Спецэкспедиция (док. 16-18)
Док. 16
Варнакова Василиса Ивановна родилась в 1911 г. в д. Барково нынешней Новосибирской области. Рассказ записан в 2001 г. (г Кемерово)
Во время коллективизации, о которой ты спрашиваешь, в селе у нас царили шум и суета... Сначала выселили из нашей деревней самых богатых, а потом и средних. В их числе оказалась и наша семья. Горько на сердце, как вспомню наш разор. Забрали все, что кормило нашу большую семью: три коровы, хлеб, гусей, кур. Помню, как я побежала к председателю и со слезами просила вернуть шкаф, ведь там была вся наша одежда! Но все оказалось напрасно. Увозили нас рано утром. Из односельчан никто с нами не вышел попрощаться. Все молча смотрели из окошек. А мой жених даже не подошел ко мне. Так и расстались с ним навсегда. Все боялись за себя! Вывезли нас на двух телегах. Ничего не разрешили взять, кроме постели. Доехали до станции Черепаново, а оттуда везли на поезде до Томска. Потом на баржах поплыли по Томи в район нынешней Тайги. Высадили в глухой тайге. Дороги не было. Мы сами рубили деревья, чтобы дорогу проложить. Довели нас до большого поля, раздали палатки, сказали: «Здесь будете жить и работать!» Начался большой голод. Есть было совсем нечего. Многие из нас поумирали. Некоторые стали убегать с поселения. С одной такой группой убежала и я. Как я не умерла, как дошла до своей деревни, не знаю. Вернулась в деревню, думала, спаслась. А председатель опять отправил меня назад в тайгу на поселение. Убежала я во второй раз. На этот раз пришла к своему деду. Испугался дед, взял за руку свою внучку и пошел прямо к председателю. Пожалел нас председатель и оставил жить в селе. Кто-то передал в деревню, что мать моя болеет, а братья и сестры ослепли от холода и голода. Попросила я у председателя коня отвезти им хлеба. Доехала до Тайги, увидела родных худыми и больными. Ночью собрала всех, и мы вместе сбежали. Днем прятались, а ночью шагали. Сколько мы страдали, сколько голодали, я уже и забыла. Одно хорошо помню, как нас всей семьей опять сослали. Теперь уже в Нарым. Работали все в лесу: мужчины рубили лес, женщины таскали бревна. Как выжила, как только не погибла от этих мук, не понимаю… Я теперь не выхожу из дома. Я не знаю, что творится сейчас. Только молю Бога, чтобы мои сыновья и внуки не пережили все то, что я пережила. Главное, чтобы у них на столе всегда был хлеб.
Док. 17
Марьина Настасья Федосеевна родилась в 1912 г. в д. Балахоновка нынешней Кемеровской области. Рассказ записала Лопатина Наталия в 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования») (д. Балахоновка)
Я родилась 1912 г. в Сибири. Родители были середняками: две коровы, два коня, чушки. Как строили колхоз, не помню. Помню сами колхозы. Из всей памяти о колхозах осталось, что мы работали, работали. День работаешь в поле, ночью идешь в амбар урожай сортировать или на сушилку зерно сушить. Раньше поля вручную пололи. И дети работали в колхозе. А как же! Знаете, сколько за такую работу мы получали (смеется). Ничего мы не получали! Частушка такая была: «Колхознички-канареечки, проработал год без копеечки». Было даже так, что работали мы, работали, но и 300 граммов хлеба на трудодень не получали. Живи, как хочешь! Сдавали все государству, а себе ничего нам не оставляли. Получали за работу всего один раз в год. Год прошел, а получать нечего!.. Голодали! А в карман даже гороху нельзя было взять. Судили! Были у нас такие случаи. Помню, одна тетенька в кармане фартука натаскала с зерносушилки ведерка два зерна. Так ее судили! Сколько ей дали, уж и не припомню. Судили и за то, что кто-то на работу не выходил. О! Нельзя было не ходить на работу! Я как-то ногу прорубила, когда пни корчевала. Но и с такой раной нельзя было дома сидеть. Это не считалось уважительной причиной. Я ходить не могла, а меня все равно поставили на работу. Правда, поставили в пожарку. Я должна была не только следить, где что загорелось, но и со всем пожарным хозяйством управляться. Я ходить не могу, а коней в пожарке надо напоить, накормить... День и ночь мы в колхозе работали. Больничных нам не давали. Не давали их даже на детей [по уходу за детьми — А.М.]. У меня их пятеро было. Дети же постоянно болеют. Вот двое и умерли. Сначала дочка заболела воспалением легких. Ее нужно было вести в Верхотомку в больницу. Это километров 20–25 от нас будет. Председатель меня не отпустил, сказал, что работать нужно. Девочка моя и умерла. Потом, когда мальчик также заболел, я председателю доложилась, что вести в больницу нужно. Он меня снова не отпустил. Так двоих детей я потеряла. Тогда с работой очень строго было. Попробуй, не выйди! За всю нашу работу мы получали крохи. Сейчас ругаются, что пенсию не выплачивают… Но у колхозников не было пенсии вообще. Старики жили за счет своего хозяйства, чушек держали. Пенсию у нас стали платить, когда совхоз образовался. Всю жизнь работали, работали.
То есть на работу выходить заставляли и стариков: так вот выглядел этот лелеемый некоторыми социалистический «рай». И такая вот была эта бес-платная, то есть оплаченная бесами, медицина: не было у них в селе никакой медицины вообще, а детей везти в больницу председатель, царь и б-г у советских колхозников, дважды, как очень сильно требовалось, не отпустил. Результат: два погибших по вине системы большевиков маленьких ребенка… И это только у одной женщины. А сколько по стране???
Док. 18
N Варвара Ивановна (фамилию просила не называть) родилась в Алтайском крае еще до первой мировой войны. Точную дату не помнит, а в паспорте проставлена, по ее словам, неправильная дата 1914 г. Рассказ записала Филонова Светлана в 2000 г. (г. Кемерово)
Семья у нас была большая 12 человек. Жили мы нормально: было две лошади и три коровы, свой хлеб, лен. Все дети умели ткать, вышивать, ухаживать за домашней скотиной. Наш дом стоял на краю деревни. В нем была всего одна комната, вдоль стен лавки. Отец мой в первую мировую войну попал в плен и четыре года работал батраком на одного немецкого фермера. За это время неплохо выучил немецкий язык. Стал у фермера помощником. Тот предлагал отцу остаться в Германии, не возвращаться в Россию, но он вернулся к нам. Помню, что к новой власти отец относился почтительно, но с опаской и недоверием. Он старался отгородиться от внешней жизни, связанной с этой властью. Но это получалось с трудом. У нас все так к властям относились. На деревенских вечерках можно было услышать такую частушку: «Коммунисты люди чисты, жеребятину едят. Если этого не будет, они Бога матерят». Или вот еще одна: «Колхозник идет, весь оборванный. Кобыленку ведет, хвост оторванный». Бывали частушки и с солеными словами, которые я тебе, девушке, сказать не решусь. Пели их, конечно, скрытно. Но порой осмеливались и на открытое пение. Только потом эти певцы куда-то исчезали. Мы, дети, узнавали об этом не сразу. Постепенно такие частушки слышались все реже и реже. Родители обо всем этом перешептывались. Но разве от нас что скроешь? Поскольку отец познал неволю германских эксплуататоров, был грамотным и даже знал чужой язык, его во время коллективизации поставили раскулачивать односельчан. Отец очень не хотел этим заниматься. Ведь в деревне все друг друга знали: с этим крестился, с тем поженился, с третьим был родней. Поэтому в ночь перед раскулачиванием отец предупредил всех, к кому они утром должны были прийти. Все всё и попрятали. А отец с приезжими из города потом не особо и искали. Дядя мой в ту ночь надорвался. Он прятал зернодробилку, а она оказалась тяжелой. Соседка тетка Наталья неумело спрятала свои вещи, и их сразу увидели. Эта тетка была, наверное, одной из самых бедных в деревне. Составили акт, и всю семью куда-то отправили. Никакого суда, конечно, не было [А ведь и моих также ночью чья-то добрая душа предупредила о раскулачивании. Тем и спасла им жизнь. И в данном случае никакое чего-либо утаивание не спасло бы: дед хорошо умел работать, а потому скотины был полон двор... А времени на сборы было ничтожно мало, а потому собрал дед свою семью — кого за руку, а кого и на руки, и убыл в неизвестном направлении (отцу тогда было 3 года). Понятно, все нажитое трудами десятилетия (первый раз их раскулачивали в 1918 г.) — вновь досталось каким-то еврейским пролетариям, устроившим эту «пролетарскую» революцию в стране русских недотеп — А.М.]. Примерно через месяц после этого отец собрал нас и увез в город Щегловск. Раньше уехать нельзя было, так как это бы вызвало к отцу подозрение. Слава Богу, в деревне отца никто не выдал. Но судьба его была поломана. В городе мы тоже не очень-то свободными были. Я считаю, что раскулачивание было преступлением против людей. Но так думать я стала не сразу. Тогда все так жили. Как-то по-другому жить было невозможно. Да и не знали мы, как это по-другому. Тем более что тогда всюду говорилось, внушалось, что все идет хорошо, все так и надо, все отлично, и дальше будет только лучше. Но жизнь не обманешь! Нынешнее время плохое время! Главное в том, что люди сейчас плохие, злые, жестокие. В наше время люди были другими.
Здесь все же следует оговориться, что бегство в город в те времена спасало не слишком-то и сильно:
«Превращение рабочих в придаток производства началось еще в годы военного коммунизма и соответствовало одному из теоретических положений марксизма (о трудовой повинности при социализме). В годы НЭПа от этого временно отступили. С 1928 г. шло целенаправленное закрепощение рабочих и специалистов. В 1930 г. наркомат труда получил право «перевода квалифицированных рабочих и специалистов в другие отрасли народного хозяйства или в другие местности». В 1932 г. был издан указ, в соответствии с которым за день неявки на работу без уважительных причин трудящийся увольнялся, лишался права на продовольственную карточку и ведомственную жилую площадь (во время голода это имело фактически смертельное значение). Вершиной закрепощения был Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г., который удлинял рабочий день на час, вводил семидневную рабочую неделю, отменял увольнение по собственному желанию. Руководители, не подавшие на прогульщиков в суд, сами подлежали уголовной ответственности. Только в 1956 г. отменили Указ о судебной ответственности рабочих и служащих за самовольный уход с предприятий и учреждений и за прогул без уважительной причины» (Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. Документально-историческое издание — КГМА. М., 2006. С. 88).
«О судьбе спецпереселенцев см. двухтомный сборник документов, подготовленный новосибирскими учеными: Спецпереселенцы в Западной Сибири. Весна 1931 начало 1933 года (составители: С.А. Красильников, В.Л. Кузнецова, Т.Н. Осташко, Т.Ф. Павлова, Р.К. Суханова). Новосибирск, 1993; Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933–1938 гг. (Составители: С.А. Красильников, В.Л. Кузнецова, Т.Н. Осташко, Т.Ф. Павлова, Л.С. Пащенко, Р.К. Суханова. Новосибирск, 1994; Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1939–1945. Составители: С.А. Красильников, Д.Н. Нохотович, Т.Н. Осташко, Т.Ф. Павлова, Л.С. Пащенко, Л.И. Пыстина, С.В. Сомсонова, Р.К. Суханова. Новосибирск, 1996. 311 с. (ред. В.П. Данилов, С.А. Красильников). Новосибирск, 1996» (Там же, С. 90).
«Крестьянка чутко уловила тенденцию борьбы советской власти с интеллигенцией. Любому тоталитарному режиму (коммунистическому, фашистскому и др.) интеллигенция опасна своей интеллектуальной оппозиционностью. Поэтому по отношению к интеллигенции советская власть проводила специальную политику. Изолировала ее (первый в мире концлагерь на Соловецких островах был создан для нее). Высылала за границу (“философский пароход” увез в 1922 г. цвет интеллектуальной элиты России)» (Там же, с. 91).
Присоединяйтесь к ОК, чтобы посмотреть больше фото, видео и найти новых друзей.
Нет комментариев