Предыдущая публикация
Февраль 1943 года… Шестая армия генерала Паулюса замерзала насмерть, доживая свои последние дни под Сталинградом.
По всей Германии для неё собирали тёплые вещи: в фонд зимней одежды была передана даже историческая реликвия - шуба самого Бисмарка. Для поддержания воинского духа генерал-полковнику фон Паулюсу был присвоен фельдмаршальский чин. Но уже ничто не могло спасти группировку немецких войск под Сталинградом – ни шуба Бисмарка, ни фельдмаршальский жезл Паулюса…
«В январе 1943 года, - свидетельствует военный историк А.Буранов, - на территории города было сформировано 13 лагерей-распределителей для пленных фашистских солдат и офицеров… Наибольшее количество военнопленных пришлось на 2 февраля – 91 545. Спустя непродолжительное время их число сократилось на четверть, так как 27 078 гитлеровцев умерли от ран, обморожений и истощения, полученных в окружении».
Лечить пленных немцев (а так же итальянцев, венгров и румынов) в такие лагеря-распределители были направлены совсем юные девушки, будущие врачи, но пока не получившие дипломы об образовании. Одной из них была студентка 1-го Московского мединститута Евгения Соколова, которая уже работала медсестрой и выхаживала раненых после бомбёжек. Но о том, что ей придётся лечить пленных фашистов, облегчать их страдания и боль, она и представить не могла. Спустя много лет после войны, уже будучи в преклонном возрасте, Евгения Михайловна решила оставить свои воспоминания на бумаге - так мы благодаря памяти таких людей можем узнать многие подробности того страшного времени...
«Когда началась война, я была студенткой мединститута, - начинает свой рассказ Евгения Михайловна. - Что такое война, я уже немного знала. В госпитале на Ленинском проспекте, где мы проходили практику, была так называемая палата слепых. Там лежали солдаты, прибывшие с Карельского перешейка. Все они ослепли, потому что, спасаясь от замерзания, пили антифриз из радиаторов автомашин. Пили и слепли... И выбора у них практически не было: либо смерть от мороза, либо - слепота от антифриза. Смотреть на них, молодых слепцов, было невыносимо...
В первые же дни войны из факультетской хирургической клиники в действующую армию ушли более 20-ти опытных военно-полевых хирургов и 25 квалифицированных медсестёр. Целый медсанбат. Все, кто остался, смотрели на них с завистью.
⠀
Повезло, думали мы, получат реальный фронтовой опыт и вернутся в родную клинику… Но война, вопреки ожиданиям, оказалась затяжной. Мы, студенты младших курсов, тоже просились, но нам велено было учиться. Сказали: на фронте нужны опытные врачи, а не недоучки. ... Первые два года войны я днём училась в институте, а ночами в качестве фельдшера дежурила в поликлинике на Бутырском Хуторе. Каждую ночь за мной приходили (телефона не было) и вели к пострадавшим от очередной бомбёжки... А утром надо было добираться в институт от Бутырского Хутора до Моховой. Это больше часа на трамвае, если не было воздушных тревог. До остановки меня провожал через огромную свалку прибившийся к амбулатории пёс.
⠀
Мы звали его Лотосом. Как только в небе появлялись немецкие самолёты, он бросался мне под ноги и пытался уложить меня на землю. Очень боялся бомбёжки. Я тоже боялась. Но уставала так, что, когда приходила домой, падала без чувств, и даже вой сирен воздушной тревоги не мог поднять меня. Все бежали во двор, где была вырыта щель, а я лишь прятала голову за шкаф - руки-ноги не жалко, а вот для головы хоть какая то защита. Мне же ещё столько экзаменов сдавать!
⠀
В феврале 1943-го нас, группу выпускников Мединститута, пригласили на Лубянку и сказали, что мы находимся в Управлении по делам военнопленных и интернированных, и что нашей группе предстоит лететь в Сталинград, где советские войска взяли в плен множество немецких солдат. И хотя дипломы мы ещё не получили, нас в качестве зауряд-врачей распределяли по лагерям для военнопленных. В один из последних дней зимы мы вылетели в Сталинград, и в душе я очень гордилась, что лечу не куда-нибудь, а именно в Сталинград, о котором говорят на весь мир, и весь мир знает это звучное слово...
⠀
Наш самолёт сел на бывшем немецком аэродроме в посёлке Питомник. Совсем недавно это был главный аэродром для снабжения армии Паулюса. Теперь же с него взлетали наши самолёты. До города было довольно далеко - с полсотни километров. Туда шёл верблюжий караван, и наши пожитки - рюкзаки и сумки с мединструментами - погрузили на верблюдов. Мы же добирались пешком, а где-то и на попутках. И то, что мы увидели в Сталинграде, не поддаётся описанию. Всё вокруг на много вёрст было превращено в пустыню, заметённую снегом. Именно так выглядел и лагерь № 108/20 для военнопленных, куда меня с тремя сокурсницами направили из местного управления НКВД.
⠀
Степь да степь кругом… До войны здесь было подсобное хозяйство тракторного завода. В больших бетонированных чанах, где раньше засаливали огурцы и капусту, сидели немцы. Это были счастливцы, потому что они, по крайней мере, укрывались если не от мороза, то от пронизывающего ледяного ветра. Другие ютились под навесами бывших картофельных буртов, некоторые просто сбивались в стайки, чтобы прикрыть хотя бы спины. Тут были и немцы, и итальянцы, и венгры, и румыны. Румын выручали чёрные меховые шапки вроде папах. А многие немцы были в летних полевых кепках, обвязанных всевозможным тряпьём. Смотреть на них было жалко. Хоть и захватчики нашей земли, но всё же люди. Тем более, что многие пришли в эти степи по чужой воле. ... В чудом уцелевшей сторожке размещалось управление лагерем и наша «медсанчасть».
⠀
Я никогда не думала, что моими первыми пациентами станут немцы, пленные солдаты… В белом халате поверх ватника, я спускалась по веревочной лестнице на дно смрадных бетонных котлов, где люди были набиты, воистину, как сельди в бочке. Никакой охраны рядом со мной не было, я конечно же побаивалась: мало ли что могло прийти в голову вчерашним «сверхчеловекам», а ныне почти обезумевшим от страданий и обречённости людям? По лагерю ходила с камнем в кармане, в уборную провожал часовой... А наверху всегда стоял наш боец, взяв автомат на изготовку, чтобы в любую секунду прикрыть меня огнём. Но, по счастью, это ни разу не потребовалось.
Пленные страшно радовались моим визитам - хоть кто-то проявляет о них заботу. Я делала перевязки раненым, давала таблетки больным, но чаще всего приходилось констатировать – смерть, смерть, смерть… Смерть от заражения крови, смерть от истощения, смерть от тифа. Никто специально не морил их голодом в порядке мести, как потом, спустя десятилетия, утверждали некоторые западные журналисты. Просто вокруг всё было уничтожено войной – на сотни вёрст лежала выжженная земля. Даже своим раненым не всегда удавалось дать кров, тепло, пищу, лекарства…
⠀
Для них, оказавшихся при жизни на дне адских котлов, даром что из бетона, появление русской девушки в белом халате было равносильно сошествию в чистилище ангела. Они так и звали меня «фройляйн Энгель». Каждый стремился привлечь к себе моё внимание, совали в карманы халата солдатские поделки, самодельные портсигары, губные гармошки, фотокарточки своих жён и детей… В школе и в институте я учила немецкий язык, поэтому худо-бедно могла объясняться со своими пациентами. Однажды после очередного обхода, точнее, «облаза» бетонных чанов, я нашла в кармане небольшой свёрточек, туго обмотанный грязным бинтом. Развернула - на колени упала мельхиоровая чайная ложечка. На черпачке в цветных эмалях был изображён океанский лайнер, из всех труб которого валил чёрный дым. Кто и в каком из «котлов» сунул в карман мне этот подарок выяснить было невозможно. Ложечку вместе с фотографиями я спрятала на дне полевой сумки.
⠀
Вольно или невольно, но мы, врачи, готовы были разделить судьбу тех, кого лечили от тифа. Всякий раз после обхода больных мы снимали друг с друга тифозных вшей. Первой свалилась я... Меня вместе с другими больными повезли в открытом кузове грузовика в Камышин, где располагались прифронтовые госпитали. Дорога заняла несколько часов. Я лежала с краю у самого борта, меня сильно продуло, и в добавление к тифу подхватила пневмонию. Шансов на выживание с таким «букетом» практически не было...
⠀
Не хочется думать о смерти в 23 года. И я гнала прочь страшные мысли. Когда приходила в себя, читала мамины молитвы. В бреду мне очень хотелось жареной картошки и лимонада. Я часто повторяла это желание вслух. И когда, наконец, пришла в себя, лечащий врач спросил: чего бы ты хотела? Я ответила: «Нельзя ли жареной картошки?» И врач распорядился, чтобы мне пожарили картошки. С этого дня мои дела пошли на поправку. А потом, когда меня отправили в Москву поездом, снабдив небольшими деньгами на питание, я все «дорожные деньги» отдала на одной станции женщине, которая торговала молоком. Так молока хотелось, больше, чем лимонада...
⠀
До сих пор удивляюсь, как я выжила с таким набором болезней? Наверное, за меня кто-то очень молился. Кто? Мама конечно же… Однако не только мама молилась за меня… В одном из бетонных чанов узнали, что «Фройляйн Энгель» больше к ним не придёт - свалилась с тифом. Среди сидевших там солдат оказался полковой капеллан, который и предложил всем помолиться за здравие русской девушки. И стал читать молитву. Ему нестройно вторили все остальные. Молитвы страдальцев всегда доходчивы, и небеса вняли заступничеству этих обречённых людей, которые просили вовсе не за себя…
⠀
Об этом молебне со дна жизни я узнала спустя 10 лет, когда вместе с мужем-офицером, служившим в Группе советских войск в Германии, приехала в Берлин. Однажды на людной площади ко мне подошёл незнакомец и спросил по-немецки: «Фрау Энгель? Сталинград?!». Я кивнула в ответ. Мужчина исчез и через минуту догнал меня с цветами в руках.
⠀
Он вручил мне букетик фиалок и рассказал, как весь чан молился за моё здоровье… После войны несколько раз удалось побывать в Сталинграде, точнее, теперь уже в Волгограде. Заглянула как-то и в Бекетовку. Но никакой ностальгии не испытала. Тяжело было на сердце от страшных воспоминаний. Мне и сейчас ещё снятся иногда немецкие солдаты, но не уверенные в себе захватчики, а оборванные, грязные, отчаявшиеся люди…»
После Сталинграда Евгения Соколова работала врачом в московском эвакогоспитале и лечила уже советских раненых, которые тоже дарили ей свои фотографии и свою признательность за исцеление. А после Победы, с отличием закончив мединститут, работала врачом в госпиталях, детских интернатах и на станции «Скорой помощи» в Москве. Вышла замуж, родила двоих детей и много лет прожила с семьёй в Белоруссии, в военных городках, а позже вернулась в Москву. В последние годы Евгения Михайловна работала врачом-ортопедом в детской поликлинике и врачом неотложки.
На пенсию вышла в начале 1990-х, но ещё долгие годы с ней на улицах здоровались бывшие пациенты. Вместе с мужем, Андреем Черкашиным, с которым судьба свела её во время работы в эвакогоспитале (он был тяжело ранен, чуть было не отняли руку), они прожили много лет и даже написали книгу «Обрученные войной. Записки из семейного архива двух фронтовиков» (её издаст их сын, Николай Черкашин). Андрей Андреевич много лет жизни, уже будучи офицером в отставке, потратил на составление родословной схемы предков и потомков великого русского поэта А. Пушкина - составленная им схема вобрала в себя более трёх тысяч исторических имен; в их числе прославленные государственные деятели, полководцы и воеводы, святые Православной церкви... Позже его огромный, подвижнический труд учёные назовут творческим подвигом и признают его научную и историческую значимость.
⠀
Андрей Андреевич Черкашин ушёл из жизни в 1993 году, а его супруга, Евгения Михайловна, прожила ещё долгие годы и скончалась в 2018-м в возрасте 98 лет. Они ушли, но оставили после себя благодарную память и записки о самом страшном и прекрасном, что пришлось пережить им в жизни. О войне и о любви.
Следующая публикация
Нет комментариев