Буду благодарен отзывам набравшихся терпения и прочитавших до конца. То, что надо забыть, обычно очень хорошо помнится.
Луис Дудек
Пока не наступит завтра, ты не поймешь, как хорошо тебе было сегодня.
Леонард Луис Левинсон
1. Что такое Первое? Это обретенное счастье или печаль потери?
Все случилось во время моей самой первой поездки в Берлин.
По-видимому, я не буду здесь особенно оригинален, если скажу, что всякое «первое» таит в себе нечто особенное, порой даже фантастическое, то, что обычно сильно всего врезается в память и что основательно ложится в наши , ещё свободные от прочего информационного мусора, головы, а потом долгие годы остается в нас и живет с нами. Но за всей банальностью моих рассуждений «о первом» есть в этих воспоминаниях некий парадокс: все , что случается впервые, таит в себе и счастье и печаль одновременно. Это трагическое окончание того радостного периода нашей жизни и начало длинной череды радостных и одновременно горьких воспоминаний о былом счастье и об этой недавно пережитой трагедии.
Со временем дразнящее вчера, возвращаясь из прошлого, яркими вспышками мыслей неистово искушает нас сегодня и не отпускает завтра. И нас снова и снова влечет туда, обратно, в наше уже такое невозвратное прошлое. И все мы сожалеем об ушедшей юности, покинутом городе, о том, куда мы никогда уже не вернемся. Как тягостно сожалел Набоков из Европы , потеряв надежду вернуться на Родину : «Блаженно все, что безвозвратно».
И во мне такой особенной и неповторимой останется моя первая поездка в Берлин. Хотя это не обязательно мог быть Берлин. Вена, Милан, Тверь, Коломна тоже не плохие города, с которыми у достаточно большого количества людей связано много счастливых воспоминаний. Ни размеры города, ни положение его на карте не влияют на то, что с вами может неожиданно произойти и изменить потом всю вашу жизнь. Хотя может ничего и не произойти... У затрапезного захолустья, где кроме комаров, кажется, нет никаких достопримечательностей, немало шансов стать для нас судьбоносным городом, поселком. Причем споткнуться здесь о свою судьбу мы можем неожиданно и совершенно случайно. И тогда, мы, горделивые и напыщенные в своем самолюбовании, становимся слабыми и незащищенными перед этой великодушной улыбкой судьбы.
Я не выбирал, а обстоятельства сложились для меня так, что все связалось в один узел именно тогда, когда я вылетел в Берлин. Один мой коллега, который по долгу работы объехал не только Европу, но и Африку с Америкой не обижал своим вниманием, имел на этот счет иное мнение. Так вот, «первый» его Берлин навсегда остался в нем серым и примитивно-прямоугольным, с темного цвета домами. Тяжеловесный классицизм со стеклянно-бетонной массой, начисто лишенный какой-либо позитивной эмоции. Вероятно, сентиментальному русскому сознанию тяжело увидеть архитектурный шедевр в Новой караульне творения прусского архитектора Шинкеля в самом центре города на Унтер-ден-Линден. Ну какой шедевр может быть в караульне? Ох уж эта казарменная архитектура эпохи Фридриха Великого и его последователей! Можно допустить, что в тот день, когда мой коллега посещал этот прекрасный город на реке Шпрее, в добавок ко всем возможным и невозможным неприятностям, ещё моросил дождик и краски на палитре его памяти легли серыми, тусклыми, размытыми и , наверное, грустными. А далее можно смело утверждать, что не впечатлили его уютные берлинские улочки с маленькими садиками и крохотными игрушечными магазинчиками, которые, как ни странно, нравятся всем, даже литературному русскому разведчику Штирлицу из Бабельсберга, который, судя по книге и фильму, и связан то был с Берлином лишь по долгу службы . Да, собственно, любая точка на карте имеет возможность вдруг не понравиться нам. Моему коллеге в тот раз выпал жребий не полюбить с первого взгляда Берлин.
Я не мог ему объяснить, почему мой «первый» Берлин другой. И не мог не потому, что не умел, или у меня не хватало красноречия. Не мог, потому, что по некоторым причинам, мне было неловко быть с ним искренним.
Но я все-таки попытаюсь это сделать еще раз сейчас.
2. Первая любовь и «самовлюбленный нарцисс»
Начну издалека, с истории, которая может и не имеет к Берлину прямого отношения. С истории о первой любви.
Но, так как любовь имеет отношение вообще ко всему, то первая любовь лучше всего возвышает понимание слова «первый»- первая любовь, первая поездка. Наверное, без небольшого рассказа о «первой любви» вряд ли можно понять мой внутренний мир и душевное состояние, с которым я ступил по трапу на неведомую мне когда-то германскую землю.
Как-то одна молодая девушка, судьба которой и сегодня мне далеко не безразлична, пережив потрясение пришедшей к ней и не менее быстро ушедшей от нее любовью, просила у меня совета, как ей дальше быть с этим нелегким душевным архивом?
Я , наверное, не совсем глубоко вдумываясь в суть излагаемых ею событий, впопыхах и наобум, не придумав ничего более подходящего, сказал обычную банальную истину, что ничто так не спасет ее будущее, как забывание прошлого. Забыть,- перебила она меня недоуменно? Да это невозможно забыть. Такое со мной впервые. Так что этот мой спонтанный совет в стиле профессора Преображенского из «Собачьего сердца»: резать по живому,- не возымел силы.
«Ты вот помнишь свою первую любовь ?», -спросила она.
«Первую любовь?»,- я задумался- ох не перепутать бы сейчас вспоминая которая это?
Первую любовь я, к сожалению, помнил уже очень плохо, как собственно и некоторые последующие мои влюбленности. Оставим здесь мою детсадовскую привязанность к Марине Орешиной, мою симпатию Оленьку из музыкальной школы, ту, что играла на гуслях клавишных в нашем оркестре. Нет, то было несколько другое, на переломе пятнадцати и шестнадцатилетия. Все что осталось в моей памяти, так это какой-то краткий пересказ связанного лично со мной сюжета, уже лишенный волнения, трепета и обреченности, от пережитых тогда минут, часов, дней. Отложенные в моем мозгу, словно сданные в хранилище, факты ,как в протоколе допроса звучали приблизительно так : встречались, пытался, расстались.
То есть, это то, что действительно когда то было со мной, но бушевавший во мне пожар (как бы не сильны были силы стихии) утих и меня уже это не согревало, не волновало. Или, если сказать поделикатнее, волновало уж не так, как тогда, когда все и случилось. Тихо и скучно, как полуденный штиль на море в ясный жаркий летний день. И все же, если и быть до конца откровенным, то счастливые воспоминания о моем первом школьном романе долгое время теплились и во мне и потом, спустя долгие годы.
Эта любовь была замешена на запахе виниловых дисков группы «Самоцветы» и переплетена драматическим пафосом слов популярной в те годы песни- ах, «не вернется вновь… это лето к нам!» У нас уже были магнитофоны и я многократно перематывал ленту бобины с записью этой песни. А если ни кого не было дома, уж тогда я давал волю моим голосовым связкам, чтобы выплеснуть через подпевание все, что накопилось у меня на душе. Это, как образно и ёмко сказал об этом классик, из меня «пёрло мое вдохновенное нутро». Полагаю, что соседи через стену в квартире нашего звукопроницаемого панельного дома могли слышать, как громко я стонал, стараясь перепеть целый вокально-инструментальный ансамбль и от чего их мнение обо мне, полагаю, не стало лучше. Хотя, возможно, я здесь и перебираю лишнего с иронией, потому что пел я хорошо, и даже перед экзаменами при поступлении в музыкальную школу, педагогам демонстрировали в моем лице очень одаренного мальчика по части голоса и слуха.
Моим выбором стала девочка Таня, которая была на один год моложе меня, хотя и я не отличался на тот момент особой взрослостью. Мне в то время только исполнилось 15 лет. Она жила в соседнем доме. Училась на тройки-четверки и совсем не утруждала себя, чтобы учиться на «пять», как это делал я. Она не была замечена в любви к музыке, танцам, стихам, да и вообще к чему-то, что могло сделать её особенной. Как и из чего я её придумал так и останется навсегда загадкой и для меня самого. Но то, с каким волнением я встречал её возле школы и как украдкой оглядывался ей вслед, нечаянно встретив её в школьном коридоре, этого я забыть не смогу никогда, даже если демонстративно и буду открещиваться от этих воспоминаний, пытаясь скрыть эти мои юношеские слабости. Как же я хотел, чтобы обстоятельства позволили мне с ней иногда видеться. С каким замиранием души я искал её глазами во время каждой школьной перемены. А если уж нам удавалось неожиданно пересечься с ней и о чем –то поговорить, то этот день становился для меня праздником, когда во мне все ликовало и радовалось. Восторженность моих чувств, которые я мысленно переносил на мою избранницу, еще больше усилилась после выхода в тот год на экраны нового фильма Михалкова-Кончаловского «Романс о влюбленных», наделавшего много шума в прессе и неоднозначно принятого всеми нами. Одни восторгались фильмом, другие называли его романтической чепухой. Я был тогда в совершенно блаженном, отвлеченном от мирской суеты духовном состоянии. Поэтому мне фильм однозначно понравился. Тогда мне было глубоко плевать на то, что это самый настоящий мюзикл. Да я и слова тогда такого не знал. Мне было безразлично, что сама история, высосанная буквально из пальца, и в некоторых местах сюжет фильма совсем не склеивается по смыслу. Я же верил, что так могло быть, так должно быть не только в жизни героев, но и в моей собственной жизни. Мной овладел юношеский восторг, усиленный звуковыми эффектами – улетающими ввысь звуками трубы да высоченным фальцетом Градского, исполнившего большинство песен в этом кинофильме. «Только я и ты, да только я и ты ,да ты и я!». После просмотра фильма эти слова из песни, прозвучавшей в нем, я повторял как заклинание, способное осчастливить бушевавшую в моей голове любовь. Сказочная идея первой части фильма казались мне еще более убедительной оттого, что главных героев фильма, как и в моем случае, звали … Татьяна и Сергей.
Сочетание Татьяна и Сергей настолько въелось в мое сознание, что я даже не прилагая особенных усилий увековечил эти два имени в неожиданном открытии- я начал сочинять стихи.
Мое стихотворение к ней, как и моя любовь , рождалось в муках. Я даже помню, что написал первые строчки на уроке химии, глядя в школьное окошко. Была тогда такая серебристая зима, с инеем. И начал я так:
Вся пухом небесным земля запорошена
И солнце блестит так, что режет в глазах,
А ты предо мною такая хорошая,
Какою не знал я тебя никогда…
Ну и пусть рифма у этих строк немного корявая. Но разве о рифме думалось мне , когда было всего 15 лет. Ведь и писал я украдкой, чтобы ненароком ни кто не увидел, что я пишу стихи. И не всему миру я написал это, а только ей одной. И не было во мне тогда этой самоуверенности, с помощью которой я много позже стремился покорить понравившуюся мне женщину. Всему свое время. Тогда все было намного скромнее и проще. Была неуверенность с дрожью в коленках.
Спустя годы я в Москве встретил девушку, которая была членом нашего комсомольского комитета школы, в котором я был вожаком. То, в чем она мне призналась, меня повергло в шок, а потом в хохот.
Она произнесла: Сергей, ты был таким классным парнем, но таким недосягаемым, что нам оставалось только вздыхать по тебе, оставаясь на достаточно почтенном расстоянии. Выслушав её воспоминания, я смеялся до одури. Мне было досадно, стыдно за себя самого.
Но тогда из кабинета химии, глядя в окно на засыпанные инеем деревья, я продолжал писать и получалось:
И снег под ногами скрипит, и с деревьев
Прозрачною пыльцой снежинки летят
И чудится мне их манящее пенье
Про зиму, про стужу, про любящий взгляд.
А вот у последующей за этой строфы есть тоже интересная история.
Позже, когда я когда только поступил в военное училище, я написал это стихотворение в подарок для одной из преподавательниц с кафедры иностранного языка. Очевидцы мне рассказали, как молодая женщина стремительно ворвалась в преподавательскую и обратилась к подруге:
Ты знаешь, что написал наш первокурсник в стихотворении?
Что!? – недоуменно вопросила подруга.
Он пишет: «… И падаем в снег, и на снеге примятом…»- дальше она многозначительно сделала глазами в потолок и якобы не решаясь вслух произнести то, чем может молодой человек заниматься на примятом снегу, в такт стихотворению продолжила:
У гу-гу, у гу-гу, у гу-гу… гу-гу…
Да? Не может быть! Воскликнула подруга, в надежде, что я действительно написал то, о чем она и подумала в этот момент.
Но не буду терзать любопытство читателя, потому что написано было там так:
Но нас не морозит , мы как чертенята
Летим по раскатанной тропочке льда
И падаем в снег, и на снеге примятом
От счастья до дури хохочут сердца.
Я представлял, как санки с нашими телами переворачиваются. Она оказывается лежать на мне, я на снегу и не вижу перед собой ничего, кроме смеющихся глаз и снежинок, застрявших в её волосах… Спустя годы я, просматривая фильм, неожиданно для себя самого узнал строчку моего стихотворения в кадрах фильма «Красная палатка» с непревзойденной Клаудией Кардинале под бессмертную музыку Александра Зацепина. Думаю, будь я даже Отцом Сергием из Льва Толстого в такой ситуации я бы не удержался, чтобы не поцеловать мою Татьяну, даже если бы мне в последующем пришлось бы отрубить себе палец.
Снежком запушившись стоят фонари,
Мигают огнями ночные рекламы.
С тобою готовы бродить до зари,
Но дома давно уже ждут наши мамы…
Мама. Я еще тогда, учась в школе, предвидел, что она будет меня ждать. И не ошибся. Как-то, приехав из военного училища на 2 или 3 курсе, я возвратился домой около трех ночи. Дело молодое. Пока мы провожались, пока нацеловались. Ночь. Три часа. Иду, вижу издалека, что у подъезда кто то сидит. Оказалось, это мама. Ждала меня. Я к ней : Мама, ты что…? Дальше по-русски. Она мне врезала по физиономии и мы пошли спать. Мол за то, что долго ждала…
Вот и маму вспомнил…
Я снова один, я тебя вспоминаю
Надеюсь, что завтра мы встретимся вновь
И словно залог на снегу оставляю
Сергей плюс Татьяна – пусть будет любовь…
Вот так и увековечил я в стихотворении два наших имени.
Но была в нашей с Татьяной истории некоторая пикантная, как я её иронично обозвал спустя много лет, особенность. Дело в том, что симпатия Татьяны никогда не принадлежала мне, а принадлежала другому мальчику. Ах, мне бы тогда хоть немного цинизма, чтобы посмотреть на мою избранницу другими глазами! Это потом я понял, что место для любви в нашем сознании обычно выделяет здравый смысл. Это хорошо, когда этого здравого смысла уже достаточно. А когда совсем мало, тогда что? У меня было еще мало, и я ринулся в бой! О как же мне хотелось заслужить её внимание! Как прекрасны и наивны были мои мысли о том, чтобы подарить ей все, что она захочет, но чтобы за это она полюбила меня. Как ни странно, она должна была полюбить меня отнюдь не за подарки, а за прекрасное отношение к ней. Мне можно было смело ставить диагноз о безнадежной болезни, это когда душа моя была «заражена» сантиментами всех видов и их мутаций.
Однако, время, как известно, лечит. Прошло более 10 лет. Ну куда сбежишь от ностальгии? И я ненадолго навестил город моей юности. Чем дольше я ходил по знакомым с детства улицам, тем больше мне хотелось вновь ощутить душевный трепет, пережить то волнительное состояние, которое я испытывал, думая когда то о Татьяне. И вот однажды, в круговерти посещения близких родственников и дальних знакомых, я зачем-то выкроил пару часов, чтобы встретиться с ней, с Таней, - объектом моего восхищения и школьных терзаний.
Обидно, но лучше искренне и спустя десятилетия признаться о том, что маму с отцом, которые были каждый день со мной и которые так много для меня значили и будут значить всегда, я вспоминаю не так отчетливо, как эти мои переживания к Татьяне. Известная ария Ленского здесь будет ну просто в тему: «Онегин я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну…» Но до оперной восторженности под музыку Чайковского наши отношения с Таней так и не дошли. И тем не менее, я, ни сколько не гневя моего безрассудства, поехал к моей Татьяне. И если вернуться вновь к оперно-поэтическим аналогам, то в этот раз уже не как Ленский, а как Онегин:
«Стремит Онегин? Вы заранее
Уж угадали, точно так:
Примчался к ней, к своей Татьяне
Мой неисправленный чудак.»
«Чудак»,- это Пушкин точно написал.
Мы встретились в вестибюле ювелирного магазина на центральной площади города, где она тогда работала. Я не предупреждал о моем появлении. Пока девушки продавщицы звали из глубин магазина её -«мою светлую мечту», которую когда-то безответно, целых три года благоволил в своем сердце, я с интересом рассматривал на витрине кольца с бриллиантами, благо мои последующие влюбленности уже заставили меня научиться отличать особенные бриллианты от всех остальных. Рассматривая придирчиво витрину, я «со знанием дела», приятно порадовался некоторым выставленным ювелирным работам и ценам на них. Может быть, если бы не причина моего здесь появления, то я бы присмотрелся к ним внимательнее, а вдруг бы и купил кому то в подарок. Цены действительно были привлекательнее столичных. Но тут появилась моя Татьяна.
Медленно она показалась из-за двери. Карие глаза. Круглое лицо. Невысокого роста. Все такое узнаваемое и многократно мной обожествленное. Вначале встретились наши глаза, а затем и наши улыбки. Душа моя была в полнейшем благодушии. Мы мило улыбнулись, выдержали паузу, чтобы осмотреть друг-друга. Потом, обменявшись первыми любезностями, заговорили о чем-то совершенно скучном и незначащим для нас обоих. Хотя первую волну волнения от этой долгожданной встречи я почувствовал. Это было совершенно так же, как когда-то давно. Все трепетало, волновалось. Я даже ощутил, что рука, сжатая в кулак, неожиданно вспотела.
Роль конферансье-распорядителя нашей встречи Татьяна доверила мне. Я тут же ринулся в бой, мобилизовав чувство юмора и нескончаемое обаяние. Я пытался неудержимо шутить, говорил какие-то глупости. Разливаясь в словоблудии я одновременно продолжал ненавязчиво осматривать её, мою Первую Любовь.
В вестибюле магазина было прохладно. Хороший кондиционер, - оценивающе мелькнуло во мне. Это на мгновение отвлекло меня, и, продолжив разговор, далее я уже совершенно спокойно с холодной рассудительностью стал придирчиво искать в стоящей напротив меня молодой женщине истоки моего трепета. Но вот метаморфоза, почему-то все то, что когда-то казалось мне таким милым и вызывало накатывающие волны восторга: её маленький рост, непропорциональная фигура, небольшие ножки буквой Х, сейчас вызывало во мне мягко говоря, недоумение. Неужели она мне когда-то нравилась?- постоянно вопрошал я у себя, скользя глазами то сверху вниз, то обратно от ног к глазам. Я засомневался. Но может быть все-таки ум, обаяние или еще какие-то сентиментальные штучки заставляли неровно стучать мое сердце, - мысленно вопрошал я, пытаясь все-таки оправдать мой юношеский выбор. Но тут Танечка открыла свой такой некогда страстно желаемый ротик. И я, признаться , несколько опешил, потому что услышал от неё так много глупостей, что проглотить которые можно только, если запивая их достаточными порциями иронии. Ой, и что-то неожиданно выключилось во мне. Мое сердцебиение, вначале такое нескрываемо возбужденное, вдруг пришло в норму. Я продолжал острить, мы смеялись , вспоминая прожитое, и особенно те годы, когда она для меня была ВСЁ. Мы так и простояли в торговом зале магазина, под незримым оком охранника не приблизившись и не удалившись. Видно было, что мой неожиданный приезд тешил её тщеславие, но никаких внутренних душевных потрясений она при этом не испытывала. Когда же наступило время прощания и двери ювелирного магазина наконец-то закрылись за мной, я вышел на улицу и облегченно вздохнул. Больше всего в этот момент мне хотелось молчать и размышлять. Вначале я подумал, как хорошо, что все произошло именно так, и наши жизненные пути приблизившись, все-таки не пересеклись. Потом я подумал, что все плохо. Зря я сюда сегодня пришел. Моя счастливая иллюзия, которую я столько лет оберегал, исчезла, растворилась.
От ювелирного магазина меня увозил троллейбус. Жаркое лето. Запыленные послеобеденные улицы города моего детства, с которым меня связывало столько восторженных воспоминаний. Я стоял на задней площадке и, глядя через грязное стекло, провожал глазами удаляющийся от меня дом и витрину ювелирного магазина. Зевающие сонные пассажиры вряд ли догадывались, что я не просто ехал сейчас в том троллейбусе, я навсегда уезжал на этом непримечательном троллейбусе девятого маршрута из моего счастливого школьного детства, от моей прекрасной романтической влюбленности, туда, во взрослую жизнь, абсолютно без права на маршрут в обратную сторону. И после зажигательного остроумия, которым я был пропитан во время разговора с Таней, мне стало вдруг очень грустно. Троллейбус уезжал все дальше. Я отвернулся и больше не стал смотреть назад. Я сжигал мосты.
Из троллейбуса я вышел совершенно другим человеком. Мне больше была не нужна эта моя Первая Любовь, моя мечта, которая так согревала меня в минуты отчаяния и одиночества в казарме на втором ярусе солдатской кровати . Она исчерпала себя хотя и отдала мне очень многое. Я никогда не написал бы первых стихов без нее, когда моей рукой водило мое нереализованное желание её любить. Я доводил себя до слез и писал ей, в надежде, что она когда-то это прочитает. Потом , спустя много лет я случайно нашел эти стихи и удивился тому, как по-взрослому в душе моей кипели страсти. Надеюсь, не любители стихов пропустят поэзию и начнут читать далее прозу. А если среди любителей рифмованных строк каждый десятый скажет, что ничего для 15 летнего стихоплета, то моей первой любви я оставил неплохой стихотворный памятник, хотя с годами она и кажется теперь такой прозаичной:
«Эта земная, эта небесная любовь»
Посвящаю тебе
Будь счастлива, глаза закрыв моя!
Будь счастлива в преддверии победы!
Кричи и плачь , и презирай меня
Я унесу с собою злые беды.
Я отвернусь… Презреньем унижён
Слова и мысли, муки и сомненья
Все превратиться вдруг в кошмарный сон
А ты в котором стала просто тенью.
Будь счастлива, когда надежды вдруг,
Растерзанные нашим равнодушьем,
Исчезнут, разве то испуг,
Увы, ведь это же удушье.
Ну вот прошло, забыли , прокляли
Наговорив друг другу много дряни,
Забыв, что раньше говорили о любви,
Всё презираем, ненавидим сами.
Похоронили, затоптали, хватит,
Сентиментальных слез, наиграны слова,
Ни кто теперь друг другу не оплатит
Все, оказалось, было просто зря.
Лишь иногда, встревожено застыв,
Скользя глазами сонно, безразлично,
На миг, вдруг узнаю тот мир,
Но снова все становится обычным.
Секунды памяти, отброшенной назад,
Сплетенье рук, глаза глядят лукаво.
Целуй, целуй, целуй любимый взгляд
Нет, брось , забудь, ведь этого не стало.
Секунды радости и горя в забытьи,
Обман души? Святое наслаждение?
Но снова в памяти зима, мороз и мы…
Луна. Одни, и лишь снежинок пенье.
………………………………………….
В бездонной черноте небесной глубины,
Где каждый шаг, мог разлучить на вечность,
Случилось чудо и явилась ты,
Разбив на счастье всю мою беспечность.
За переулками созвездий, звёзд, планет,
За млечным исчезающим пространством,
Мгновенье и тебя не стало б, нет…
Но ты пришла, пришла из дальних странствий.
Пришла обычным зимним серым днем,
Блестя снежинками неведомых галактик,
И от тебя повеяло теплом
Таким земным, таким желанным счастьем.
И я заснул в твоем волшебном сне,
Как в сказке, уносящей в бесконечность.
На Алых Парусах я приплывал к тебе.
Ведь ты была любовь. Моя любовь… И вечность…
Но все взорвалось вдруг, взорвалось и исчезло
Мир раскололся, день сменила ночь.
Ты там, я здесь, а между нами бездна,
И ничего не в силах нам помочь.
Вскипали звезды, вихрь протуберанцев,
Сжигал и сеял всюду пустоту,
И все кружилось в сатанинском танце,
А я кричал тебе, сквозь все кричал: Люблю!
Еще я рвался, зубы сжав от боли,
Еще просил Вселенную помочь,
Собрав все силы, в напряженье воли,
Хотел пространство я и время превозмочь.
Не оценить безумного стремленья,
Отчаяния, сжигающего грудь…
Его горенья, злобного горенья….
Пустое небо… Серый Млечный Путь.
…………………………………………………….
Прохожие, машины, грязный снег.
Застыли призрачно озябшие деревья.
Последний луч. Далекий чей-то смех.
Чужая жизнь за затворенной дверью.
Троллейбус. Чей-то добрый взгляд.
Ни звука нет, мы говорим глазами.
Я ухожу, не обернусь назад,
А счастье рядом, лишь шепни губами.
Как мне судьбы превратность разорвать,
Разбить в себе холодные расчеты,
Срываться, мучиться, и голову терять.
Забыть обиды несведенных счетов.
Поставить памятник наивному безумству.
К тебе бежать и в дверь стучать твою.
Ругать, скандалить, предаваться буйству,
Взять на руки , воскликнув «Я люблю!»
Потом остынув, взять пальто в прихожей,
Окинуть взглядом, тягостно смолчать.
На волю вырваться, брести в толпе прохожих,
Остановиться и опять к тебе бежать.
……………………………………………….
Однажды все вдруг возвратиться вновь.
Забудутся вчерашние терзанья.
Придет любовь… Обычная любовь,
Но только память будет в наказанье.
Ты будешь возвращаться иногда.
Ты будешь сниться, искренней и светлой,
Такой, какой когда-то я любил тебя.
Любовью вечной, памятью бессмертной.
Последние строчки стихотворения, как ни странно это может показаться, в связи с молодостью автора, оказались пророческими.
После стихов о первой любви я все же вернусь к разговору со своей знакомой. Так вот она не стала выслушивать мой пространный пересказ о временной трансформации моего представления о первой любви, и напористо произнесла: Да я каждое дыхание, каждый шепот помню с тех пор, несмотря на то, что прошло уже 12 лет. Как ты этого не поймешь,- подчеркнула она,- это же была Первая любовь!
В этом моем пересказе о превратностях Первой любви и о разном её восприятии, было бы самое время говоря образно «повесить трубку и закончить разговор на эту тему», но очень здесь напрашивается маленькая оговорка.
Дело в том, что в то время, когда я, абсолютно без всякой взаимности, был поглощен «моей Татьяной», на меня снизошла чужая любовь, и тоже первая и такая же беззащитная, как и моя.
Признаюсь, что в те, теперь уже такие неблизкие годы, чужие чувства меня не очень волновали. В своей бы разобраться! В школе, как уже известно, я был комсомольским вожаком, формально-неформальным лидером. Ах как рядом с этим словом сосуществуют заносчивость, надменность и высокомерие! И эгоизма было много, «хоть пруд пруди». Именно поэтому я обожал лишь мою любовь. Я был весь погружен в свои проблемы, а чужие переживания мне не казались такими же возвышенными, как мои. Но не сказать об этой другой любви в этом месте моего рассказа я не могу, даже больше, по тому как сложились последующие события, не имею права.
Её звали Ира. Она училась со мной в одном классе. Училась хорошо, кажется даже на «отлично». Мы , наверное, стоили друг друга. Между нами всегда было незримое соперничество за лидерство в обучении, за «пятерки». Одевалась она плохо. А кто тогда одевался хорошо? Да еще у нее не было отца. Поэтому защищала она себя сама. Это выглядело порой странно, что даже мы её сверстники, одноклассники не понимали этих странностей и сторонились её. Нет, она не ругалась матом и не курила в подворотне. Наоборот, если бы она была такой, то к таким в этом возрасте наоборот тянутся. Нет, она была очень одинока и ,зачастую, сторонилась нас. Дело в том, что была она, в сущности, еще ребенком, она имела свое мнение и, когда считала, что поступить надо именно так, то так и поступала, ни с кем особенно и не советуясь. Например, она могла никого не спрашивая, встать во время урока, выйти в коридор и на общем школьном рубильнике включить в классе свет, а потом спокойно сесть за парту. Просто ей стало темно. И вот надо же было ей, со всей её неординарностью, не найти ничего лучшего, как влюбиться именно в меня. И ведь правду говорят: Любовь зла, полюбишь и… Но я не сказал о ней главного, что может быть делает понятным все остальное. Она была поэтессой. Она действительно писала очень хорошие стихи. Она писала их так , потому что умела писать и немножко и для того, чтобы я заметил её. Я же, замечая стихи, старался её не замечать. Мы читали свои стихи на школьных литературных вечерах. Сперва она , потом я, или наоборот. Её стихи мне нравились больше. И вот она однажды набралась смелости и совершила просто невозможный поступок для нас тогда поступок. Как я уже сказал, ей неоткуда было ждать помощи, она защищала себя сама.
После уроков, она украдкой дождалась меня и сказала: Я хочу пригласить тебя к себе домой. Ты придешь?
Тогда я не мог осознать то, чего это ей стоило. Я понял это спустя много-много лет и рад этому, пусть даже Ира об этом никогда и не узнала. Два моих близких приятеля, от которых я ничего никогда не скрывал, подтрунивали надо мной и испускали всякие сальности и недвусмысленные непристойности по этому поводу. Но я терпеливо и молча снес этот юношеский треп, а приглашение Иры принял.
Это было днем после уроков. В квартире она была одна. Мы сидели за столом в зале и долго разговаривали о чем-то. Все очень скромно, выдержано и даже никакого намека на что-то интимное, хотя наша уединенность к этому очень уж располагала. Мысль, о том, зачем она меня пригласила, я старательно гнал от себя и поэтому в разговоре как мог уворачивался от любой возможности перевести наш разговор на нас самих. Всё о стихах да о книгах. Все возвышенное и страшно далекое от того, что происходило в тот момент с нами. Я очень долго лавировал в этой словесной эквилибристике, шутил, рассказывал забавные истории, но перевести наш разговор на тему личную, как Ирине того не хотелось бы, я ей не дал. Наконец я посмотрел на часы, посчитав программу встречи выполненной, засобирался к выходу. И в этот момент, когда я уже был готов уйти, Ира отчетливо поняла, что это быть может последняя наша встреча вот так очень близко и наедине. Думаю, что внутреннее осознание невозможности восторжествовало над всеми её «табу» и она, преградив мне в коридоре дорогу к двери, попросила, нет потребовала: «Поцелуй меня!»… В коридоре было темно. Где-то под потолком жужжала муха, недавно проснувшаяся от пригревающего весеннего солнышка… Я очень любил себя и совсем не хотел любить Иру… Пауза затянулась…
Не знаю, каким бы словом обозвала бы меня современная девушка за то, что я не выполнил её желание, но тогда Ирине, неоправданно собравшей в представлениях обо мне только самое лучшее, что она могла вообще могла придумать в своих наивных представлениях, было просто невозможно выдавить на меня хоть какую-то обиду. Она была на пороге отчаяния и слез. Голос её задрожал. Она крепилась из последних сил, но её выдали глаза и слезы, как она того не хотела, все-таки потекли по щекам. Она сжалась, взглянула презрительно и произнесла : «Самовлюбленный нарцисс!» Это то самое страшное ругательство, которым она могла наградить любимого ею тогда человека.
Ох уж этот наш юношеский максимализм и бескомпромиссность! Нам не нужны другие поцелуи, когда в жизни не хватает желаемых.
Больше, ближе чем в том темном коридоре её квартиры, мы уже не были никогда.
И вот неожиданно, спустя почти 30 лет после этих событий, я узнал от одноклассника, что в школе накануне проводили вечер в память о какой-то поэтессе, погибшей год назад. Я очень удивился: А кто у нас стал поэтессой? Заинтересовался и «потянул за веревочку», чтобы разгадать этот клубок вопросов. И вдруг, я узнал страшную новость, что в Москве, переходя проспект Вернадского, Ирина, уже состоявшаяся поэтесса, которая писала яркие стихи против войны и несправедливости, причем под мужским псевдонимом, попала под машину и трагически погибла. Да, она и раньше была очень рассеянной. В тот момент, когда я узнал об этом, я вдруг, как наяву, вспомнил темный коридор её квартиры и дрожащий от отчаяния голос: «Поцелуй меня». И вдруг, все во мне заклокотало. Почему-то стало так горько от невозможности вернуться туда, в темный коридор и что-то исправить, только бы она осталась жива, такая смешная и нескладная, но такая беззащитная в своей искренности. И мне, спустя годы, хоть и с опозданием, так безнадежно захотелось все изменить. Но увы, все мы умны задним днем. Не знаю, стал бы мальчик, которым я когда-то был, гордиться тем взрослым мужчиной, в которого он превратился, но то, что взрослый мужчина отвесил бы с удовольствием парочку оплеух за некоторые стыдные поступки своему естественному началу, вот это точно!
Есть одно очень правильное стихотворение-прорицание, стихотворение – совет от Юлии Друниной:
Не встречайтесь с первою любовью,
Пусть она останется такой -
Острым счастьем, или острой болью,
Или песней, смолкшей за рекой.
Не тянитесь к прошлому, не стоит -
Все иным покажется сейчас...
Пусть хотя бы самое святое
Неизменным остается в нас.
Да, пусть… и прошло много лет.
Я лечу в Берлин. И это было уже совершенно другое время. Отправляясь в Берлин, я был уже состоявшимся циником и умело давил в себе идеалистическую восторженность, потому что перенес в своей душе не одну «первую любовь», но рискну предположить , что значимость этой первой моей заграничной поездки, была ни сколько не меньше впечатлений о первой любви той моей знакомой. Вероятно, мне что-то давно уже надо было забыть и успокоиться. Вынести из памяти это, как выносят из дома старую ненужную мебель, на которую постоянно приходится натыкаться. Но как только я решительно прикасаюсь к этим воспоминаниям, чтобы расстаться с ними, в моей душе всякий раз разыгрывается шторм. И мгновения убаюкивающей безмятежной радости вдруг неожиданно сменяются колючими порывами холода от печали и грусти. Я не в силах расстаться со своим прошлым и мысленно возвращаюсь туда, в прошлое, вспоминать и тащить с собой этот багаж всю оставшуюся жизнь. Берлин изменил меня.
Присоединяйтесь к ОК, чтобы посмотреть больше фото, видео и найти новых друзей.
Комментарии 1