Предыдущая публикация
Я кричу: «Мамка!
» Она не отзывается. Я кричу: «Мамка, встань!» Ох, страшно, дяденьки, ох, страшно...» Да есть ли мера расплаты за слезы этой девочки? Есть ли возмездие, достаточное за этих зверски убитых детей, за муки и ужас оставшегося в живых ребёнка.
Нам помнятся эти дороги осенью. Они вели по холмам и оврагам, вдоль плодородных осенних полей, — пшеничных, льняных, клеверных, — мимо крепко сколоченных изб, фруктовых садов, чистых и ясных речушек.
Теперь уголь и пепел лежат на пути. Две-три уцелевшие избы среди груды развалин, кирпичных труб, обгоревших кроватей — это деревня. Хозяева уцелевших домов приютили у себя погоревших соседей, — всюду, на печи, на скамьях лежат люди, виднеются детские головки. Да не только соседям дают кров хозяева. Часто слышится стук в дверь, и на вопрос «кто?» звучит ответ:
— Из Семеновки. Немцы сожгли.
— Входите, входите.
Они входят, женщины, старухи, держат за руки детей, обвязанных платками. И начинается рассказ о том, как немец сжег село, рассказ почти повсюду одинаковый и одинаково страшный. По адресу врага летят проклятья.
Каждый, кто был в деревнях, оставленных врагом, знает, как глубоко прошла в народные толщи неумолимая ненависть к немцу. Не сжечь ее огнем, не убить пулей, — она срослась с корнями народа, с почвой, веками питавшей его. Уже поют песни о войне, о смоленских дорогах. Песни эти не сложены поэтами, а рождены тут же, среди дыма пожаров: Поют их на старинный, былинный лад, медленно и протяжно. Мы слышали, как пели женщины вечерам в одной полусожжённой деревне:
— Эх, дали бы мне силу, силушку.
Сильнее ветра, страшнее моря дальнего, Задушила бы я войско немецкое,
Задушила бы, заморила проклятое.
Довелось видеть, как одна колхозница, встречая советские войска после ухода немцев, вдруг вырвалась вперед, прильнула к бойцу, шедшему впереди, и заговорила:
- Милые! Русские шинельки вы мои! Родненькие вы мои, дорогие!
Видели ли вы, как встречают жители освобожденных сел бойцов в родных русских шинелях? Как целуют, обнимают, наперебой угощают всем, чем только могут.
— Да не надо, мать, ведь и так у тебя от немцев ничего не осталось.
— Ешьте, любимые, обидите.
— Не хлопочи, у нас самих всего достаточно. Садись, вместе ужинать будем.
И садится женщина за стол. И долго, подперев ладонью щеку, всматривается и вслушивается. И вдруг скажет, сияя, словно удивляясь сбывшейся долгожданной мечте:
— По-русски говорят... По-нашему, по-родному... Ох, заждалась, затомилась...
Лютый враг ворвался в страну. Жжет, грабит, насилует, убивает. Но великое народное горе рождает не слабость, а жажду расплаты, не уныние, а страстное ожидание свободы, ожидание Красной Армии, которая выгонит иноземцев, восстановит родной язык, родные обычаи, знакомую, привычную жизнь, воздаст должное всем мучителям и убийцам.
...Белая улица смоленского городка. Среди прочих домиков, частью разрушенных, частью уцелевших, — двухэтажное сохранившееся зданьице, бывшее клубом. Вы входите в здание через тяжелую резную дверь. Мир звонких детских голосов сразу же окружает вас, мир детских кроваток, плюшевых медведей и зайцев.
Это детский дом. Здесь население городка приютило детей из района, у которых немцы убили, повесили, замучили родителей.
Дети живут хорошо — городок делает все для того, чтобы сгладить тяжесть страшных ударов, поразивших юное сознание. Женщины городка дежурят по-очереди, водят питомцев гулять, рассказывают им сказки, рисуют вместе с ними цветными карандашами степи, пастбища, речки, вырезают и склеивают фигурки кошек, львов, лошадей, людей — целые леса, целые города.
Дети веселы и спокойны. И только иногда задумается ребенок, сядет в сторонку, из светлых глаз его покатятся слезы. И закричит он вдруг, глядя прямо перед собой, отчаянно и пронзительно!
— Ой, мамка! Ой, где ты, мамка!
Белокуренькая девочка лет десяти, с тонкими, туго заплетёнными косичками. Голубые глаза с длинными тёмненькими ресницами. Она из деревни Потапово. Уходя под натиском наших войск, немцы зaгнали все население Потапова в колхозный сарай и заложили мины замедленного действия. Через два часа мины взорвались, все сидевшие в сарае погибли. Уцелела только эта девочка с тугими, льняными косичками. Зовут ее Нина. О том, что было с ней, она рассказывает так:
«Пришел немец и говорит:
— Все в сарай. Без вещей.
Пришли. Заперли нас, сидим. А мать картошку-то сберегла. В платок увязала, серенький такой, со звездочками. Развязала.
— Ешь, — говорят, — доченька.
Стала я есть. А Петька Семенов поглядел в щелку, да вдруг как крикнет:
— Уходят немцы!
И дед Николай тоже:
— Уходят!
Тут стали все целоваться да обниматься. А мамка мне: «Ешь, — говорит, — доченька, ешь, моя милая...» Сидим, ждем. Долго ждем. Уже вроде стемнело. Вдруг Василий Петров и говорит: «Ушли, давай двери ломать». Только сказал, как сразу огонь, воздух жаркий, жаркий, — всюду кровь, кровь... Я, ползу, а тут кровь... Ох, милые вы мои, родименькие... Я кричу: «Мамка!» Она не отзывается. Я кричу: «Мамка, встань!» Она не отзывается. Ох, страшно, дяденьки, ох, страшно...»
Девочка отлично рисует. Руководительницы не нахвалятся ею. Прилежная, спокойная, аккуратненькая. Она показывает нам свои рисунки. Вот зимнее поле с луной, нарисованной синим карандашом. Вот речка с коричневыми берегами. Вот тропка в лесу, зеленые елки, голубая белка. Девочка перевертывает лист альбома: земля, огонь, буйство желтых, серых красок. Рисунок запечатлел момент взрыва в колхозном сарае. Кровь, Крохотные, неясные фигурки распростершихся людей, нарисованные желтым и красным карандашами. Молчание. Девочка долго и внимательно смотрит на свой рисунок. Потом показывает на одну из фигурок возле стены:
— А это мама. Моя мамочка, моя дорогая...
И слезы вдруг брызнули из ее глаз. Она отворачивается, вытирает их кулаком. Но слезы не слушаются, бегут, бегут по щекам, по скулам, по подбородку.
— Мамочка моя! Золотенькая моя, ненаглядная!
Да есть ли мера расплаты за слезы этой девочки? Есть ли возмездие, достаточное за этих зверски убитых детей, за муки и ужас оставшегося в живых ребёнка.
Евгений Габрилович
Следующая публикация
Нет комментариев