СЛАВА ГРЕЕТ, А ПОЗОР ЖЖЁТ.
Едва приоткрылась дверь из сеней и Мария Ермолаевна, развязывая полушалок, переступила порог, как с кровати раздался скрипучий недовольный голос мужа:
- Ну, наконец-то, заждался! А меня тут, гляди-ка, замордовали совсем!
Дед Савватей лежал ничком на постели, а дочь его, склонившись, осторожно снимала со спины отца марлю с размякшими горчичниками. На его слова ухмыльнулась только:
- Ничего, жив будешь! Курить меньше надо или вовсе прекращать своё вонючее увлечение. Ишь ты, жалуется он ещё, ябеда!
Однако дед не унимался:
- Всю ту неделю ходил как старая божия коровка, в пятнах от банок, теперь - будто засохшая вчерашняя котлета, в горчице вывараканый, лежу тут!
- Не гунди Савватей,- Мария Ермолаевна поставила на стол пузырьки с лекарствами,- вот алтейка, чтоб легче отхаркивалось. Сейчас молока с мёдом, маслом и содой намешаю,- и добавила назидательно,- уж не молоденький, таскаешься всё, балагуришь, а ведь осень на дворе, зябко.
Дед Савватей гулко откашлялся, осторожно перевернулся, улёгся поудобнее, повыше в подушках и сложив руки на животе, поверх одеяла, глядя в пространство, спросил жену:
- Ну, чего там делается, на воле-то? Какие новости?
- Да встретила одну старую знакомую, работали когда-то вместе, так она буднично говорит, мол, внучка беременна, скоро родит. А они и сами не знают от кого, да и лет девчонке, поди шестнадцать всего! Во, дела! Какие времена настали - ни чести девичьей, ни законного брака! И родных, главное, не коробит это! Позорище!- возмутилась, покачав головою, Мария Ермолаевна, подавая мужу питьё.
Медленно, небольшими глотками, выпив горячее молоко, дед Савватей, откинувшись на подушку, утирая, разглаживая рукою усы и бороду, в раздумье произнёс, обращаясь к жене и дочери, сидящим тут же в комнате, за столом:
- Вот вспомнился один случай. Хотите расскажу? Пока чай попьёте - послушаете. Согласные?- и на утвердительный кивок супруги,- ну тогда…Начал.
РАССКАЗ ДЕДА САВВАТЕЯ
Было это в тысяча девятьсот шестом году, мне шестнадцать только исполнилось. Работал я, как говориться, «на подхвате», на «побегушках» у одного зажиточного мужика, прасола, Трифона Ферапонтовича Кособрюхова. Платил он мало, зато я сыт всегда бывал, глядишь и мясца перепадало. А чего ещё-то подростку надо? Чтобы голод не докучал. Горячее хлёбово, да хлебца поболе. А родители мои рады-радёшеньки, что лишний рот в люди пошёл.
Трифон Ферапонтович, хоть и не купец, но своё дело имел, первостатейный хозяин! Доставлял товар в город, непосредственно к купчихе третьей гильдии, Парамошкиной Глафире Кузьминичне. Она владела лавками с незатейливым, но очень необходимым народу товаром. Хлебные - с калачами да баранками, с ситным да пеклеванным, своя пекарня и производила. Квасы варили да сбитни, рассольного во множестве, да квашеного. Пару трактиров, рюмочные да закусочные содержала. Были и мастерские, к примеру бондари, тару для квашеных овощей да яблок мочёных и всего прочего изготовляли. Кузня своя, а там всё - от подков и накладок на сундуки, от скобяного до замысловатых кованых ворот к оградам. Пошивочная, шорная да и гончарная. Её коробейники по уездным городам, сёлам, да деревенькам ходили со всяческим мелочным, народу нужным. Ярмарки свои и выездные насыщали товарами. На рынке, в больших обжорных рядах, торговали готовой, жареной, пареной пищей и за засаленными столами обедали, заполонившие губернский город искатели работы, там дёшево можно было отведать требухи с хреном, похлебать горячего с куриными потрошками, да даже и пустые шти. У Глафиры Кузьминичны свои законные, за нею закреплённые места имелись.
Сдавала Глафира Кузьминична квартиры и дома в наём, с того не малый барыш.
Не скупилась она на богатые подношения храмам, богобоязненная была, о душе своей пеклась. На нужды города не жалела, а может и пожаливала, да кто об этом знать мог? Богоугодным заведениям - странноприимным домам, домам призрения на содержание сирот, калек и убогих больных, нищих кормила у себя в дармовой столовой. Не забывая о подаяниях, развернулась Глафира Кузьминична основательно. Ну, это, как уж водится. За благие дела ей даже дозволялось ездить по городу в своём экипаже, в пароконной коляске обитой зелёным бархатом с откидным кожаным верхом, как, к примеру, купечеству второй гильдии и уж первой, конечно.
По заслугам и дозволение, как говориться: всё по чину, кто кушает филей, а кто грызёт жилистую конину. Так ведь?
Да впрочем, купчиха Парамошкина стремилась выше, готовилась перейти во вторую гильдию купечества, финансовое состояние позволяло.
Вот мы, на нескольких подводах, гужом, чтобы часто лошадей не гонять, путь-то не близкий, тянулись к ней. Меня с собой брал каждый раз хозяин, хвалил за изворотливость и исполнительность. Возили мы молочное, огородину, битую птицу, крупы, мучку да маслице, овощи и другого съестного много чего, всё и не упомнишь. А ещё пеньку, щетину, да и пряжу, и полотно, по сёлам скупали. А из города-то обратно, разную дребедень, по списку, по заказу. Ведь крепким хозяевам недосуг мотаться, да и от подворья не отойти. Вот мы уж и снабжали. Средь наших мужиков, в ту пору, гуртовщики-табунщики, погонщики скота знатные имелись, по России-матушке известные. Спросят бывало:
- Где бы стоящих гуртовщиков найти, скот бы перегнать?
- Как где? Так в Тамбовской губернии, где же ещё, лучше и не сыщите! - отвечали сведущие люди.
Скот крупный рогатый, да и овец, да и табуны коней гоняли в города уездные, бывало на скотобойню, но чаще всего подальше переправляли, аж за много вёрст от дома, в другие губернии. Продавали там или сдавали с рук на руки заказчикам. Деньгу в загашник и по домам! Трифон Ферапонтович тоже попробовал было этим промыслом заняться, пару раз и мы поучаствовали, да бросили. Морока! Бумаг много надо собрать, только по скотогонному тракту, прогону двигаться, да и вообще уж с конца восьмидесятых годов, по железной дороге в основном, в телячьих вагонах скотину возили. В Тамбов оно конечно тоже накладно мотаться, зато вес в обществе и прибыль соизмерима труду, связи нужные заводились. А как же без этого-то? Никак!
Нет, что ни говори, тут чистое дело, выгодное с любой стороны. Ну, продолжу.
Дом у купчихи Парамошкиной просторный, двухэтажный, фасадом на торговую улицу. Во дворе коновязи, клети, амбары для товара, сараи. В них погреба да ледники. Первый этаж весь сплошные лавки. Там всё отдельно - мясное, рыбное, бакалея. На втором этаже, в левом крыле, апартаменты самой Глафиры Кузьминичны, а справа - комнаты для заезжих и в наём на длительное время проживания. Достойные люди селились. Всё продумано. Сама-то Глафира Кузьминична была раньше лавочницей, торговала потихоньку мелочью всякой, да удачно замуж вышла за купца Парамошкина, обаяла его своими тучными телесами, подкупила ласковостью да обходительностью. Лет через пяток он помер, стар был уже, наследников не оставил. Тут-то и пробил час Глафиры Кузьминичны, развернула она своё дело с размахом. Поставщиков старалась не менять, так надёжнее.
Вот мы и езживали к ней. Надо признать, выделяла вдова моего хозяина из всех прочих, глянулся он одинокой ей, благоволила. Но меня это не касалось, не моё собачье дело, вот как я рассуждал, а потому рот свой держал на замке. Был за это мил хозяину. Да и то сказать - меньше знаешь, крепче спишь, а я, намотавшись за день так, что косточки мои молодые гудом гудели, падал, где укажут и тут же проваливался в крепкий сон. У Трифона Ферапонтовича своих, кровных, помощников не было, все по найму. Его старшей дочери, Мане, только шестнадцатый годок пошёл, сыну Гриньке - четырнадцать, ещё две дочки по двенадцати годов, близняшки, жена, да мать, да старая бабушка.
Большая семья, а положиться не на кого, бабье царство в основном. Любил, со вздохом сожаления говаривать Трифон Ферапонтович:
- Семья-то большая, да хрен ли в ней толку!
Да-а-а! Что тут скажешь, верно!
Как-то по весне, в марте поди, пока ледок морозцы ещё держали, солнце в грязь дорогу не расслюнявило, перед распутицей, решил съездить в город Трифон Ферапонтович. Было у него, помимо торгового, тайное дело, о котором пока молчал, а я-то знал. С одним купцом сговориться хотели, да детей своих поженить. Маню отдать за сына того купца. Трифон Ферапонтович наблюдал его промысел не один год - выгодное дело. Тот торговал кожами, овчиной, сын всегда рядом, вникал. Мне он, по честности, не нравился, вихлястый какой-то, да рябой к тому же, будто куры зерно клевали на нём. Но тут «шкурный», торговый интерес меж отцов был, а с лица-то воду не пить. Одевался, правду сказать, справно. Как отторгуются они, сразу в трактир, ознаменовать это событие, покутить, стало быть. Оба, и отец и сын в мягких, юфтевых сапогах с «моршыной» в пять - шесть колец, со вшитой по кругу в голенище верёвкою. В фуражках из валяной белой шерсти, в пиджаках, модных в ту пору. Мой-то благодетель, Трифон Ферапонтович, тоже не отставал, приглядывался, тянулся за богатыми. На договор или ужин к Глафире Кузьминичне, которая старалась уважить своих поставщиков, ходил достойно. Праздничные плисовые порты фабричной ткани, сюртук серый, казинетовый, картуз по старинке, сапоги со «скрыпом»! Там, между подошвой и стелькой сухая береста проложена, или толчёный сахар насыпан, кто их, сапожников этих, поймёт. А шику много, идёт и поскрипывает, сразу к нему всё внимание. Во как! Я-то в лаптях, аль в поршнях с онучами холщовыми, аль шерстяными, обвитыми поворозками, а в стужу лютую - так в валенках. Голытьба, куда уж мне! Года через два сапогами-то разжился.
Дома, отдыхая, любил Трифон Ферапонтович в посконном походить, в пестряди домотканой, рубахе рассупоненной, в портах на гашнике, в онучах с оборами, аль по избе, застеленной половиками, его бабами тканными, просто босиком. Расслаблялся. А вот уж за ворота - ни-ни! В селе все должны знать о достатке его, что человек он богатый, да достойный. В селе без этого нельзя, хоть кровь из носу, как говориться, а пыль в глаза пусти! И домочадцам своим запрещал неприбранными выходить на люди - только нарядными.
Из города, отторговавшись удачно, близким Трифон Ферапонтович всегда подарки привозил, никого не обижал. Особенно доченьке старшей!
Маня-то красавица, ладная девка, что фигура, что обличье - не к чему придраться! Да сноровиста, прытка, по дому всё успевала. Большие виды на неё Трифон Ферапонтович имел, да и любил сильно, сладкой жизни дочери хотел, достатка. Но и свой интерес грел в душе. Чуял я, купцом хотел он стать, в гильдию вступить, возвысить себя за счёт брака этого.
- Маня - мой капитал,- любил говаривать и при этом губы растягивались в блаженной улыбке, глаза становились добрыми, увлажнялись от чувств нежных.
Подарки всегда выбирал сам, тщательно. В селе девки-подружки щупали, мяли в руках, только что не нюхали, глаза закатывали и охали, завидовали шибко, страсть как, рассматривая полушалки, шали с набивкой из ярких цветов и бутонов, сарафаны с воланами и прошвой, бусы-колодайки, шерстянки-юбки с кубовой набивкой, жакетки, кофты, плисовые пиджачки, душегреи. Загляденье! А козловые сапожки, тож со «скрыпом»? Отороченные красным бархатом, каблучок-рюмочка! Чудо!
Так вот. Ведомый торговыми делами и своим тайным интересом, спешил Кособрюхов в город на заранее намеченную встречу. А дома, между тем, случилось вот что. Истопили бабы баню, намылись все, а последней зашла Маня, сказавшись занятою до поры, раньше мол недосуг. Баня уж изрядно простыла ко времени, когда заперев дверь на крючок, девушка принялась раздеваться в предбаннике. Медленно, сгибаясь, постанывая, она кое-как стянула с себя одежду и положила руки на выпуклый свой живот. Поглаживая старалась усмирить боль, которая приливами нестерпимо накатывала, бросая в жар всё тело.
- Господи,- вскрикнула несчастная, молитвенно сложив руки,- помогни, не оставь без милости тваёй! Матушка Пресвятая Богородица прости прегрешения мои, вольныя и невольныя! Облегчи страдания мои!
Через силу, скрючившись в три погибели, Маня набрала шайку кипятка и выплеснула на пол, потом погрузила в кипяток нож, которым щепу готовили на розжиг. Вытащила из сарафана толстую, суровую нить и не в силах больше терпеть муки упала, повалилась навзничь, на пол. Простоволосая, с безумными от ужаса, неизвестности и боли глазами, закусив прядь волос, чтобы не кричать, после некоторых усилий разрешилась Маня от бремени, опросталась, произведя на божий свет сына. Перерезала пуповину и завязала ниткой на узелок у основания. Младенец лежал на полу рядом с Маней и хрипловато попискивал -покрёхтывал. Немного передохнув, роженица встала на колени, с усилием поднялась на ноги и, принеся из предбанника чистую сменную свою рубаху, завернула в неё дитя.
- А чаво дальше?- подумалось ей,- а ни-ча-во путнава!- пришёл ответ.
Вскоре мать, озабоченная долгим мытьём дочери, вспомнив, что ей нездоровилось, пришла к бане, долго стучалась, а заглянув в мутное оконце и увидав дочь, да не одну, схватила с колоды топор и, шарахнув по двери, выбила её.
Что тут началось! Крик, вой! Мать рвала на себе волосы, ощутив, какую беду сотворила Маня. Придя немного в себя, она помогла дочери одеться и увела в дом, обескуражив там всех новым членом семьи:
- В сарахване на лифе ходила всё, вота и не видать было што в тягостях, да и на сносях тож неприметно было!- выла мать, вдруг, присев к столу, припала головою на руки и запричитала,- ой, чаво будить таперя, страшуся гадать! Ой, затычины мене не избегнуть! А то чаво жа, матерь-та завсягда винаватая, как ба ни повярнулася! Убила, убила, зарезала без ножа нас с тятенькой! Позор-та какой на весь наш род!- и повернувшись к безвольно сидящей дочери выкрикнула вопросом,- хто мярзавец-та? А ну, сказвай живо мене!
Та немного помолчав, поколебавшись, выдохнула тихо:
- Васька Бедяев.
Мать так и подпрыгнула:
- Хто? Бедяев? Он жа венчанай, дитё имеить, жёнка другим тяжёла ходить, а ён, кобель дранай! Ой, горе, горе! Стало быть не возьмёть табе, миром не уладить! Куды бечь, чаво таперя будить?- мать вцепилась в свои и без того всклокоченные волосы, обеими руками.
Терпеливо молчавшая доселе свекровка вскинулась от печи, взвизгнула, закричала на невестку, обвиняя:
- Всё ты, ты за девкай не услядила! Вота Триша возвярнётся, он табе задасть, растряпёха! И куды глядела!
- Конешна, каму жа ещё, мене ответ дяржать!- обречённо тихо вздохнула мать.
Младшие дети, забившись в угол, не понимая ещё размаха беды, постигшей семью, жались друг к дружке, всхлипывали, поддаваясь общему настроению.
В это время старая бабушка, мать свекрови, до которой, наконец дошло, что случилось с правнучкой заголосила:
- О-о-х! Да не наденисси ты, Маня, в наряднай нявестин шеломок! О-о-х! Да приготовила я табе рогатаю кичку, а ты вона чаво удумала - умудрила-а-а! О-о-ох! Самолично шила табе, обшивала златом-сЕребром свадьбошнай наряд! Ждала часу, не помёрла, тярпела, а ты-та, ты! Иде у табе девичий стыд?
- Замолкнитя уже, маманя, и так тошно! Девичий стыд токма до порога, преступила, так и забыла!- урезонила старушку-мать свекровь, и к Мане:
- Чем жа он табе глянулси, жанатай мужик? Нешта можна тах-та? И иде статакалися тольки?
- Он хорошай, бабаня,- пролепетала, бледная, измученная Маня, готовая повалиться с лавки от пережитого.
- Хорошай! Поди-ка ты! Да штоба яво свяло да скорчило, повяло да покоробило, согнуло да скособочило, затрясло да выгнуло, перевярнуло да шлёпнуло, ушибло да прибило - такого необныкнавеннава-та-а-а!
От каждого её выкрика несчастная всё ниже клонилась с лавки, не смея, да и не имея сил перечить.
- Ну будя уж вам, будя,- плаксиво попросила свекровку мать девушки,- ничаво взад не воротишь! Гляньте, она еле жива, в постелю надоть полОжить, да и малец, вона напрудил, завярнуть ба в чаво сухоя. Икаить, замёрз поди, закуляхтать ба в тёпленькоя. Зыбка у нас иде? Принесть надоть, да причапить,- и обращаясь к Мане,- сама, поди из зыбки тока-тока вылезла, а уж таперя зыбай свою дитё. О-хо-хо, грехи наши, тяжкия! В рай не пущають.
Все промолчали на это, а чего скажешь-то, верно.
Наконец, «спустив пар», женщины немного угомонились, стали рассуждать здраво, по-деловому, захлопотали вокруг роженицы и младенца. Вскоре он спал, посапывал уже в колыбельке, а рядом, на постели, раскинулась-разметалась уставшая, обессиленная Маня. Сон не шёл, и когда семья улеглась на покой, погрузилась в воспоминания.
Как-то, в самом начале лета, схватив туесок, побежала Маня через мосток, к ближнему лесу, за земляникой. Подоткнув подол, чтоб не вымок, перебираясь через ложбинки да буераки, подгоняемая обжигающей влагой утренних росных трав, она стремилась к знакомой полянке. Там, на солнечном припёке, будто яркие капельки, манили, дразнили и зазывали спелые землянички. А много-то как! Споро, одну за другой, встав на колени, принялась собирать ягоды Маня.
- Подругам нарошно не указваю заветное местечко! Ещё чаво, а как повадятся кажно лето сюды бегать? А мене тады иде сбирать? Нет уж, умоются - утрутся!- хитро рассуждала Маня.
Туесок наполнился быстро, влёт:
- Завтря, аль послязавтря опеть прибягу, пущай наспеють пока,- решила она.
А домой-то спешить не хотелось. Заметив неподалёку крупные цветы ромашки, принялась рвать их, да яркие гвоздички малиновые собирать. Веночек уселась плести, а как приспособила его на голову, то отправилась к прудику невдалеке, за бугорком, поглядеться в воду. Хороша ли?
Там-то и повстречала Василия Бедяева, аж сердце захолонуло. Высокий, статный, хорош собой, нравился Мане, поглядывала она исподтишка на парня, да мала была! Не по Сеньке шапка! А года два как Василия женили. Увидав его так близко, обмерла, встав как вкопанная.
Василий, облокотив о берёзку косу, умывался, опустившись на одно колено у воды. Увидев девушку, обрадовался, принялся «лить елей» ей в ушки. Мол, всегда её примечал, да выделял из всех. Присели в тенёчке, смеялись, балагурили. Он нежно гладил Маню по плечу, норовя заглянуть в глаза, приподнимая за подбородок, стыдливо наклоненную девичью головку.
А поглядев в зеленоватые, наивные, лучащиеся нежностью глазки - наклонился и поцеловал, прямо в губки, пахнущие земляникой. Потом ещё, и ещё. Всё поплыло у Мани перед взором и под его настойчивой рукой, упала девушка навзничь, потеряв себя и честь свою. Так это и случилось.
Под предлогом сбора ягод, ходила Маня на встречи с Василием ещё несколько раз, забыв осторожность и стыд. Вскоре начались затяжные дожди, вызвавшие потоки слёз из глаз Мани. Сидя в укромном уголке, она рыдала, горюя, что их встречи оборвались, так больше и не случившись. Выпытала потихоньку у подружек Маня, что уехал Василий в извоз, надолго. Сама же, почувствовала недомогание, тошноту да помороки и поняла - понесла!
- Ох! Несчастная моя головушка, не избегнуть таперя беды!- с ужасом думала Маня,- тятеньку жаль, как ба удар не хватил!
Да, беда и богатого мужика обездолит!
Шли месяцы, и пришлось пересмотреть Мане свою одежду, поменять платье с воланом на свободный сарафан, поверх него - шушпан. А к зиме-то - дублёная шуба. Так незаметен был подрастающий живот. Встретила Маня как-то на Рождество Христово у церкви Василия. Шёл нарядный, порты с вытравленными вилюшками по синему фону, дублёный полушубок, на голове гречневик коричневый. Красавец прямо! Маня аж приостановилась, замерла! А Василий, скользнул по ней взглядом безразличным и прошёл мимо. Сначала опешила, потом, поразмыслив, нашла оправдание любимому девушка. Шёл он в храм с женою, под «кренделёк», а вокруг родня, его мать с отцом, да жёнкины братья, да кумовья. Ох, как же тяжко на душе было у Мани! Так тяжко и не передать!
Сон, наконец, одолел, сморил бедную и смежив веки припухших от слёз глаз, уснула несчастная Маня.
В трепетном ожидании приезда хозяина, прошло несколько дней. Детям и наёмным работникам строго-настрого было запрещено рассказывать о случившемся.
Маня за ворота до поры, до времени не выходила. Вроде всё шито-крыто. Однако шило в мешке не утаишь, видно прознали на селе о том, что родила Маня в девках и от кого родила. И полетел шепоток по селу!
Скажешь с уха на ухо, узнают с угла на угол.
Как-то поутру, через несколько дней после родов Мани, мать отправляет Гриньку:
- Поди-кась, заруби кочета таво, клювачева. Сладу с им нету. Надысь, вона, башку пробил белому-та, назола! Ой, поторопися, чаво мнёсси, лапши натру. Ноня, али завтря к утру тятенька, поди приедить.
- Я на сборы больна скор, подвязалси да пошёл,- засовывая ноги в валенки, от порога шутканул Гринька.
- Табе-та об чём печаль, а я в сумленьях вся, чаво будить, одному Богу видать! Взгреить уж, об этим не сумлеваюся, о-хо-хо! Опляухами поди не обойдёсси! А то чаво жа, мамка в этим деле завсегда виновная, как ба ни повярнулося,- жаловалась она сыну, со страху талдыча одно и тоже,- ой, встряска поди ёмкая будить мене!
Но встряска случилась гораздо раньше приезда Трифона Ферапонтовича.
Гринька вскорости влетел в избу с выпученными глазами и заверещал:
- Маманя, бабаня! Гурьбою Васькиной жёнки братьЯ бягуть сюды! С дрекольем, а у старшОва-та - сляга! Нас прибить поди, бягуть!
В избе поднялась суматоха, случилась кутерьма!
- Метнись-ка Гринька, заложи ворота, зачини калитку от етих бусурманов,- выкрикнула мать,- а ты, Маня, хватай дитё, да за печь и сяди тама, гляди никшни! Прижукни!
Свекровь кинулась из избы затворять наглухо ставни, от греха, да столкнулась посередь горницы с мамкой своей, старой бабушкой, та шлёпала к столу, похлебать тюри. Закружились, захороводили, не разойдутся никак!
- Сидели ба, маманя, до поры у сабе в закутку, куды прётися! Аль ня чуитя, бяда у нас?
Старушка переполошилась, вылупила подслеповатые глазки свои, всплеснула ручонками:
- Кака така бяда? Анбар горить? Али ворог вайной идёть? Турак аль хранцуз прёть?
Свекровь не стерпела, крикнула прямо в ухо матери:
- Ворог туташнай!
- Туташнай? Свят, свят! Откеля? Пряма отселя? Вота жа, супастат!- старушка подхватила миску с тюрей со стола и скоренько засеменила, трусцой поспешила в закуток.
Маня сидела за печью на лавке, ни жива, ни мертва, прижимала дитё к груди:
- Да не надумаются они, нелюди штоля? Не насмелются, не-а!
Однако вскоре в избе все услыхали гулкие удары в ворота, треск досок, брань и выкрики:
- Бяспутная! Гулёна! Влезла в чужой гарод! Прибить таку потаскушку мало!- и визгливый бабий голос,- поостерегися народ брать из етава дому девку, с подвохом оне! В подоле, гляди-кась принясуть, не отмоисси тады!
И другие, более ёмкие да обидные слова полетели через высокий забор Кособрюховых, достигнув ушей всех живущих в доме.
- Эта оне Тришу очернить норовять, пока яво в дому нету,- тихо вздохнула свекровь, разглаживая рукою запон на коленях, - на расправу скорыя, коль хозяин в отъезди!
- Набуздыкалися таперя самогону и куражаца, анчутки,- в сердцах выдала Манина мать,- вот приедить Трифон-та Ферапонтыч, он им задасть! Ишь ты, глумица оне будуть, тварюги!
Старенькая бабушка в закутке тоненько завыла.
Маня крепче прижала дитё к груди:
- Прости, прости тятенька роднай, беспутнаю мене!- слёзы горючие, слёзы раскаяния текли ручейками по бледным, от пережитого и страданий душевных, щёчкам Мани.
Вскоре, вроде стихло за воротами, будто ушли, отступились. Подождав несколько, Гринька осторожно приоткрыл калитку, выглянул. Никого! Сделав ещё шаг наружу, не отпуская всё же калитку, почувствовал на руках что-то липкое, вонючее. Батюшки светы - дёготь!
- Маманя! Нам ворота дёгтем испоганили! Опозорили,- закричал, врываясь в избу, парнишка.
- Ой! Чаво жа ета? Нам не перенесть!- заголосила маманя, а свекровь решительно скомандовала:
- Ахи да охи не дадуть подмоги! А ну-кась, Гринька тащи скрябок, ножик там, аль чаво другоя бяритя и пошли вороты скрясти, да живея, покуда суседи не очухалися,- и добавила, погрозив куда-то вдаль,- вот приедить Триша, юшкою умоитися, вороги!
Дёготь оказался на редкость вонючий, да липкий - прогонка осиновая. Не даром говориться:
- Где дёготь побывает не скоро дух выйдет.
Несколько часов кряду мать, свекровь-бабушка и Гринька, подменяя друг друга и все вместе с усилием скребли, счищали дёготь с ворот. Соскобленное относили за двор и закапывали. Народу в проулке было не видать, но чувствовалось, что из-за занавесок и подворотен, из-за углов домов и кустов глядят и многие потирают руки от злорадства, мол, так вам и надо - богатеи! Ох, недолюбливали, правду сказать Кособрюховых в селе, за достаток и желание жить по богатому. И то сказать, а кому же это понравиться?
Наконец управились. Ворота, издавая всё ж зловонный запашок, выглядели, тем не менее нарядно, как новые, свежеоструганные.
Между тем, Трифон Ферапонтович уже подъезжал к дому, каких-то пяток вёрст осталось. Поездкой был доволен. Вёз товар, востребованный в селе, заказы все выполнил, подарки семье, впрочем, как всегда. Приобрёл даже самовар ведёрный, латунный, прикупил стеклянные стаканы, чай хлебать, да часы на стену, ходики, с маятником и гирьками. Их выставляли по солнышку, приблизительно, стало быть. Не важно, главное - шик. Но ценнее всего то, что сговор состоялся, запили его от души, по рукам вдарили.
- Вота уж обрадуются бабы мои,- не без удовольствия размышлял Трифон Ферапонтович,- выгодная партия сложилась, будить Маня моя купчиха, купеческая жана! Эта вам ни так сабе, чаво ни попадя! Понятию надоть иметь! А тама, гляди и я подтянуся, Трифон Ферапонтович Кособрюхов - звучить ёмка!
Спустившись с пригорка, санный обоз, из трёх подвод, похрустывая истончённым ледком, крошащимся под полозьями, вкатился в село. Лошади потянули веселее, замотали головами, помогая себе, затрясли гривами, чуя своё подворье, тёплое стойло и заслуженный покой.
- Тпру-у-у!- с удивлением Трифон Ферапонтович воззрился на свои ворота, сперва даже не признал. Белели они выскобленными тесинами, а снег, перед забором вытоптан, сплошное месиво грязное, оконные ставни наглухо закрыты. Лошади учуяв неприятный запах, принялись стричь ушами, раздувать ноздри, всхрапывать. Хозяину стало не по себе:
- Аль мой двор съезжим твОриться, что всяк в него ломиться? Чаво жа эта, в толк не приму? Не уж-та бабаня померла, мене не дождалася,- будто пробежала в уме испуганная мысль. Любил он старую, её пестун был Трифон Ферапонтович,- уезжал-та, дён десяток как, можа чуток поболе, так бодренька была, мельтешила всё по избе.
Резко да громко подолбил кнутовищем в калитку. Услыхал, как в избе осторожно скрипнула дверь, послышалось дыхание, будто кто-то разглядывал приезжих в щель.
- Отчиняй, давай, чаво куньдёпаисси,- недовольно прокричал хозяин.
Враз послышалась возня, ворота распахнули, и обоз цугом втянулся во двор. С тяжёлым сердцем вошёл в сени, с трепетом отворил дверь в избу Трифон Ферапонтович. Он обвёл ищущим взглядом горницу.
- Слава Богу! Все тута!- пронеслось в голове.
Вдруг глаза выхватили в полутёмном углу, у разобранной постели, с потолка свисающую колыбельку.
- Это чаво жа?- удивлённо обратился к примолкнувшим домочадцам.
Свекровь решилась взять удар на себя, выступив вперёд:
- Да эта, Триша, Манечка наша принясла детёнка. Пять дён уж как, в бане, самочинно.
- Не гневись, Трифон Ферапонтыч, всё ж кровиночка наша! Бес попутал девку!- осмелилась и супруга вставить словечко,- што хошь со мной делай, не углядела! Так уж всё скрытно провярнула!
- Хто?- односложно спросил Трифон Ферапонтович жену.
- Так Васькя Бедяев! Будь он неладен! Пропади он пропадом, гадёныш!
Насупился Трифон Ферапонтович:
- Гляди-ка! Всяка козявка лезить в букашки! Дярь-мо!- отчеканил с презрением,- посля разбяруся уж,- пообещал с угрозой.
- А ворота?- выдохнул вновь вопрос хозяин.
- Так вота,- развела руками жена,- ноня громили,- она всхлипнула,- дёгтям мазали, матюгами крыли, дрекольем долбили. Позорили!
Со всей силы ударил кулаком по столу хозяин, будто всё для себя уяснил.
На удивление домочадцев не стал драться или кричать Трифон Ферапонтович. Пройдя к столу сел, положив голову на руки, заплакал. Сильный, здоровый мужик рыдал, сотрясаясь всем телом и никто не смел приблизиться в этот момент к нему, жались по углам. Оплакивал свои рухнувшие мечты и надежды, непредвиденное унижение.
Правду говорят: знал бы где упадёшь, там соломку подстелил. Эхе-хе!
Маня у колыбельки сына, заламывая руки, давилась слезами, не смея издать и звука.
Выплакавшись, утерев лицо большим носовым платком, Трифон Ферапонтович произнёс с необычайной тоской:
- Эх вы-ы-ы! Счастья сваво не поняли! Ба-бы-ы-ы! Рвалси, рвалси, лез, упиралси. Всё продумал, а вы подножку мене подставили! Так и останимси голью перякатнай. Не быть нам с достатком, потому как амбар крепок, да углы дюжа худы!
Он махнул в сердцах рукою и вышел из избы, хлопнув дверью. Тишина в горнице наступила такая, что кажется, муха пролетит, громом покажется. Переживало семейство. Вернувшись вскоре, подошёл к колыбельке Кособрюхов, посмотрел хмуро, ничего не сказал. Походив по горнице из угла в угол, наконец, выдал домочадцам решение своё:
- Отмыкайтя скрыни - сундуки да укладки, сбирайтя Маню. В город повязу. Малец останется здеся, выпестуем сами,- грозно оглядев всех, предупредил,- и ничаво не сказывайте мене поперёк! Решено! Баста!- и добавил,- затемно тронимси, меньше перясудов будить. По-зо-ри-ще!
Не посмела Маня перечить тятеньке, душа рвалась за сына, но не посмела. Её ли дело в «пузырь лезть», когда такого натворила.
Ещё до света, загрузив короб с одеждой, бельём, горбатый дорожный сундучок с нарядами, распрощавшись с близкими, умываясь горючими слезами, уехала Маня в город, в новую, неизвестную доселе, жизнь. Вот так-то.
Мария Ермолаевна с дочерью, утирали слёзы, дослушав рассказ деда Савватея. Однако, напоив его лекарствами и чаем с малиной, всё ж принялись допытываться, чем дело кончилось, как судьба Мани сложилась далее. Помнит ли?
- Как сложилась? Да обычно. Привёз её отец к купчихе Глафире Кузьминичне Парамошкиной, та вошла в положение и оставила Маню у себя, в услужении. Перед купцом, будущим сватом, пришлось извиняться, расшаркиваться, подарками ублажать его и сынка, нести околесицу, мол девка больная, с червоточинкой. Что он, Трифон Ферапонтович, мол не станет такому уважаемому человеку бракованную девку подсуропливать, хоть она и дочь. В общем, рассыпаясь мелким бесом, заискивая, утрясли неурядицу. Стала Маня горничной, убирала покои жильцов. Приобщалась к городской жизни. Ходила на променад с купчихой, зонтик за ней носила, да в церкву сопровождала, да по надобностям торговым. Поднаторела мал-маля в рыночных делах, хитринку приобрела, сметливость, смекалка появилась. А примерно через годок, замуж выдала её Глафира Кузьминична за отставного унтер - офицера, человека немолодого, но достойного, имеющего собственный особнячок и приличную пенсию, по заслугам. Маню к делу своему приобщила, компаньонкой взяла, благо начальный капиталец у мужа её был, да и тятенька, Трифон Ферапонтович подсобил, чем уж мог. Чувствовалось по всему, Маня в отца пошла хваткой, быстро смекнула, что к чему.
Внука Трифон Ферапонтович ей в город не отдал. Пригласил батюшку, окрестили мальца, нарекли по святцам, Афанасием. Смышлёный рос парнишка. А с Васькой Бедяевым разобрался Трифон Ферапонтович по - свойски, наказал, одним словом.
- Поросячий хвост,- сказал о нём с презрением, когда соблазнитель упал на колени перед Трифоном Ферапонтовичем и принялся мямлить и сопли-слёзы размазывать по роже, дескать всё Маня, сама приставала. И это мужик?
От кого порой девки млеют - уму непостижимо! Приглядеться бы надо, чего тот сердцеед стоит. А они в омут с головою! Торопыги!
Тот позор, который пришлось пережить, даром не прошёл. Подрастали близняшки, да кривотолки о непорядочности женского племени семьи Кособрюховых, лёгкости в отношениях, мешали им составить партию, вступить в замужество. Что же вы хотите, враз не отмоешься, коль замарались, память долгая на плохое. Так уж в селе заведено было. Да-а-а!
Как говориться:
- Пусти уши в люди, всякого наслушаешься.
первостатейный - очень хороший, первосортный
прасол - перекупщик, закупщик по деревням пеньки, холста и др. товара.
казинет - старинная плотная полушерстяная ткань
поршни - обувь из одного куска кожи, собранная на шнурок и схваченная ремешком вокруг щиколотки
посконь - из конопли (мужс. особи) домотканый холст, посконина - женская конопля - матёрка, из неё волокна больше
пестрядь - полотно домотканое из нитей разного цвета
рассупоненный - (переносн.) расстёгнутый, раскрытый, освобождённый от того, что мешало. Супонь - ремень стягивающий лошадиный хомут на упряжи. (переносн.) - не подпоясанный
гашник - плетёный пояс, подвязывали порты, понёвы(жен.) Есть слово в обиходе - загашник, класть деньги про запас в «загашник», за пояс
онучи с поворозами (опорками) - тип портянок с тонкими кожаными или плетёными шнурками, обматывали икры ног, опорки - рус.назв., общеславянское – поворозки
бусы колодайки, колодушки - точёные деревянные бусы (тамб.)
шеломок - головной убор невесты (тамб.)
рогатая кика или кичка - головной свадебный убор жен.(тамб.)
шушпан, шушун - женск. верхняя одежда свободного кроя из грубого льна
гречневик - высокая муж. шапка с короткими полями, белая или коричневая. По форме напоминала гречневый пирог
пОмороки - потеря сознания, помрачнение ума
дреколье - оружие из дубинок, часто утыканных гвоздями (палки, колья и др.)
слега - жердь, тоже что и оглобля, только длиннее
никшни - молчок!(тамб., ряз.)
прижукни - притихни! (тамб.,ряз.)
набуздыкалися - обпились, много выпили
юшка - бульон, здесь - кровь
отчиняй - открывай, отворяй( тамб., калужс.,малорос.,курск.)
талдычить - надоедливо повторять одно и тоже
самочинно – самовольно
куньдёпаешься - долго возишься(тамб.)
мельтешила - суетилась, мелькала перед глазами(тамб.)
извоз - крестьянский отхожий промысел, перевозка грузов лошадьми.
барыш, навар,- просторечн. доход, материальная выгода, (великорусский говор. позаимствовано из тюрского яз.)
зыбка - зыбать, колыхать, люлька (общ. название - колыбель) Подвешивалась к матице потолка, на спираль или гибкую слегу(очеп). Колыхалась вверх-вниз, а люлька (качка) на крюк и качалась из стороны в сторону.
ничком - лицом вниз, на живот
навзничь - на спину
обжорные ряды - особенно в 19 веке, на местных рынках отводились места с готовой пищей, где всегда дёшево можно было поесть пришлому люду.
Автор : Елена Чистякова (Шматко)
Присоединяйтесь к ОК, чтобы посмотреть больше фото, видео и найти новых друзей.
Нет комментариев