«БУДЁННОВСКИЙ РУБЕЖ»
ПО ДОРОГЕ Я УЗНАЛ, что Басаев пообещал расстрелять ещё заложников, если журналистов не будет в 8 вечера. В штабе нас, врачей и трёх заложников, уже ждало руководство. Среди присутствующих я узнал Степашина, представителя администрации края Коробейникова, начальника краевого МВД Медведицкого и, как мне показалось, одного из заместителей генерального прокурора РФ. Все они сидели в одном торце большого стола, в противоположном конце сели наши. В центре стола стояли бутылки с минеральной водой. Я сразу почувствовал сильную жажду и сел напротив бутылок.
Встреча проходила бурно, с руганью. Петька начал кричать, за ним Вера: положение большинства больных и раненых бедственное, нет медикаментов, нет перевязочного материала. Мне добавить было нечего. Я подвинул бутылки к себе и прямо из горлышка (стаканов не было) пил воду. Выпил одну бутылку, вторую, а ещё две засунул в карманы. Я человек не наглый, но там я так поступил. Петя Костюченко кричал, что будет подано заявление в суд по факту расстрела заложников. Я молчал, так хорошо мне стало.
Недалеко от меня сидел Степашин. Он сказал мне: «Сядьте поближе». Я сел. Он спросил меня о количестве боевиков, об их вооружении. Я ответил. «А сколько заложников?» Я сказал: «В пределах трёх тысяч». – «А как вы считали?» – «Я не считал, просто-напросто знаю, сколько квадратных метров в моём отделении, а на квадратном метре сидят как минимум два-три человека. Ещё, – говорю, – есть в подвале, ещё на третьем этаже, не все оттуда ушли». Я сказал Степашину, что в случае штурма жертв будет очень много и попросил его отодвинуть штурм, продолжить переговоры. Тогда он сказал в ответ: «Вы не согласитесь стать моим посредником в переговорах и передать Басаеву моё предложение?» Я говорю: «У меня уже есть ответ на ваше предложение». – «На какое?» – спросил Степашин. «А вы озвучьте его». Он говорит: «Столько-то миллионов долларов, самолёт, вылет в любую страну, никакого преследования». Я отвечаю: «Именно эти требования Басаев ждал с вашей стороны и просил передать, что об этом разговоров быть не может». – «А что он предлагает?» – «Войска должны разойтись по разные стороны дороги Грозный—Гудермес: чеченцы – с одной стороны, российские – с другой. Прекратить всю стрельбу и начать переговоры». Степашин сказал: «Хорошо, я передам вышестоящим». Вообще, у меня сложилось впечатление о Степашине как о человеке, который понимает неизбежность больших жертв при штурме и способен искать другие варианты.
Я посмотрел на часы: было почти 8 вечера, а это время расстрела. Я сказал Костюченко: «Петь, звони Басаеву, а то ещё кого-нибудь пристрелят». Он позвонил (громкая связь была включена) и говорит: «Вопрос с журналистами решён, они приедут вместе с нами, мы задерживаемся для встречи с главой штаба Егоровым. Об этом нас попросил Степашин». Басаев жёстко ответил: «Немедленно возвращайтесь». Я подумал: «Ох, какой гонор». И мы, не дождавшись Егорова, начали выходить.
Я успел сказать Степашину: «Ради бога, позвоните в Останкино, чтобы прекратили врать, что боевики убегают. Никто не убегает, вы же прекрасно знаете, это настолько деморализует нас всех». Степашин при мне позвонил в Останкино, сказал, что боевики в больнице и что обстановка серьёзная. Там, видать, задали вопрос, сколько заложников, на что Степашин ответил: «Ну, человек 500».
Прибежав в автобус с журналистами, я увидел Петю Костюченко, который рассказывал им о происходящем. Вера Чепурина уехала в больницу на «уазике» раньше нас, чтобы не допустить расстрела, ещё раз предупредить Басаева, что журналисты едут. Трёх заложников, прибывших с нами на переговоры, в автобусе не было – ушли. Что они думали, я не знаю. К счастью, Басаев не стал расстреливать за их побег. Пришли журналисты, и он был удовлетворён.
Время шло, а автобус не трогался. Я спросил водителя, в чём дело. «Не могу без специального сопровождающего». Я вновь бегом в штаб, даже один тапочек потерял. В комнате переговоров стоял в задумчивости Степашин. Когда я начал ругаться, он быстро отдал распоряжение, отчитав кого-то. Я прибежал в автобус, но сопровождающий так и не появился. Тогда водитель махнул рукой и сказал: «Чёрт с ними, поехали».
Выгрузились мы около группы людей за два квартала от больницы и пошли пешком. Из этой группы к нам присоединился священник армянской церкви отец Михаил. Под рясой он прятал несколько палок колбасы, а в руках нёс десяток буханок хлеба для заложников. Это была единственная передача питания заложникам за эти дни. Я шёл впереди, и когда до входа на территорию осталось метров тридцать, впереди по асфальту что-то ударило. Послышался звук одного выстрела, тут же второго. Посмотрел назад – все целы. Снова стреляли наши. Чтобы не начали стрелять боевики, я замахал руками.
В больнице мы сразу прошли к себе, а журналистов на первом этаже проверяли чеченцы. Когда к нам на этаж поднимались последние журналисты, вдруг начался шквальный обстрел здания. Грохотали пулемёты, автоматы, гранатомёты, летела штукатурка и осколки кирпичей, бетона, дерева. Точно так же отвечали чеченцы. Все попадали на пол, в том числе журналисты. Начались пожары, вновь появились раненые, среди них наша Вера Чепурина. Налёт продолжался минут двадцать.
Вот как описывает эти минуты корреспондент «Известий» Николай Гритчин:
Наша экскурсия неожиданно прерывается вспыхнувшей ожесточённой перестрелкой. Звенят разбитые стёкла, плач в коридоре усиливается. Мы лежим на полу вперемежку с заложниками и боевиками. Последние матерятся на российских военных, которые обещали не стрелять. Как только наступает затишье, нас спешно переправляют в подвал.
Известия, 1995, № 110, 17 июня 1995 года
Для меня это был момент истины: завтра будет ад. Будет много раненых и убитых. Вопрос о том, буду ли я сам жив, как-то растворился в вопросе, будем ли живы мы. Я спросил у журналистов, которые побывали в Чечне: неужели и там вот так же бьют по больницам с больными и ранеными? Один из них посмотрел на меня и сказал: «Если вас накроют ещё “Градом”[29 - «Град» – реактивная система залпового огня (РСЗО) калибра 122 мм.] или бомбами, это и будет настоящая Чечня».
Огневой шквал закончился, надо было работать дальше. Я пошёл по отделению. Повреждений техники и помещений стало ещё больше. Я был очень расстроен: ещё одного наплыва раненых мы можем не выдержать.
Кто-то уже оказывал помощь раненым, кто-то тушил возникшие пожары, журналисты ушли в полуподвал на пресс-конференцию с Басаевым. Было около девяти вечера.
ТЕЛЕКАНАЛ ОРТ, ИТОГОВЫЕ НОВОСТИ, 16 ИЮНЯ, 0.25
Ведущий Сергей Шатунов:
Итак, в течение четверга террористы сначала требовали в обмен на освобождение заложников вывести федеральные войска из Чечни. Затем, вероятно, поняв всю бессмысленность этого требования, стали настаивать на проведении пресс-конференции. Военные приняли это требование террористов во имя сохранения жизней заложников. Некоторое время назад стало известно, что около тридцати журналистов стали участниками пресс-конференции на территории помещения больницы, где находятся заложники. Что стало итогом этой пресс-конференции, нам пока не известно.
Вечерний обход больных я начал с милиционера Саши Журавлёва. В палате я замер: напротив Журавлёва лежал пожилой раненый чеченец. «А вы кто?» – спрашиваю. «Боевик», – ответил тот. Он посмотрел на раненого соседа и сочувственно покачал головой. Журавлёв спал. Не знаю, кто положил чеченца к милиционеру. Может, сами чеченцы. Если Александр заговорит в бреду, тот всё поймёт. Я осмотрел Журавлёва, чеченца и молча вышел. Переводить его было некуда, больница была забита. Будь что будет.
Оставалась надежда, что пресс-конференция поможет привлечь к нам внимание и штурмовать больницу не станут. Хотя в голове крутились слова Басаева: «Завтра будет штурм».
16 Июня. День третий. Напряжение растёт
Ночью корреспонденты перегнали в Москву видео с пресс-конференции Басаева. На следующий день жители России, как и весь мир, смогли не только лицезреть главаря боевиков и его приближённых, но и оценить истинные масштабы теракта. Пригласив журналистов, Басаев сделал сильный ход: выдвигая единственное политическое требование – прекращение войны в Чечне, он в глазах многих становился мучеником и бескорыстным борцом за мир и одновременно ставил руководство России перед нелёгким выбором: выполнить его условия и отступить, когда военная задача в Чечне уже почти выполнена, или пойти на штурм и пожертвовать своими гражданами и остатками репутации как внутри страны, так и на международной арене, где такой шаг был бы расценён как желание продолжить боевые действия, за которые постоянно осуждали Россию.
СКВОРЦОВ:
– Я открыл глаза и понял: штурма, вопреки прогнозу Басаева, не произошло. Но когда вышел из кабинета, сразу почувствовал: что-то изменилось. В коридорах стало больше боевиков, они были очень напряжены. Больше стало и вооружения. Как-будто к чему-то готовились.
Я зашёл к Басаеву решить рабочие вопросы – не было медикаментов, нужно было идти в другой корпус для стерилизации, – а он вдруг начал говорить, что при таком количестве заложников штурм обернётся огромными жертвами. Я понимал: они ждут штурма с часу на час. К тому моменту я уже знал, что они прослушивают по рации разговоры силовиков.
Когда я делал обход, то заметил, что боевики не отходят от пулемётов. Пулемёты стояли у входа в отделение. Из других корпусов вели заложников и медиков.
Я занялся медикаментами. Их было ничтожно мало. Уже доходило до того, что боевики давали нам своё болеутоляющее и сами делали уколы нашим раненым. У меня в отделении оставались последние запасы морфия – сорок ампул. Морфий был в сейфе в кабинете, закрытом на замок и решётку. Так положено. Старшая сестра с ключами уехала в Ставрополь. Я нашёл Асламбека Большого и попросил: «Асламбек, помогите вскрыть кабинет». Он пошёл за мной, а подойдя к двери, спросил: «А как я вскрою?» – «Ну господи боже мой, ну из автомата дай по этому замку, он и отлетит», – сказал я. «Нет, – говорит, – если мы сейчас выстрелим, хай поднимется, скажут, что мы расстреливаем кого-то». И отказался. Стоматолог Вардо подошёл, посмотрел-посмотрел, как ногой врежет – и дверь открылась, на соплях всё держалось. Я сунул ампулы морфия в карман и раздал сёстрам, чтобы делали уколы.
В тот день у меня был разговор с Асламбеком Большим. Он вообще был лёгок в общении, в отличие от остальных. На мой вопрос, кто они, дудаевцы или масхадовцы, он ответил, что ни те и не другие, что пришли сами, чтобы закончить эту войну. На мой вопрос об отношении к Дудаеву ответил: «Если бы не ваше вторжение, в ближайшие месяцы мы бы сами его выкинули; он превратил Чечню в территорию наркотрафика, торговли оружием и бандитизма. Действия же России подняли Дудаева до образа национального героя». О суверенитете Чечни он размышлял так: «Отделяться от России не стоит, но должна быть свобода в выборе партнёрских отношений. И если бы не вторжение, за оружие они бы не взялись». Было это его искренним убеждением или нет, я не знаю, но дальнейшие его действия показали, что он прямолинеен и правдив.
На улице постреливали, в окно операционной я увидел несколько трупов. В районе часа дня Басаев сказал нам, что нужно перенести трупы с улицы в морг и что со штабом это согласовано. На жаре тела активно разлагались. Кто-то из врачей собрал группу и пошёл. Вскоре они прибежали с улицы со словами: «По нам открыли огонь свои». Было понятно, что творится какой-то беспредел, полная несогласованность.
Мы с врачами думали, что же сделать, чтобы нас не штурмовали. Кто-то предложил сделать перепись заложников, доказать штабу документально, что нас больше двух тысяч, что нас нельзя атаковать.
Втайне от боевиков мы начали переписывать людей. Перепись удалось передать в штаб с Владимиром Поповым, когда он в очередной раз заходил в больницу. Насколько я знаю, в штабе список быстро потеряли.
Я вообще не понимал, что происходит за дверями больницы, какие меры предпринимает правительство, чтобы нас спасти. От этого было психологически ещё тяжелее.
Ближе к вечеру я шёл к своему кабинету, как вдруг услышал: «Стой!» Я обернулся: ко мне направлялся Асламбек Большой в сопровождении нескольких боевиков.
– Нам стало известно, что в вашем окружении прячутся милиционеры, – жёстко сказал Большой.
У меня внутри всё упало.
– Асламбек, а с чего вы взяли? У нас нет милиционеров.
Он молчал.
– Может, вы обратили внимание, что некоторые не знают, как перевязывать? Так то терапевты из района, они никогда с этим дела не имели. У них было совещание на площади, они вышли и попали к вам в заложники.
– Это мы сейчас проверим, – ответил Асламбек.
– Как вы проверите?
– Очень легко. Отдел кадров у вас внизу, сейчас списки личного состава поднимем.
– Ничего у вас не получится, потому что они в других больницах работают, – сказал я, а у самого сердце заколотилось: знаю, что он прав.
– Э, Германович, вы ЦРБ, они все у вас числятся.
– И что ж тогда будет? – спрашиваю.
– Ну, вы же знаете, что. Расстрел.
Гляжу: за мной с двух сторон стоят чеченцы. Мне всё стало ясно. Асламбек смотрел на меня как змея, не моргая. Я слушал его, задавал вопросы, а у самого всё внутри начинало сжиматься: «Почему он так смотрит?» Вдруг он повернулся и, ничего не сказав, удалился. Чеченцы за ним. Я не знаю, что произошло, почему он меня отпустил. Я почти уверен, что донёс на меня коллега, но кто именно, не скажу.
Я пошёл по коридору в сторону кабинета, ноги были ватные. Уже стемнело, я был измотан. Везде уже стояли пулемёты. Было очевидно, что чеченцы готовят позиции, выстраивают оборону. Они собирались небольшими группами по двое-трое, на головах многих появились чёрные и зелёные повязки с арабскими письменами. Позже я узнал, что с зелёными повязками мстители, с чёрными – смертники. В окно было видно, что вокруг больницы всё больше военных, появились БТРы.
Повара пищеблока приготовили немного бульона. Есть совершенно не хотелось, но наш уролог заставил меня выпить несколько глотков. На нас двоих пришлась маленькая чашечка бульона. Только после этого я вспомнил, что двое суток ничего не ел.
Вечером я обошёл палаты и объяснил людям, как вести себя при обстреле – лечь на пол и накрыться матрасом. В палате Александра Журавлёва всё так же лежал раненый чеченец. Александр был в сознании. Я посмотрел на чеченца, а он сказал: «Доктор, всё будет в порядке». Видимо, Саша не проговорился.
Мы с коллегами-хирургами Александром Бутенко и Верой Чепуриной обсудили работу, и я признался, что очень хочу вздремнуть хотя бы часок. Коллеги сказали, что тоже бы не отказались. В моём кабинете собрались другие врачи, и я предложил пойти в предоперационную: она пустая, там стоит только пулемёт. Мы зашли в предоперационную и сели в уголочке. Я скрючился и закрыл глаза. Только задремал, как вдруг голос: «Мужчины есть?» Я открыл глаза и увидел двух чеченцев с автоматами. «Что такое?» – спрашиваю. «Подойдите». Мы с Александром встали.
Чеченцы повели нас в плановую операционную и скомандовали встать спиной к стене. Я подумал: как приятно – кафель был холодный-холодный, а стояла ведь страшная жара. Смотрю: на меня наведён автомат. Я почувствовал могильный холод, и он начал распространяться по всему телу. Биологически холода же нет, этот холод – смерть, ощущение, что моя жизнь через секунду закончится. Автомат поднимался, я услышал вопрос: «Кто вы?» – «Мы тут работаем», – ответил. А у самого язык уже заплетался. Холод всё выше и выше, парализует всё. Опять прозвучал вопрос. Я слышал его и думал: «Сейчас главное – не упасть до выстрела». Автомат был напротив лица, я видел нарезы в стволе. Но самое страшное – это были его глаза. Я видел, как они у него белеют и как сужаются зрачки. То есть, он тоже что-то страшное переживал. Мне уже понятно было, что это конец. Нас расстреливают. В последний момент я с трудом выговорил: «Оглянись назад, вот там стоит стол. Если тебя ранит, или он, или я будем тебя спасать. Мы врачи-хирурги». Он оглянулся, а потом опустил ствол.
Они нас отпустили. Убить без повода врачей они не могли, мулла им запретил. Они так сказали, прежде чем уйти. Эти двое были из подвала, там отборные, самые жестокие стояли. Они зачем-то поднялись на наш этаж – решили, видимо, пострелять.
Я еле передвигал ноги после случившегося. Проходя мимо ординаторской, услышал телевизор. Его чеченцы перетащили из коридора к себе – они внимательно следили, что говорят о них СМИ. Я попросил разрешения зайти, боевики махнули – мол, заходи. Их было много, все они неотрываясь смотрели передачу. Я сел среди них. Показывали нашего президента Ельцина в Галифаксе. Он был явно подшофе. Ему задали вопрос: «А что там у вас происходит?» Он начал крутить пальцем у виска и говорить, что вот, мол, эти чеченцы дураки.
НОВОСТИ ФЕДЕРАЛЬНЫХ ТЕЛЕКАНАЛОВ, 16 ИЮНЯ
Пресс-конференция Бориса Ельцина и Билла Клинтона в Галифаксе (фрагмент):
Когда я вчера рассказал членам «семёрки» и сегодня ещё подтвердил, что эти бандиты делают, так у всех уже мнение изменилось, что так с ними надо и поступать. Потому что это оголтелые бандиты, понимаешь, с чёрными повязками.
В тот момент резко щёлкнули затворы. Я подумал, что сейчас начнут стрелять и я отсюда уже не выйду. Но боевики быстро успокоились, даже засмеялись, что пьяный.
Во мне всё кипело. Этот президент не только на родину не приехал, чтобы хоть формально быть со своими гражданами – а ведь о наших событиях вещал весь мир, – он даже словом нас не поддержал. Как это объяснить? Жестокостью, равнодушием к своей родине и её гражданам, или ещё чем? Мне было противно. В 91-м году я закупал медоборудование в Германии, и мне предложили контракт. Я тогда сказал: «Герр профессор, понимаете, какое сейчас интересное время в России, как мы сейчас все изменимся? Представляете, что такое Россия? Это богатейшая страна, люди заживут нормально, у нас всё будет развиваться, и я хочу в этом участвовать». Он ответил: «Я вас понимаю, да, я вас понимаю». И вот мы все тут. И ни черта нет. Я не говорю уже о доме – в больнице ничего нет, лекарств нет. Больные сами всё покупают. Позорище. Богатейшая страна, а люди по помойкам ходят, еду ищут. Мне было очень тяжело думать о своей стране. Это до сих пор не даёт мне жить нормально. В тот вечер по телевизору видеть его было противно. Поведение Ельцина в очередной раз убедило меня, что ни у правительства, ни у руководства штаба нет никакого понимания ситуации и нет мирного плана по её разрешению.
Я добрался до своего кабинета, он был забит медиками из разных подразделений. Я открыл дверь и, пригнувшись, нырнул в кабинет. К этому времени у нас уже выработалась привычка пригибаться при прохождении дверных проёмов напротив окон, чтобы не поймать пулю или осколок. Все сидели на полу, некоторые лежали. Кто-то пошутил, и все засмеялись. Как же было приятно услышать этот смех!
Вдруг вспомнили, что завтра день медицинского работника, наш праздник. Не сговариваясь, мы разыграли шуточный спектакль, изображая торжественное заседание. Рассказывали весёлые истории, шутили, улыбались. Было видно, как люди устали, как им хочется отвлечься от реальности.
Соберёмся ли мы когда-нибудь снова вместе, или кто-то останется здесь навсегда? Я думал об этом, глядя на веселящихся коллег, и в мыслях прозвучало: «Боже, спаси нас! Спаси наши души». И это у меня, атеиста.
Ближе к утру задремали. В полусне я как наяву увидел заметённую снегами сельскую больницу в Кустанайской области, куда я приехал работать сразу после института. В больнице холодрыга, отопление почти не работает, я и сестра стоим за операционным столом. Вокруг четыре таза, санитарка ходит, наливает в них эфир и поджигает. И горят четыре костра, чтобы хоть как-то согреть комнату, чтобы больной не замёрз. Тот опыт я никогда не забуду. Там я научился принимать решения, ни на кого не надеясь, за что потом меня часто ругали. Я вынырнул из воспоминаний и подумал: «Как же мы справимся с новыми ранеными? Ведь у нас почти ничего не осталось».
Несмотря на заявление Черномырдина, 16 июня переговоры не сдвинулись с мёртвой точки. И врачи, и заложники, и сам Басаев ждали штурма. Грачёв своим выступлением лишь подкрепил их уверенность. Была ли это его личная точка зрения, или он уже знал о каких-то принятых решениях, теперь остаётся только гадать[33 - Павел Сергеевич Грачёв скончался в 2012 году.].
Басаев не собирался отказываться от своих условий: он добивался только прекращения войны. Штаб снова предлагал деньги и вылет в любую страну, но безрезультатно. Басаев не был похож на других террористов, деньги его не интересовали. Его интересы столкнулись с интересами государства. Никто не хотел уступать.
К середине того же дня группа Попова достигла договорённостей с «пехотой» боевиков. Главарей банды предполагалось уничтожить, после чего «пехота» должны была сдаться, заложники – выйти на свободу. Оставалось проинформировать о плане Попова и Чернобылова штаб и получить «добро».
17 Июня. День четвёртый. Штурм
СКВОРЦОВ:
– Я долго не мог заснуть – ждал штурма. Вспоминал, как ещё позавчера вечером, отпуская меня в штаб, Басаев сказал: «Не возвращайтесь назад. Клянусь, ни одного человека за то, что вы не вернётесь, я не расстреляю». Как я мог не вернуться? Убьют – значит, убьют, но со своими. Я хотя бы перед родителями моих девчонок не буду виноват. Сказать им о штурме я тоже не мог: истерика начнётся, паника.
Я думал: сегодня, скорее всего, будет очень тяжёлый бой. Во-первых, чеченцы очень мотивированы: хотят положить конец войне и перейти к переговорам о своей независимости. Во-вторых, в их составе только добровольцы с боевым опытом. Я оценил их грамотную организацию обороны: на основных точках стояли тройки – пулемётчик, гранатомётчик и стрелок. В-третьих, запасы оружия и боеприпасов у них внушительные.
А что мы, врачи, сможем сделать? Взвесив свои возможности, я понял: практически ничего. Все операционные разбиты, стерильного перевязочного материала нет и приготовить его не из чего. Стерильная операционная укладка осталась для одной полостной операции. Инструментарий стерилизовать негде, медикаментов практически нет, систем для инфузий единицы, растворов – несколько банок. Вчера наскребли медикаментов в других отделениях, но этого слишком мало. Возможно, как обещала чеченский врач Белла, они нам немного помогут с перевязочным материалом и противоболевыми средствами. С такими неутешительными мыслями я задремал.
Я вздрогнул, когда где-то вдалеке как будто раздались разрозненные крики «ура» и сразу за ними прозвучали выстрелы. На часах было около пяти утра. За окном серело. Вот и наступил день «икс», который определит, кому жить, а кому умереть. В первую же минуту всё слилось в сплошной грохот, в котором выделялись частые пулемётные очереди и взрывы. По приоткрытым ставням большого окна кабинета, где мы находились, ударила пулемётная очередь и выбила середину оконных стёкол. Оставшиеся в рамах большие осколки раскачивались при каждом взрыве, а под ними сидели молодые девчонки – медсёстры из других отделений.
Я пробрался к окну, переступая через сидящих и лежащих. Укрываясь за стеной, я вытаскивал раскачивающиеся осколки и бросал их на улицу. С другого края окна это же делал наш уролог. Вдруг по старой акации, растущей против окна, прошла пулемётная очередь. Она срезала много ветвей, даже крупных, они надламывались и падали на землю. Я подумал: «Господи, такое дерево слетело, что от меня останется, если в меня попадут! Как же беззащитен перед этой силищей человек!»
Пули вовсю стучали по стенам, летели осколки кирпичей. Я выбрасывал последний осколок, когда он уже снаружи разлетелся у меня в руке. Боковым зрением увидел мелькнувшую туманную полосу справа от виска. Я резко отпрянул от проёма. Посмотрел вниз: на полу лужа крови. Я закричал в этом грохоте: «Все целые?» Мне в ответ: «Вроде, все». Я смотрю: а это у меня с руки кровь бежит. Только тогда почувствовал неприятное жжение в правой кисти. Были видны кости – разрезало костную фалангу. Из дальнего угла комнаты главный бухгалтер кинула мне бинт, коллега врач – вату, я сам наложил тугую повязку, присел в углу и кожей спины почувствовал холодный пот. Я понял, что мне страшно.
В это время в дверях я увидел боевика. Он приказал всем подняться и встать в проём окна, иначе расстреляет. Его вид говорил, что это не просто угроза. Бледные, без всякой мимики врачи и медсёстры медленно поднимались и занимали проём окна. Боевик приказал кричать «не стреляйте». Сначала все кричали негромко, растягивали слова, но постепенно стали кричать всё громче, по нарастающей. Я стоял со всеми, как живая мишень. Как тогда, в операционной. Понять это сможет только тот, кто безоружный, беззащитный стоял под пулями, каждую секунду ожидая своей смерти. Не один в тот день дождался и ушёл в вечность. Из нашего оконного проёма я видел этаж роддома, где в окнах так же стояли медики и кричали, что именно – не мог разобрать из-за стрельбы.
Так прошло минут пятнадцать-двадцать, хотя мне показалось, что минула какая-то страшная, безжалостная вечность. Пули вовсю стучали по стенам. Штурмующие старались не попадать в проём, но я понимал, что при таком обстреле это неизбежно. И вот внутрь залетели первые пули. Напуганные люди начали слезать с окон и ложиться на пол. Чеченец заорал, чтобы вернулись на окна, что расстреляет всех, но это не помогло. Я выбрался в коридор, добрался до холла и встретил Анатолия Михайлова. Он сказал, что уже есть убитые, много раненых. Люди лежали на полу. Через лежащих к раненому пробирался хирург Александр Бутенко. Другого раненого осматривал интерн Муслим Алиев.
Добравшись до ординаторской, я увидел хирурга Веру Чепурину. Там же, лёжа у стены, в трубку телефона, связанного со штабом, кричал, не выбирая выражений, начмед Петя Костюченко.
Я смотрел на всё это и думал: хоть бы пронесло! В этот момент до меня добралась наша медсестра, она возбуждённо прокричала, что в другом конце коридора чеченцы обливают бензином и поджигают раненых заложников. На полусогнутых я побежал туда, понимая, что если это так, оттуда я уже не вернусь.
Горела наша материальная комната, заложники отползли от её горящего участка и сгрудились на полу, как сардины в банке. Я заглянул в палату и увидел лежащих на полу трёх боевиков с пулемётом и гранатомётом. Я крикнул: «Зачем сжигаете раненых?» Они посмотрели на меня, один прокричал: «Мы что – сумасшедшие, чтобы жечь людей?» – «А почему так пахнет бензином?» – «Пролили бензин для генератора». На душе отлегло. Разговаривать было почти невозможно, сквозь грохот ничего не было слышно.
Я пробрался обратно к ординаторской, к телефону, позвонил в штаб, чтобы прекратили это безумие, но штаб не отвечал. Я лёг на пол. В стену снаружи ударил снаряд и взорвался. Было ощущение, что комната сдвинулась. После, при восстановительных работах, подтвердилось, что так и было. Я не мог подняться. Самое тяжёлое – лежать и ждать.
В какой-то момент я понял, что больше не могу лежать, что должен пройти по отделению, посмотреть, что происходит с людьми, сколько раненых. Когда я подошёл к дверям ординаторской, они сами открылись, я отпрыгнул и ударился обо что-то головой. Сразу поднялся на корточки и в этот момент отлетел. Оказалось, я упёрся головой в гранатомёт, а когда поднялся, он выстрелил, а я полетел. Из гранатомёта в окно стрелял Басаев.
Я пополз в сторону операционной. Все лежали на полу, в том числе медики, стоял плотный туман из пыли и гари. Прямо рядом со мной вдруг упал человек с пробитой головой. Когда в голову попадает пуля, звук такой, как будто арбуз об пол раскалывается. Убитый падает молча, не кричит, как в кино.
Я толкнул дверь в уже разбитую малую операционную. На полу лежали анестезиологи и проводили искусственную вентиляцию лёгких раненому. Дальше на коленях стояли хирурги и оперировали женщину. Операционная простыня, закрывающая тело, была вся в крови. Я подполз к ним и спросил:
«Что там?» – «Ранение брюшной стенки с сильным кровотечением из раны, поклинике проникающее». Ранения шли от пуль калибра 5,45. Калибр всегда виден по входному и тем более выходному отверстию. Это пули наших, у чеченцев было оружие калибра 7,62[35 - У части боевиков также было оружие калибра 5,45 мм, что подтверждается кадрами фото- и видеосъёмки.]. У 5,45 страшные раны. Пулька маленькая, и когда она только касается тела, с неё слетает рубашка и вылетают мелкие осколки, бьют как факел, поражая всё внутри. Оперировали на грязном полу, инструменты обрабатывали спиртом.
Я пополз дальше – осмотреть раненых. Сам я оперировать, увы, уже не мог: ранение кисти вывело меня из строя. Перемещался от одного к другому, ранения в основном были осколочные – конечностей, поясницы. Вдруг ко мне подполз боевик, дагестанец, и крикнул: «Посмотрите моего брата». Я знал о боевике, раненом в шею, кто-то из наших уже осмотрел его и перевязал. Я сказал: «Слушай, я в курсе дела. Живой он будет». – «Ради бога, мы вас все просим, посмотрите», – снова попросил дагестанец со слезами. Брат его лежал метрах в пяти от меня. Я на карачках перебрался к нему, посмотрел ранение: пуля прошла насквозь, кровотечения нет, значит, сосуды не задеты. Попросил его пошевелить пальцами, он пошевелил: нервы тоже не задеты. «Всё, – говорю, – обойдётся». Он заулыбался. Я пополз дальше. Дагестанец снова меня ползком догоняет и говорит: «Доктор, как мне вас отблагодарить?» – «Да никак, – отвечаю, – это наша обязанность – оказывать помощь. Хоть вы бандиты, хоть наши, мне всё равно, я обязан оказать помощь». Сказал и перепугался, что бандитом назвал, думаю, сейчас пристрелят. Он горько как-то улыбнулся и ответил: «Да ничего, доктор, мы привыкли, что нас бандитами называют».
В ординаторской были Вера Чепурина и Петя Костюченко. Штаб по-прежнему не отвечал. Боевики заперли нас в больнице, а свои же нас расстреливали. Мы понимали: если будет прорыв, погибнем почти все. Нам пришла бредовая идея: позвонить в МИД, где работал брат мужа Веры. Мы долго дозванивались, в итоге чудом дозвонились до этого человека. Он пообещал, что сейчас же поднимет вопрос. Мы почувствовали облегчение: вот сейчас он передаст и там что-то решат.
Мы ждали, но больше звонков не было. Не желаю никому испытать то чувство беспомощности, безысходности и позора за поведение и действия руководителей страны, которое испытал я.
Я психанул и пошёл в свой кабинет. Не пополз, а пошёл, но потом всё равно упал, шёл сильный обстрел. Дышать уже было трудно, шёл четвёртый час штурма, в туалеты не сходить, всё это люди друг под друга делали.
Я заполз в свой кабинет и понял, что в нём нет мягкой мебели. Я взбесился: эта мебель была подарком завода, и я очень её ценил. Я зациклился на этой мебели, принялся выяснять, где она, и услышал: «Мы выбросили вашу мебель в окно». Вдруг пришла мысль: «Выгляну в окно и проверю, выдержу или не выдержу эту стрельбу?» Захотел сыграть в русскую рулетку, стать сильнее своего страха, управлять им. Крикнул: «Я посмотрю, где мебель», чтобы люди не подумали, что я сошёл с ума.
Я подошёл к окну и вылез из него по пояс. Внизу горело кресло. Пули бились в стену около меня, коллега тянул меня за ноги обратно, орал, что я сошёл с ума. Но тогда я побеждал свой страх. И победил. Как только это произошло, мой организм сам стал подсказывать, как дальше себя вести. Когда я отошёл от окна, всё стало для меня по-другому.
Я полз обратно к ординаторской, когда по стенам начали бить с невиданной до этого силой и без перерыва. Было похоже, что сейчас случится прорыв. В углу я увидел тяжелораненого боевика. Асламбек Маленький подбежал к нему на полусогнутых, они что-то сказали друг другу, и Асламбек убежал. Раненый попросил всех отодвинуться подальше. Люди отползли, он повернулся лицом к стене и взорвался. Думаю, они ждали прорыва, боевик не хотел сдаваться.
Я забежал, согнувшись, в ординаторскую. Под столом сидел Толя Михайлов. Я нырнул к нему. Я понимал, что вот-вот нас накроет – и всё, конец. Но я уже думал об этом спокойно, как о чём-то неизбежном. Михайлов вдруг достал из кармана фотографию своей семьи и начал показывать, кто есть кто. На фото он был в форме офицера милиции. Я посмотрел на него и сказал: «Её же могли найти, а тебя расстрелять!» Он ответил: «Будь что будет, но её я не уничтожу».
Я дотянулся до телефона и позвонил в штаб, снова никто не ответил. Тогда я на каком-то автомате набрал номер своей квартиры и даже растерялся, когда услышал голос жены. Она сказала, что внучка и дочь дома, что всё в порядке. У меня как камень с души свалился. На вопрос, что там у нас происходит, ответил, что стреляют, но ничего, терпимо, и положил трубку.
Пули ложились всё ниже, уже щёлкали по столу, под которым сидели мы. Стреляли откуда-то сверху. Из домов, с крыш? «Эх, Толик, погибать не хочется, сегодня же День медика», – сказал я Михайлову. «Там разбитый холодильник валяется, а в нём бутылка шампанского», – оживился Толя. «Да ну, не может быть», – говорю. «Целая была! Принесу». Ползком, на карачках Толя исчез. Минуты четыре прошло или пять – появляется, за пазухой бутылка. На столе чашка была, мы её опустили под стол и налили шампанское. Только приготовились пить, как вдруг бабахнуло так, что здание закачалось. Бутылка у нас упала, из чашки шампанское выплеснулось. Мы схватили бутылку, начали пить шампанское, и в тот момент я ясно понял, что смерть пришла, что скоро в больницу ворвутся.
Вдруг к нам под стол откуда ни возьмись прыгнул Асламбек Большой: «Германович, звони в штаб! Пусть прекратят огонь, заложников выдаём». Я спросил: «Что, всех что ли?» – «Басаев сказал, всех отдадим, иначе всех убьют». – «А вы?» – «Мы выберемся, не в первый раз».
Я набрал штаб: гудки, гудки, и вдруг снимают трубку. Я начал кричать в трубку, а там Медведицков, начальник МВД нашего края. Слышу, он кричит: «Прекратите стрельбу! Переговоры! Прекратить стрельбу!» Начало потихоньку стихать. Доносились единичные хлопки. Неужели всё?
Люди заходили, начали высовываться, и вдруг заработали снайперы. Я опять в штаб звоню и кричу: «Прекратите стрельбу!», а Медведицков мне: «Ну что я могу с ними сделать?» Я говорю: «Интересно, вы нас убиваете и считаете это нормой?» Он: «Ну что ты так на меня?» – «Так вы жсоучастник, убийца, вы такой же убийца, как и все остальные, что чеченцы, что солдаты наши – вы все одинаковые убийцы».
Как только стихло, я пошёл по палатам. Женщины лежали на полу, под матрасами, как мы с медсёстрами им велели, молодцы. В матрасах были дырки – пули калибра 5,45 замотались в вате. Захожу в мужские палаты: деды все лежат на кроватях. «Деды, а что это вы?» – спрашиваю. «А какая разница, – говорят, – где убьют, там или тут? На кровати привычнее». Все больные, к счастью, пережили штурм.
Басаев отпускал тяжелораненых, беременных и женщин с детьми. Я зашёл в палату к Саше Журавлёву, чтобы посмотреть его перед тем, как он уйдёт. Больным, которых оперируешь много часов, отдаёшь часть души. Я, видимо, как-то подозрительно взглянул на лежащего рядом чеченца, и он мне сказал: «Да я давно понял, что он милиционер. Но он такой же раненый, как и я. Почему я должен ему мстить?» Александра вынесли из больницы, вместе с ним вышли две сотни заложников.
СКВОРЦОВ:
– Ночью стояла гробовая тишина. Мы ждали, что к нам применят химическое оружие. Но ночь прошла без происшествий. Мы немного отдохнули – кто сидя, кто лёжа на полу, вставать в полный рост опасались.
Утром в больнице появилась группа депутатов во главе с известным правозащитником Сергеем Ковалёвым[46 - Сергей Адамович Ковалёв. Правозащитник, в 1993–2003 годах – депутат Государственной Думы РФ.]. Помню, я расстроенно сказал (по-моему, Рыбакову[47 - Юлий Андреевич Рыбаков. Правозащитник, в 1993–2003 годах – депутат Государственной Думы РФ.]): «Хватит травить душу обещаниями». Депутаты, которые приходили раньше, никак не помогли. Он сначала обиделся, но поняв, почему я так сказал, заверил: «Вот увидите, мы решим эту проблему миром». На мой вопрос, есть ли у них полномочия провести переговоры, он ответил: «Нет, но мы их получим». Так всё и произошло.
Я присутствовал при большей части переговоров. Депутаты пытались, но никак не могли связаться с Черномырдиным. Тогда Ковалёв позвонил Гайдару, зная его хорошие отношения с премьером. Гайдара на месте не оказалось. Тогда Ковалёв позвонил ему домой. Трубку взяла жена и обещала разыскать Егора Тимуровича. Он быстро перезвонил, выслушал Ковалёва и сказал, что выйдет на Черномырдина. Позвонил Виктор Степанович и уполномочил Сергея Адамовича договориться с Басаевым. Так запустился механизм переговоров. Я видел, как появляются и согласовываются пункты соглашения. Как одна фраза обговаривается по несколько раз.
Через какое-то время раздались бурные крики и я увидел, как чеченцы радостно обнимаются. Был подписан договор о мире. Для нас это тоже был волнительный момент: штурма больше не будет, мы живы. Правда, скоро вновь появились сомнение и напряжение. Снова не верилось, что всё вот так вот закончится.
Утром Большой Асламбек принёс в картонной коробке документы, изъятые у заложников при захвате, и деньги. Люди находили свои документы и возвращались на места. Я спросил у Асламбека, что делать с деньгами. Это была стопка из мелких купюр, перевязанных шпагатом, высотой сантиметров двадцать. Он ответил, что деньги они нашли под стулом около бухгалтерии и сказал делать с ними, что считаем нужным.
19 Июня. День шестой. Отъезд
СКВОРЦОВ:
– Утром я узнал, что из списка добровольцев меня вычеркнули. Я не знаю, кто, но поехать мне не дали. Я стоял и смотрел, как боевики и добровольцы уходят из больницы.
Ко мне вдруг подошёл тот дагестанец, что просил посмотреть раненого брата во время штурма. «Ещё раз спасибо», – сказал он и что-то протянул. Я взял, смотрю, а там деньги в рулон свёрнутые. «Мне ничего не нужно», – говорю. «Как мне вас благодарить?» – спросил он снова. «Слушай, ну что ты ко мне пристал? Не нужно мне ничего. Иди». Он не отстаёт. «Ну тогда, – говорю, – подари мне пистолет». Он удивился: «Зачем тебе пистолет?» – «Думаешь, вы одни тут бандиты?» – отвечаю. Он потянулся за пистолетом, потом усмехнулся и говорит: «Нет, не дам – ваши найдут, у тебя будут неприятности».
Они погрузились в автобусы, какое-то время ещё стояли, потом «Икарусы» начали движение.
Я смотрел на автобусы и был уверен, что наши люди вернутся. С приключениями, но вернутся. Власть и так здорово опозорилась, неужели решатся уничтожить колонну? Я надеялся, что нет.
Ещё час нас не выпускали из больницы. Я выглянул в окно, под ним шли вооружённые офицеры. «Ребят, здесь нет уже никого, чеченцы уехали», – сказал я, высунувшись. Сестра начала меня оттаскивать: «Да вы видите, он же сейчас убьёт». Все боялись, не понимали ещё, что всё закончилось.
Мы вышли из больницы и пошли по направлению к выходу с территории. За забором нас встречали люди. Встреча была какая-то нетёплая. Они смотрели на нас, как на привидения; мы, наверное, были растерянные, грязные. Один мужик – я его знал, он десять лет в тюрьме отсидел за изнасилование – достал из багажника своей машины бутылки минеральной воды и начал раздавать людям. Я подошёл, он мне две бутылки дал, я тут же открыл и начал пить. Я последний шёл, и когда толпа уже разошлась, ко мне две или три женщины откуда-то сбоку подошли и обняли, кто-то воды опять принёс напиться. И я почувствовал человеческую теплоту.
Я много думал, почему остался жив. Оба моих деда чудом избежали смерти. Их так же, как и меня в больнице, собирались расстрелять. Один, начальник на уральской железной дороге, во время гражданской войны вывез за город два вагона с пленными красноармейцами, которых белые должны были пустить в расход, и дал им сбежать. Его объявили в розыск, но он успел скрыться. Когда власть поменялась, дед вернулся на работу, но потом снова угнал поезд с вагоном уже пленных белогвардейцев и выпустил их. Поначалу он как-то выкрутился, но потом его снова забрали и отправили в лагеря, мама с ним втайне переписывалась. А второй дед после гражданской войны был бухгалтером в ЧК. В банке по бумаге с его подписью была снята зарплата сотрудников. Деньги исчезли, деда арестовали. Тройка[53 - В октябре 1919 года декретом СНК РСФСР из общей подсудности были выведены все дела о крупной спекуляции товарами и продуктами, дела о должностных преступлениях, взятках, хищениях и подлогах. Для их рассмотрения при ВЧК учреждался «особый революционный трибунал» из трёх лиц (председатель и два члена), который «в своих суждениях руководствуется исключительно интересами революции и не связан какими-либо формами судопроизводства».] приговорила его к расстрелу. За считанные часы до приведения приговора в исполнение один из его сотрудников случайно нашёл в мусорном ведре в кабинете лист, на котором тренировали эту подпись. Оказалось, документ подделал свой же работник. Деда освободили, того расстреляли. Мы часто повторяем судьбу предков. Вот и я повторил судьбу своих дедов и остался жив.
Город ждал, когда вернутся добровольцы, люди стекались к центральной площади, куда должны были приехать автобусы.
Затем он обратился ко мне: «Германович, если хочешь, чтобы мы быстрее уехали, нужно организовать группу прикрытия из добровольцев на время поездки в Чечню». На мой вопрос, что будет дальше, он заверил, что все они вернутся – конечно, если колонна не будет атакована на марше, чего исключить нельзя. Он сказал, что нужно набрать сто двадцать человек.
После всего, что выпало заложникам, создать такую группу мне представлялось очень трудным, скорее всего, – невозможным. Но я понимал, что если мы сами не решим проблему, наши жизни снова окажутся в опасности.
Я пошёл к заложникам. Была сильная усталость от всего: от угроз, от увиденного во время штурма, от встреч, от переговоров, от постоянно возникающих проблем, которые приходилось решать и которые зачастую меня не касались. Болело всё тело, особенно голова и рука, но нам надо было выжить. А значит, надо было сделать всё, чтобы чеченцы уехали.
Я начал разговор с группами заложников. Одни молчали и смотрели в пол, другие в открытую заявляли: «Не поеду». После всего увиденного подставлять себя под пули никто не хотел. Уже почти час я тщетно убеждал людей, как вдруг ко мне подошёл пожилой армянин. Он спросил, войду ли я в группу. Я ответил: «Раз нужно, естественно, я поеду». Это решение я принял для себя ещё во время разговора с Асламбеком. Этот пожилой мужчина записался первым. Следом за ним записался такой же пожилой русский. В общей сложности я набрал человек двадцать пять, остальные молчали.
Подождав ещё какое-то время, я вернулся к себе в кабинет. Ко мне подошёл стоматолог Бедоидзе и спросил, что делать дальше или чем помочь. Я объяснил ситуацию. Он собрал несколько человек и пошёл искать добровольцев. Люди были уверены, что колонну попытаются уничтожить. Те, кто записался, осознано шёл на риск ради спасения других.
При втором обходе желающих набралось ещё два десятка человек. Я подошёл к Асламбеку и объяснил ситуацию. Он выслушал и заявил: «Ну что же, наберём под дулами автоматов. Без группы прикрытия мы отсюда не уйдём». Внезапно к нам начали подходить добровольцы. Группа была сформирована, составлен список.
Когда я закончил с добровольцами, Асламбек неожиданно сообщил мне, что в штаб позвонила моя жена и просила не брать меня в группу прикрытия. «Я пообещал ей тебя не брать», – сказал Асламбек. На это я никак не прореагировал. Зашёл в кабинет, перевязал руку, осмотрел правую стопу. Вечером при обстреле больницы мне пробило подошву тапочка куском металла и он воткнулся в ткань стопы; тогда я сам его удалил, но стопа побаливала.
Автобусов, о которых договаривались с Медведицковым, к больнице не подали. По условию Басаева, если до 13–14 часов автобусов не будет, боевики остаются до следующих суток. Мне вновь пришлось звонить в штаб и выслушивать обещания, что автобусы пришлют вовремя.
Чуть позже Медведицков вдруг заявил, что автобусы есть, но водители отказались ехать в Чечню. Мне казалось, что делается всё для того, чтобы чеченцы не выехали. Мне сказали: «Ищите водителей среди заложников». Про себя я подумал: «Ну сволочи, готовятся нас добивать».
Как бы ни было тяжело, главный генетический двигатель человека – жить – заставил действовать. Мы снова отправились к заложникам – искать среди них водителей автобусов. С трудом набрали водителей, но один или двое оказались водителями большегрузов. Я позвонил Медведицкову и объяснил ситуацию. Он пообещал приехать и положил трубку.
В 13 часов автобусы так и не подали. Басаев согласился перенести время отъезда ближе к 15 часам, обозначив этим крайний срок. Вновь в штабе боевиков появился Медведицков. Он привёз напечатанные бланки заявлений для группы прикрытия. Я не глядя отдал их врачам, чтобы они раздали добровольцам для заполнения. Буквально через несколько минут, размахивая бланками, ко мне влетел Бедоидзе и резко спросил: «Ты их читал?» – «Не читал, а что?» – «На, читай!» Начинаю читать и с первой же строчки – шок. Во мне всё останавливается, текст плывёт. Заявление начиналось так: «Я, такой-то (указать Ф. И. О.), добровольно присоединяюсь к банде Басаева». Заканчивалось оно словами: «осознавая все последствия содеянного», подпись, дата.
То есть заложник, согласившийся рискнуть своей жизнью ради спасения других, превращался в бандита. От такой беспрецедентной наглости онемели все. Стало окончательно ясно, что руководство штаба по освобождению заложников готовит новую попытку реабилитироваться за свой провал ценой очередных жертв. Дозвонились до Черномырдина, объяснили ситуацию, стали убеждать его отменить эту форму заявления и оставить нашу форму списочного состава группы прикрытия. Говорили Черномырдину о форменном беспределе, который тут творится. После некоторой паузы Черномырдин согласился на нашу списочную форму, но сказал: «Больше я сделать ничего не могу, там у вас находятся люди, жаждущие большой крови» и что-то вроде «ищите выход сами».
Автобусы так и не подали, а Медведицков мне заявил: «Построй водителей, я с ними проведу беседу». Меня прорвало ненормативной лексикой. В конце я сказал: «Генерал, не позорься, сними погоны или я сам их с тебя сорву. Я не только не построю водителей, я тебя близко к ним не подпущу». Он посмотрел на меня и спокойно произнёс: «Ну что ты всё время на меня кричишь?» Понял, что мы пережили слишком много.
В конце этой встречи я сказал ему: «Генерал, если у тебя нет солярки, скажи мне сейчас, я сам её найду и заправлю автобусы». В этом идиотизме время, обозначенное Басаевым как крайнее, истекло, и чеченцы остались в больнице. Это значило, что нам предстояла ещё одна ночь в этом аду.
Вечером я зашёл в ординаторскую, там сидели Басаев и оба его зама, Большой и Маленький Асламбеки. Они молчали. Я подошёл, присел рядом, тоже помолчал, но потом спросил Басаева: «Неужели вы верите, что война закончилась?» Он помолчал и сказал: «Очень бы хотелось, чтобы она закончилась». На мой вопрос, что же теперь они будут делать, после задумчивого молчания Большой Асламбек ответил: «Вернусь в свой институт на второй или третий курс юрфака». А Асламбек Маленький сказал: «После института я сразу ушёл воевать, другого делать ничего не умею». Затем после паузы добавил: «Взяли бы в “Альфу”, пошёл бы не задумываясь и с удовольствием». Я вспомнил, как сразу после штурма они восхищались бойцом «Альфы», который дошёл до больницы под ураганным огнём и потом вернулся обратно[51 - Речь идёт о Викторе Ивановиче Блинове. Его «тройка» наступала со стороны травматологического отделения.]. Попасть в него никто не мог. А Басаев сказал, что занялся бы торговлей компьютерами, он с этим уже знаком – дело выгодное.
21 Июня. День восьмой. Возвращение
СКВОРЦОВ:
– Через неделю мы вышли на работу. Те, кто выжил. В больнице погибло шесть моих коллег. Я поднимался в поликлинику, когда на меня налетели женщины. Со словами «это наш герой пришёл» они схватили меня, подняли на руки и занесли внутрь. Мне было неловко, но приятно.
В тот день мы собрались на маленькое рабочее совещание. Я говорю: «Надо сказать спасибо ребятам, которые не специалисты, а помогали нам. Они рисковали своей жизнью, они поехали в Чечню. Они по-настоящему, а не разговорами, спасали людей. Поблагодарим их при всех за конкретное дело». И вдруг главврач, которая во время теракта была в Ставрополе, но сильно переживала о возможных разбирательствах, говорит: «Вы ничего не делали там». Я ошалел. На меня сзади прыгнул врач Шелестов, обхватил меня и повторял: «Успокойся, успокойся. Не реагируй, не реагируй!» Я на неё уставился – убил бы к чёртовой матери – и сказал: «Так. С такой компанией работать я больше не буду». – «И пожалуйста, катитесь ко всем чертям», – услышал я в ответ. Я написал заявление, но меня не отпустили.
Осенью приехал Ельцин посмотреть отремонтированную больницу. Я его терпеть не мог, очень не хотел с ним видеться, ушёл в операционный блок и там курил. Вдруг слышу шум. Я решил смыться. Открываю дверь – передо мной Ельцин. Он сразу вошёл и дверь за собой закрыл. Я попятился от него. Он подошёл, посмотрел (а у меня бирка висит), кто я такой, и сразу стал разговаривать, как будто мы с ним давным-давно знакомы. О себе рассказывал, как попал в аварию на самолёте в Испании, когда была жёсткая посадка. Рассказывал, как там оказывают помощь. Я ему говорю: «Вы знаете, дали бы нам эти возможности, что даже испанцы имеют, мы бы не хуже работали, а кое в чём и получше». Уже прошло, наверное, минут шесть, как вдруг открывается дверь – и крик: «Он здесь». И вся эта толпа врывается сюда. Мы отступаем от толпы, я спиной упёрся в стену, он против меня стал. В этот момент около меня с одной стороны главный врач, с другой стороны – управляющий здравоохранением, и ещё сбоку прижимается ко мне министр здравоохранения Российской Федерации. Ельцин переходит на деловой тон: «Так. А что вы здесь делаете? Какие больные у вас?» Я ему объясняю. «Как часто вы отправляете их в Ставропольский краевой центр?» Я стою, пытаюсь вспомнить, кого бы я отправлял. Не могу никого припомнить. Только рот открыл, управляющий говорит: «Из этого отделения не отправляют. Тут, получается, наоборот». Я объяснил: «Да, мы немножко перестроились. Мы по-другому смотрим вообще на систему оказания помощи. Она эффективна, но, к сожалению, – говорю, – противоречит нашим медицинским подходам». Он сказал: «Если это действительно так, надо ещё и подумать, какую нам систему использовать». И продолжает: «Что же, тогда надо делать здесь краевую больницу». Так наша больница стала краевой.
Но скоро всё стало разваливаться, я пытался отстоять свою хирургию, но ни желания, ни сил уже не было. Я написал заявление об уходе и ушёл. Сказал: «Больше сюда я не приду. Разве что привезут». И правда, «скорая» два раза привозила с инфарктом. Больше врачом-хирургом я не работал.