Говорят, даже если храм разрушен на его месте молится ангел. И я, проезжая сегодня мимо этого места, вспомнил и детство свое и разрушенный храм и подумал еще раз, что у Бога ничего не пропадает зря. И люди, молившиеся в этом храме – живы и мы живы Духом Святым, памятью о Боге, молитвами Пресвятой Владычицы нашей Богородицы.
Проехал мимо и спел тропарь праздника. И так хорошо стало на душе!
Если Бог даст, продолжу еще свои изыскания об Успенском храме и тогда напишу подробнее.
- - -
КАНАТ
Это история об обыкновенном пеньковом канате. Хотелось бы верить или выдумать, что он пропах солёными ветрами, пушечным порохом, пОтом, восточными пряностями и чем-то вообще невозможным, что бывает там, куда уплывают парусники. Но ничего такого, конечно, не было. Куску пенькового свивка, что пришёлся на этот канат, повезло меньше корабельного. Его обрезали со всеми его амбициями - на высоту школьного спортивного зала. И повесили елозить неумелыми ногами, забираясь насколько возможно выше.
Так он провисел, я не знаю сколько, пока мы не встретились. Я вообще не всегда могу понять себя в детстве. Нет, я сочувствую тому человечку, за которым может увязаться молодой и глупый бродячий пёс. Но я бы не смог вот так – привести его домой и канючить у близких, чтобы оставили, и выбегать каждые десять минут смотреть – как он там, и кормить котлетами от школьных обедов и чуть ли не спать с ним на одной блохастой подстилке.
Я не знаю, зачем их забрал… щенка и канат. Ну, щен хоть увязался, а канат...
Я в этом спортивном зале ни разу не был. Вот так, ходил на физкультуру в школьных разведанных недрах и даже, наверное, знал, что есть ещё какой-то там «старый», через дорогу, спортзал, ну… знал и знал и что с того. А тут вдруг зашёл и не то, что бы оторопел… Даже не знаю как это назвать…
Это было когда-то храмом. Вот в чём дело. Я раньше не знал, да и не был в храме вообще никогда, а тут вдруг зашёл и всё сразу понял. Храм. Но сейчас здесь было как-то невозможно, зверски всё переломано и исковеркано. Вообще вдрызг. Как будто директор устало махнул рукой на всё и сразу. И пацаны праздновали бардак от души. Катались на одном оставшемся канате, прыгали, орали, а второй канат, тот самый, просто валялся… кажется, даже не внутри, а у входа. А внутри я помню какие-то очень высокие, благородные арочные окна и в них много солнца, и какая-то тонкая грусть в этом обилии света, и что-то ещё неуловимое, не от спорта совсем, а от другого, давнего… И я не скакал, а что-то другое во мне пробуждалось. Какое-то щемящее и мучительное вспоминание.
Я вышел и вот – канат. Точно, он на земле валялся, кто-то его выволок, да так и бросил - жертву революционного погрома. Я взял его и потащил домой, как раненного товарища. И дотащил.
А возле старенького нашего домишки в палисаднике росла и прилично-таки вымахала уже – акация. И вот я как-то чудом упросил родителей привязать этот канат к самой-самой высокой, но надёжной, и прочной ветке.
Конец каната затянули большим узлом. На него садились верхом, раскачивались… и так: в-верх – в-вни-и-з-з-з… в каких-то своих озарениях, пока тебе не закричат:
- Хорош. Слезай давай! Покатался и хватит… Люди ждут!
Вот это был праздник! Вся детвора приходила к нам покататься на этом канате. Очередь занимали, спорили, кто лучше умеет, кто первый и кто за кем занимал… Можно было просто качаться, а можно было так, чтобы дух захватывало, - отталкиваясь ногами от соседской стены, - можно было даже запрокинувшись, или с «закрутом», или не сидя, а стоя на узле. Да мало ли как…
А потом я помню свой последний приход в мой дом, в тот дом, кроме которого я вообще ничего не знал в жизни. А в нём было так непривычно пусто и тихо, и вся мебель уже вывезена. И давно околел от чумки, увязавшийся за мною когда-то Бим, и черепаха Машка, так смешно поедавшая вьюнки в палисаднике, пропала куда-то. Говорили, что её кирпичом соседка… А за что?! Она же ничего плохого сделать просто не может… и каната уже тоже не было, и ничего…. И я вдруг отчётливо до жути понял, что прощаюсь со своим единственным и родным домом навсегда. Я ещё сделал шаг, другой в непривычной и беспомощной пустоте комнат и вдруг, вдохновлённый пустынным эхом, может быть родственным дальне тому, остановился и как-то так, как слышал в кино и почему – даже не знаю - громко возгласил единственное, что знал из церковного: «Иже еси на небесех!» Иже еси! И всё.
И пошёл в такую мучительную и страшную (если бы я только знал – какую страшную) взрослую жизнь.
И хорошо, что это только потом спилили нашу акацию, а на месте снесённого храма-спортзала построили магазин, хорошо, что потом, а то бы я просто не выдержал этого… Тогда.
@ Дмитрий ШИШКИН, клирик
Комментарии 16
Директором был Дудура Валерий Фёдорович, а завучем Кукушки Степан Трофимович. Если память не подводит.
Парадный вход был всё-таки этот, просто им не пользовались даже 1 сентября, всё со двора было.