. Вы только не волнуйся, мы же вместе...
Она выдохнула, и вдруг полились слезы. А он подскочил, распереживался, засуетился, гладил по руке и предлагал воды... Сейчас она уже не была такой деловой и строгой. И он вдруг вспомнил, что она моложе его на несколько лет.
А когда ушла она, всё переживал, что вел себя по-дурацки – надо ж было обнять, а может и поцеловать, а он... Он проворочался всю ночь, искусал себе губы.
***
Он переехал сразу. Вернее, перешёл. Вещей-то всего – вещмешок и шинель в скрутку.
Комнатка Любы была уютной, но очень маленькой. Он с удовольствием прошел босой по мягким дорожкам, присел на край кровати. Кровать была одна. Сразу стало неловко. Был он ещё не совсем здоров, хотелось полежать, но на кровати скакала Люся.
Но Люба вошла в комнату с улыбкой за ним следом, объявила, что уж договорилась о второй кровати.
– Для Люси. Ну... Я сказала, – покраснела. И он покраснел следом.
Кровать Сергей собрался нести сам, но Люба упёрлась, закомандовала – нельзя ещё тяжести таскать. Принесли койку семейные мужики – соседи.
– Ну, спите, молодожены! Регистрироваться-то думаешь, жених? – спросил один из них.
– Обязательно,– ответил Сергей и взглянул на Любу. Она была довольна.
Вот только ночью Сергей вскочил от стона. Люба металась и почти кричала во сне. Он зажёг керосинку, сел на своей кровати. Люба успокоилась, а через несколько минут застонала и заметалась вновь.
– Люб, Любаш... Проснись, проснись... , – он тряс ее за плечо.
Она открыла глаза и вдруг рванула на себя одеяло в страшном испуге, так, что он отпрянул.
Он так и не уснул этой ночью. Что-то мучает ее. Неужели она его так боится, как показалось ему сейчас? Он не понимал. Понимал только, что мучает сердце Любы какая-то боль. И только сейчас Сергей почувствовал невероятную ответственность. Сейчас он вдруг понял, что ей тоже очень нужна его помощь. Она совсем юная, на пять лет моложе его. Девочка, оставшаяся совсем одна. Девочка, такая нежная и одинокая, желающая казаться сильной даже самой себе.
А что, собственно он знает о ней? Да ничего...
Весна худо-бедно вступала в свои права. Уже зазеленели деревца, уже стали тёплыми вечера. Они вскопали огородик за бараком, как все семейные.
Вечером на покрытом клеенкой столе стояла маленькая керосиновая лампа, а на стену ложились огромные, расширяющиеся к потолку тени. По углам было совсем темно. Они сели выпить чаю у открытого окна.
Люся уснула. В последнее время она засыпала только с папкой. Он рассказывал ей какие-то небылицы о северных народах. Его бабка родом была с севера, вот она ему когда-то их и напевала. Сейчас они вдруг всплыли в памяти.
– Спасибо Вам за Люсю, Сергей. Полюбила она Вас.
– Так и я... У меня бабку звали Еванэ. Это северное имя. Дед ее оттуда привез, когда в ссылке был. Ох, и много сказок она знала. Я уж забыл все. Люб, а расскажите мне о себе.
Люба рассказывала с удовольствием. О матери, об отце. О своем детстве, о школе и учителях, о баловстве с подружкой, об отцовских качелях и любимой собаке.
– А потом? А потом что? – Сергею было очень интересно. Как она встретила того, от кого родилась Люся? Где он – тот, кого встречала девочка на станции.
– А потом – война, – Люба на этом и закончила.
– Люб, а на каком фронте был отец Люси? Когда пропал-то?
Люба встала, нервно закрыла окно, начала собирать чашки. Сергей понял – не хочет говорить об этом, больше и не спрашивал.
Он научился успокаивать ее по ночам, не пугая. Подходил к койке, присаживался на корточки, клал руку ей на голову и прибаюкивал, как дитя.
– О-о-о, о-о-о, ши-ши, ши-ши...
Через несколько минут Люба крепко спала, кошмары ее заканчивались. Он всё никак не решился ей сказать об этих ночных делах. Но выдала Люся.
– Мам, а папка возле тебя ночью сидел. Ты закричала, закричала, а он подошёл, пошушукал, ты и успокоилась.
– Правда? – она как-то испуганно смотрела на него.
– Да. Вас что-то мучает ночами, снится, вот я и... Но Вы не бойтесь, я лишь руку на голову положу, да и баюкаю, и всё, – он оправдывался, боялся – вдруг подумает, что домогается, что лазает с пошлыми целями к ней ночью.
Но лицо Любы расслабилось. Она не сердилась, лишь кивнула.
– Да. Снится всякое... Говорю, может, чего?
– Нет. Просто стонете, мечетесь..., – он прятал глаза, она облегченно вздыхала.
На первой неделе Сергей мылся в бане с мужиками. Но было б странно не ходить в баню по-семейному, как было тут принято.
В субботу, как обычно, истопили баню. У семейных она была своя, парились по очереди, семьями. Люба с Сергеем направились в баню уж ближе к вечеру. Баня стояла рядом с речкой Катанькой. Они спустились к реке, а потом пошли вправо, туда, где виднелась крыша бани, где лёгкий пар валил из трубы. Семейство соседей шло уж навстречу.
– С лёгким паром, Марин! – приветствовала Люба.
– Спасибо, Любаш! Хорошая банька. Воды там Колька натаскал, хватит вам. Там ещё он, гоните.
Любаша уж знала, что парится будут, не снимая белья. Так и остались: она – в рубахе, он – в кальсонах. Рубаху тоже снимать стеснялся, уж больно худым было сейчас его тело: руки, как палки, ребра наружу. Но все же снял – живот впалый до позвонков. Только Люську мыли голышом.
Люба парила его веничком по спине, приговаривая:
– Вот картошки сварю сегодня. А ещё яиц Вам поболе надо есть,– она помахивала веничком, тяжело дыша от пара, похлестывала его ребристую спину, – И мяса купим, свининки бы...
Он сел на лавку спиной к маленькому оконцу, заходящее солнышко осветило прилипшую к красивому молодому телу мокрую рубаху Любы перед его лицом. И он обхватил ее длинными руками, прижал к себе. Сердце защемило, и совсем не по-мужски потекли слезы. Хорошо хоть банная сырость скрыла их.
Люба застыла от этого его порыва, приподняла руки. А потом медленно положила их на мокрую его голову и вдруг заплакала тоже. Он опустил ее на лавку, заволновался, что виноват, виноват в том, что она плачет. Он просил прощения, успокаивал ее. Подвинулась к ним Люся, затараторила, заговорила с матерью. И через минуту они оба уже улыбались.
Почему этой ночью, когда впервые они спали вместе, когда, наконец, начали называть друг дружку на "ты", Люба раскрыла ему свою тайну? Бог знает... Наверное, потому что устала держать ее в себе, потому что поняла, что ему можно доверять, потому что любила и считала, что жизнь совместную начинать нужно с чистого листа, с правды.
А он рассказывал ей о войне, о том, как после победы перебросили их в Чехословакию, а оттуда попал он в лагерь. За что попал? Не выполнил приказ командира. Жестокий приказ. Не смог, пожалел ...
А в лагере взорвался котел, когда таскал он в котельную уголь. Кочегар Игорь Иваныч, добрый мужик, погиб на месте, а Сергея с разорванным животом спас Егор Палыч Штеймер, репрессированный врач, хирург от Бога.
Двое молодых людей, искалеченные войной, встретились тут, на этой маленькой технической станции – станции с лесоскладом.
Есть в жизни такие встречи, которые нельзя предугадать. Но нельзя их и избежать. Как в физике, беспорядочно движущиеся атомы в один момент сталкиваются друг с другом, образуя новое соединение. И это случается не просто так. Их сталкивает Бог для каких-то своих высших целей. Так и люди... Сергей почувствовал, что ждёт его здесь судьба. Сердцем почувствовал, что нужен он другому человеку для исцеления. Что только так может исцелиться и сам.
***
Вскоре Сергей пойдет на поправку. Боли в животе его утихнут, благодаря стараниям законной уже жены, появится аппетит. И в ее душе тоже утихнут боли. Первое время будет он ее убаюкивать, успокаивать ночами, а вскоре после рождения сынишки, она и вовсе не станет вспоминать о страшном испытании, выпавшем на ее судьбу. И сны прекратятся.
Всю свою жизнь Люся не будет знать, что Сергей – не родной ей отец. Станет он статным, солидным, правда, худощавым так и останется. Он займет место начальника большого важного узла – лесосклада. А через десяток лет отправится на обучение в Москву и вскоре станет директором шпалзавода.
Папку Люся будет любить так, что ещё долго будет убиваться после его ухода. К сожалению, подорванное здоровье не даст прожить долго, в возрасте шестидесяти двух лет Сергей умрет после недолгой болезни.
Любу свою он будет любить всю жизнь, и она расцветёт при нем так, что красоте жены его будут завидовать многие. И лишь перед самой смертью, когда старческая память, как ветер, встрепенет страницы прошедших лет, расплакавшись, старая совсем уже Любаша расскажет дочке правду.
Люся потом десять раз переспросит мать, будет уточнять у нее даты, факты, пока не поймет – мать не бредит, не впала в маразм, она говорит правду. Какие чувства вызовет это известие? Незначительные. То ли мудрости возраста хватит, чтоб не принимать это близко к сердцу, то ли жизнь, прожитая в любви поможет.
А вот любовь к отцу станет ещё больше. Это ж надо... всю жизнь оберегал ее, как родную дочь, и любил, казалось, больше родного сына.
***
Через некоторое время внук опять завел разговор с компьютером про национальности.
– Я другой национальности не хочу. Гожусь историей нашей, национальным самосознанием, наследием и культурой, – строчил он и диктовал сам себе, – Горжусь победой над фашизмом, и тем, как русские помогают друг другу горжусь. Предками, историей, искусством, литературой..., горжусь своей национальностью, – он оглянулся, за его спиной стояла бабушка Люся, – Ну как, бабуль, красиво написал?
– Красиво, Андрюш, очень красиво. И правильно ... Только...
– Только что, бабуль? – он оглянулся.
– Только ты страной гордишься-то. Страной. А национальность тут и вовсе не при чем. Она ж от тебя никак не зависит. Так чем же тут гордиться? Да и разве в нашем искусстве, литературе только русские были? А в войну разве делили людей по национальности? Это и неприлично тогда было. И не говорили об этом. И ведь в любой национальности есть добрые люди, а есть и сволочи последние. И от чего это зависит? От чего?
– Ну, от воспитания, наверное..., – внук задумался.
– Наверное. От семьи, от души родителей, от сердца самого человека. Каким он будет – решать ему. Умеет он любить других, жертвовать, али нет. Вот и вы, прежде, чем гордиться чем-то, подумайте, а что вы-то сделали, чтоб гордиться собой? Какие такие дела за вашими спинами? Гордитесь, что русские – вот заслуга... Гордятся ведь своими делами, делами близких, может. Так-то внучок.
– Как это? Вот ты разве не гордишься тем, что ты русская?
– Я? – баба Люся улыбнулась,– Нет. Этим не гордятся. Я горжусь, конечно, своей страной, тем, что работала честно на благо ее. Родителями своими горжусь. Тем, как воевал отец, как работали они потом. Тем, что бабка моя грудью своей на фашистов пошла проклятых. Детьми горжусь. Честной их жизнью. Этим горжусь, Андрюш. И тобой хочу гордиться, делами твоими...
– Будешь, бабуль... Когда-нибудь...
– Вот и хорошо... Вот и ладно...
Понятно ли объяснила она? Понял ли внук? Она не знала. Да и слушает ли сейчас молодежь стариков...
Баба Люся так никому и не раскрыла свою тайну. Дочь, сын, внуки остались в неведении. Она решила, что это совсем не важно. В жизни куда важнее другое – умение любить и жертвовать собой ради этой любви. Этому ее уж точно смогли научить родители – папка Сергей и мама Люба.
Вот ими-то и стоит гордиться!
***
„Любовь сметает всё: веру, богатство, национальность, границы, возраст. И даже смерть.“ М. Гуцериев
Следующая публикация
Нет комментариев