Предыдущая публикация
— Ах ты, боже ж ты мой, да откуда ж ты свалился на мою-то голову.
Вот несчастье-то какое. И как ты совсем не замерз в этой рубашонке своей!
Ангел, елы-палы…
Василич обнимал своими огромными ручищами маленькое, почти безжизненное тельце, пытался спрятать его под тулупом, но обмякшие, грязные крылья не помещались. И Василич, боясь их сломать, схватил в охапку замерзающего ангела и со всех ног побежал домой.
— В нашей-то глуши – и ангел. Кого спасать-то надумал?!! Нету туточки никого уже. Кто спился, кто уехал, пара человек всего и осталась, да и те доживают, как могут. Спасать надумал… Когда в храме-то у нас кто был? И креститься не знают как, хоспади прости.
А можа ты к Петровне летел? Она баба хорошая, добрая. В Бога верит. Всем помогает. Старая только ужо. Дети выросли, далѐка уехали, на север куда-то. А она все варежки да носки им вяжет, да на почту носит. Нинка, почтальонша, уж не говорит ей, что варежки ейные обратно прилетают, она их старикам потом в интернат относит. А то расстроится Петровна, только этим и живет ведь.
— Ой, Василич, а ты шо за гуся тащишь? Где взял-то?! - у магазина стояла Клуха-Болтуха, местная сплетница, баба вредная и злобная.
—- Ну все, началось… — пробормотал Василич. А вслух крикнул: – Где взял – там нет.
— Слушай, а можа ты к Николаю? — продолжал разговор со своей находкой Василич. — Он мужик молодой еще, только на пенсию вышел. Трактор у ево, кому картоху, кому сено – все к нему. И машина у ево есть. Старая, но есть. Если вдруг ко врачу кому, или из магазина что привезти – тоже все он. Хорошо, правда, если трезвый. А то можа и на неделю пропасть.
Василич торопился, и все перебирал оставшееся население небольшой вымирающей деревушки, затерявшейся в непроходимых сугробах.
— Ну вот и дома. Хорошо, натопил с утра. Сейчас согрею тебя. Давай-ка, залезай на печку, вот те фуфайка, чтоб не ожегся. А я чаю с малиной заварю. Ты как, чай уважаешь? А то, может вы ангелы, святым духом питаетесь? У нас святым духом жив не будешь. Я б тебе самогону бахнул, хорошего, ядреного, на меду, но вдруг не выдюжишь, хилый ты какой-то. Во, давай пей чай лучше…
Василич, как маленького, ложечкой, поил крылатое существо малиновым чаем, и все что-то рассказывал и рассказывал ему из нехитрой своей деревенской жизни… Ангел прижался к нему, обняв крыльями, затих, слушал. Потом неслышно вздохнул и уснул…
Василич бережно перенес невесомое тельце обратно на печку, уложил, подоткнул ватником, чтобы во сне на пол не скатился.
— Спи, спи… Умаялся, родимый… Утро вечера мудреней… И я спать пойду.
И сам, кряхтя и охая, старчески поскрипывая, улегся на большую высокую кровать, и все удивленно вздыхал:
— Ангел, елы-палы… Ну ты ж подумай!
Ночью ему снились удивительные, яркие, светлые сны.
Он видел свою бабку в платочке ее любимом, с которой они прожили полсотни лет. Она улыбалась ему и махала рукой.
Видел Ивана, с которым прошел всю войну, вместе вернулся в родную деревню, и так по-глупому поссорился незадолго до его смерти. Иван протягивал ему самокрутку и смеялся.
Видел своих детей маленькими, деревню свою, в которой прожил всю жизнь, еще живую, шумную…
… Проснулся Василич рано. На душе было легко и светло. Встал, дошел до печки. Там никого не было. Только белое перышко зацепилось за задвижку. Вздохнул.
— Эээ-х…
Бережно взял перо в руки, прижал к себе. Постоял немного, улыбнулся. Потом тихонько подошел к углу, где стояли бабкины иконы.
Неумело перекрестился.
— Ты это, Бог. Если ты и правда есть… Спасибо тебе… За все спасибо… И прости ты меня, если сможешь, дурака старого.
© Оля Горячева
Следующая публикация
Нет комментариев