Я нашёл один отрывок из книги нашего земляка Иосифа Семкина которым и хочу с вами поделится.
Прожить незнаменитым Глава 4
Иосиф Сёмкин Глава четвёртая
ВОЙНА
Прежде чем разразиться «внезапным» и «вероломным» нападением германского вермахта на нашу миролюбивую советскую страну, война дважды изрыгнула огненные языки свинца и стали с территории этой миролюбивой страны.
В середине сентября 1939 года состоялся «освободительный поход» Красной Армии в Польшу, чудесным образом совпавший с нападением Германии на ту же Польшу с целью возвращения восточных земель, якобы когда-то принадлежавших Германии. Точно такую же цель преследовала и советская страна, разве что «возвращаемые» земли были на западе от советских границ, получили название Западная Белоруссия и Западная Украина, но Советскому Союзу никогда не принадлежали. А в самом конце ноября того же года срочно понадобилось отодвинуть границу советской страны подальше от колыбели революции, города Ленинграда, в сторону Финляндии.
Возможно, успешный «освободительный» поход в Польшу так укрепил уверенность руководителей и маршалов Советского Союза в могуществе и непобедимости Рабоче-Крестьянской Красной Армии, что войну против маленькой Финляндии они начали, на зиму глядя, видимо, рассчитывая закончить её так же успешно, возвратив Карельский перешеек, а может, и вовсе бывшее Великое княжество Финляндское в лоно бывшей Российской империи.
И вот февраль 1940 года. Незнаменитая война с Финляндией неожиданно затянулась и продолжается по сценарию, который не мог присниться первым советским маршалам в самом страшном сне.
Кадровый офицер Рабоче-Крестьянской Красной Армии капитан Иосиф Сёмкин несколько месяцев не даёт о себе знать ни своим родителям, ни брату, то есть моему отцу. Нет также вестей и от его семьи, которая находится в одном из военных городков в Белостоке, на территории совсем недавно, каких-то пять месяцев назад, занятой советскими войсками. Впрочем, в деревне многие давно ждут вестей от сыновей и мужей, призванных на ту самую, финскую. Вестей от них нет, и это порождает тревожные предчувствия и догадки. Моя мать в это время рожает своего седьмого ребенка (а всего она родила восьмерых детей, второй и третий из них умерли друг за дружкой в возрасте четырёх и двух лет от дифтерита) и отец называет его именем своего погибшего, как он считает, брата. Этим ребенком был я. А через две недели после моего появления на свет закончилась война.
«Незнаменитая» война закончилась мирным договором. Вести с закончившейся войны пришли в Кремянку в виде извещений о героической гибели двух наших кремянцев в боях против белофинских реакционных кругов, подло спровоцировавших нападение на нашу великую советскую родину. Деревня плакала – вестей от многих кремянцев, проходивших действительную военную службу в то время, не было. Плакали мои дед с бабкой, тётки и вся моя родня. Ближе к маю месяцу вдруг пришли письма от моего дяди, несколько штук, написанных в разное время. Естественно, проверенные военной цензурой. Письма не содержали никаких упоминаний о финской войне и были похожи на суворовские депеши родным: «Жив, здоров, служу. Суворов». А что еще нужно знать родителям? Жив-здоров сынок, и – слава Богу! Все родственники возрадовались, а письма, как оказалось много позже, задерживала полевая почта в Белостоке, где служил дядя. Видимо, было такое указание – задерживать определённое время военную почту, чтобы не просочились сведения о готовящихся каких-то военных приготовлениях. Так что в финской войне дядя не участвовал, но зато сполна получил в следующей, еще более страшной войне. Последовавшая за финской войной германская, хоть и сказалась трагичным образом на судьбе тридцатилетнего командира артиллерийского зенитного дивизиона, всё же оставила ему шанс на жизнь.
Прошло 15 месяцев со дня окончания одной «скоротечной» кровавой войны, и началась самая кровавая война в истории человечества.
О том, что Германия напала на Советский Союз, наши кремянцы узнали без того ошеломительного эффекта, который часто показывали в советских кинофильмах. Радио в деревне не было. Но в Пропойске было. А поскольку по воскресеньям многие граждане Кремянки, как правило, посещали Пропойск, то во второй половине дня деревню уже облетела весть о начале войны. Конечно, эта весть произвела нехорошее впечатление на кремянцев. Совсем свежа была в памяти недавняя советско-финляндская война и не вернувшиеся с неё молодые кремянковские мужчины.
Мобилизацию Пропойской райвоенкомат начал через два или три дня после начала войны. Добровольцев идти на священную войну среди кремянковских не было. Уклоняющихся от мобилизации тоже не было. Зато брали, как теперь сказали бы, резервистов, – всех, кто попадал под призывной возраст, а он был в пределах от 18 до 45 лет. На фронт в два призыва ушли практически все деревенские мужчины, в их числе и мой 42-летний отец. Душераздирающих киношных сцен провожания на фронт не было. Во-первых, потому что привыкли как-то за сорок лет двадцатого века постоянно провожать на войну мужиков, а во-вторых, никто не предполагал, что очередной молох войны будет столь чудовищен и потребует от людей столько жертв. Уходили на войну деловито, чтобы успеть разгромить врага на его же территории.
Конец июня и начало июля для кремянцев были относительно спокойными. Лишь иногда на большой высоте пролетали самолеты на восток и обратно, вызывая у жителей деревни живейший интерес, но и внушая опасение: а ну-ка, если вдруг бомбу кинет? В десятых числах июля с запада уже явственно доносились глухие раскаты, как будто грома, да всё чаще появлялись одиночные самолеты над Пропойском. А перед рассветом 15 июля над Пропойском появилось множество самолетов, и они начали бомбить город. Рано утром к городу с севера прорвались танки немецкого генерала Гудериана. Они захватили мост через реку Проня и устремились по Варшавскому шоссе на восток. Во второй половине дня город Пропойск был уже занят немецкими войсками из состава 4-й танковой дивизии 2-й танковой группы Гудериана.
***
Когда стоишь на шоссе Варшава-Москва у верстового столба с отметкой «525» в сторону Москвы на восточной окраине Пропойска и смотришь, как упирается в небо на востоке прямая линия дороги, охватывает необыкновенное чувство. Прежде всего, оттого, что стоишь на горе. Её хоть и срезали частично при строительстве дороги, шоссе всё равно спускается вниз к мосту через Проню и уходит стрелой посередине поймы рек Прони и Сожа и далее лесом на восток.
Впечатление такое, что стрела уходит в небо. Ты стоишь, зачарованный этим зрелищем, особенно когда тебе всего лишь двенадцать лет и тебе тревожно и любопытно: куда уходит эта дорога, в какие края? Что там, на видимом конце этой стрелы, во что она упирается? Вот возникает на кончике стрелы черная точка. Не сводя глаз с неё, замечаешь, как она растет, медленно приближаясь, пока, наконец, не приобретет очертания грузового автомобиля. Легковых автомобилей в начале пятидесятых годов двадцатого столетия в Советском Союзе было мало. Почти все они ездили по улицам Москвы и столиц союзных республик, реже – в областных городах. Случалось кому-то из москвичей проезжать через Пропойск на своей машине и тогда «Победа», а именно такая марка легкового автомобиля, как, впрочем, и наручных часов, доминировала тогда в сознании советских людей, становилась предметом искреннего восхищения, как подростков, так и взрослых людей. Помню первый увиденный мной в жизни легковой автомобиль, который в конце сороковых годов появился тёплым летним утром на кремянковской улице. Сверкающая зеленая легковая машина плавно летела по улице со стороны Рекотки, мотор её приглушённо пел, именно с таким поющим звуком работали моторы первых советских «Побед». Да, это была «Победа»!
Мы даже не слышали о том, что у нас выпускаются такие машины, но было ясно, что это наша, советская машина. За ней гналась одуревшая стая собак и босоногих детей. Стоял сумасшедший лай псов, рёв и вопли «победа!» детей, кудахтанье кур и визг свиней. Заслышав этот бедлам, из хат выбегали хозяйки и их старшие дети. Женщины крестились, а дети примыкали к бегущей армии, усиливая её сумасшествие. Побежал и я. «Победа», спустившись со второго «римского» холма в сторону реки, остановилась напротив дома моей бабушки Арины, стоявшего в глубине двора. Из машины легко и непринуждённо возник мой дядя, из другой дверцы – такого же вида мужчина, оба красивые, с мужественными лицами офицеров Рабоче-Крестьянской Красной Армии, каких показывали в довоенных советских кинофильмах.
Машина стояла некоторое время на улице, пока офицеры запаса пребывали в доме бабушки, где в то время жил с семьёй дядя, и всё это время толпа благоговейно рассматривала «Победу». Вскоре мужчины вышли к машине, и она двинулась к реке. Нам, детям, было позволено помыть машину. Эта божественная работа досталась счастливчикам, живущим рядом с рекой, ибо вёдра появились как по мановению волшебной палочки. Вымытая машина засверкала так, что я до сих пор помню этот неземной зелёный цвет. Глядя на автомобиль, казалось, что ты утопаешь в зелёной бездне его цвета.
Дядя похватал пацанов, что мыли автомобиль, а в их числе и меня, и мы очутились на заднем сиденье «Победы». Машина промчалась до околицы – нас высадили, наказав не бежать за машиной, а зря. Мы готовы были.
Позже я узнал, что к дяде, а он работал в Пропойске, приезжал из Москвы его друг-однополчанин.
А пока вы стояли в начале пятидесятых на высоком побережье Прони и смотрели на уходящую в небо струну шоссе, мимо вас могли проследовать колонны грузовиков с военными номерами, с кузовами, крытыми брезентом. И если повезёт, могла пролететь мимо звенящей песней волшебная «Победа».
***
Вот по такой дороге в середине июля 1941 года помчалась колонна танков 4-й танковой дивизии 24-го корпуса 2-й танковой группы немецкого генерал-полковника Гейнца Гудериана на самый кончик стрелы, упирающейся в небо.
Фронт в те дни представлял собой причудливо извивающуюся линию с острыми выступами, как на восток, так и на запад. В окружении находились целые советские армии, плохо управляемые, получающие противоречивые приказы из Ставки Верховного Главнокомандования, так же, как и армии, отступавшие перед «превосходящими силами противника». Удивительно, но в районе Пропойска через три недели после начала войны оказались части двух советских армий: 13-й и 4-й, стоявших в авангарде Западного военного округа, затем фронта, следовательно, полностью укомплектованных и вооружённых новейшими советской техникой и оружием того времени. Это только две армии из четырёх, развёрнутых вдоль тогдашних западных рубежей Белоруссии. Танковые клинья 2-й танковой группы генерала Гудериана и 3-й танковой группы генерала Гота рассекли, перемешали соединения и части армий Западного фронта и устремились на восток, обходя советские войска, оставляя их в своем тылу на расправу второму эшелону немецких войск.
Пропойск Гудериан взял с ходу. Его танковые соединения растекались по мало-мальски пригодным для немецких танков дорогам, затем вырывались на стратегические дороги, не обращая особого внимания на пытающиеся иногда помешать им части Красной Армии, рассекая, дробя эти части, лишая их оперативного управления, а заодно сея панику и хаос в этих раздробленных частях советских войск.
Редкие советские части, управляемые толковыми командирами, не бросившие легкую артиллерию, которую можно было тащить в худшем случае на себе, не могли существенным образом сдержать, как принято говорить, танковую лавину Гудериана.
Когда мы говорим «лавина», то представляем нечто огромное вширь и вглубь, несущееся на нас. На самом деле никакой немецкой танковой лавины не было. Были хорошо организованные, великолепно управляемые, две танковые группы, действовавшие на фронте шириной до 600 километров, и в которых было 1936 танков и танкеток. 22 июня 1941 года этим двум группам противостояли 4365 советских танков, из них 592 машины составляли танки КВ и Т-34, ничего похожего на которые у немцев не было. Таким образом, на один километр фронта приходилось три немецких танка и семь советских, из которых один был Т-34 или КВ. А по боевой мощи советский Т-34 превосходил лучший на то время немецкий танк Pz-4, как минимум, в два раза. О тяжёлом КВ и говорить не приходится – его просто не с чем было сравнивать у немцев.*)
Какие уж тут «превосходящие силы противника»?
Какая немецкая лавина?
Возникла эта лавина в голове «человека с ружьём» – малограмотного солдата-крестьянина, призванного в предвоенные месяцы в армию, а с началом войны и такого же, спешно мобилизованного, в глаза не видавшего вообще никакого танка, да и с ружьём мало знакомого солдатика; попав на фронт, он при крике «танки!» бросал свое ружьё и мчался с ужасом с позиции, наводя панику и деморализуя остальных. Так и сложилось в очерках военных корреспондентов, в художественных произведениях, а затем в исторических и официальных документах и получившее повсеместное хождение понятие «танковая лавина».
Танковая группа Гудериана, как и все четыре немецкие танковые группы, состояли из корпусов, дивизий, полков, которые, в свою очередь, состояли из более мелких подразделений, но все они выполняли конкретные задачи в общей стратегической цепи, меняя лишь тактику выполнения оперативных задач по ходу действий. Танковая группа сама по себе мобильна. Но сама по себе мобильность не может обеспечить выполнение оперативных задач без мобильного управления. Штабы Гудериана были подвижны, как и сам генерал. Читая книгу Г. Гудериана «Воспоминания солдата»*), не перестаёшь удивляться передвижениям командующего среди своих войск. Он постоянно, с помощью танка, автомобиля, самолёта, оказывается там, где намечается либо прорыв, либо, наоборот, замедление в продвижении из-за вдруг организованного сопротивления советских войск, то есть он всегда там, где как раз должен быть командующий именно в это время.
Вот как описывает генерал Гудериан в своей книге положение войск танковой группы, командующим которой он был, на 15 июля 1941 г.: «Утром 15 июля на мой командный пункт прибыл фельдмаршал фон Клюге. После беседы с ним я поехал в 46-й танковый корпус, в Горки, а оттуда в 47-й танковый корпус, в Зверовичи (12 км юго-западнее Красный), 29-я мотодивизия овладела южной частью Смоленска, 18-я танковая дивизия достигла Днепра севернее Красный. Русские отходили четырьмя-пятью параллельными колоннами по шоссе Орша – Смоленск, 17-я танковая дивизия овладела на восточном берегу Днепра восточными и южными кварталами города Орши. В 17 час. я был у генерала Неринга, командира 18-й танковой дивизии, которая вела тяжелые бои у Гусино. Он доложил мне о значительных потерях, которые понесли его тылы под Добрынь (24 км юго-восточнее Орши), где противник пытался прорвать кольцо окружения в восточном направлении. В 17 час. 40 мин. я направился далее к Смоленску. По пути моя оперативная группа подверглась налету с воздуха; потерь не было. В 19 час. 15 мин. под Смоленском я имел беседу с начальником штаба 29-й мотодивизии, старательным майором Францем, который доложил мне, что дивизия успешно продвигается к Смоленску без больших потерь. Уже теперь давала о себе знать необходимость получить подкрепление в личном составе и материальной части.
В 23 часа я приехал на командный пункт группы, передислоцировавшийся во время моего отсутствия в Горки»
И в этот же день, 15 июля, части 4-й танковой дивизия 24-го корпуса находятся в Пропойске! Представляете так называемую «линию» фронта, уходящую на восток: Пропойск – Горки – Красное - Смоленск! Это ж 170 километров по прямой! А по обе стороны от этой «линии» – территории, на которых ещё не ступала нога захватчика...
16-го июля в Пропойск вошли передовые части 10-й моторизованной пехотной дивизии 2-й танковой группы всё того же Гудериана.
«16 июля 29-я мотодивизия овладела Смоленском» – пишет Гудериан. И в этот же день «решительными действиями 55-й стрелковой и 219-й мотострелковой дивизий со смелым натиском части 45-го стрелкового корпуса мы выбили гитлеровцев из Пропойска» – рассказывал генерал Л. Сандалов, бывший в ту пору начальником штаба 4-й армии, военному писателю В.Карпову.
*)Гудериан Г. Воспоминания солдата.- Смоленск, "Русич", 1999.
В своей книге «Пережитое»**) Л.М.Сандалов так рассказывает о боях в Пропойске: «Атаки 55-й стрелковой и 219-й мотострелковой дивизий с юга совпали с натиском 45-го стрелкового корпуса с севера, выходившего на Пропойск из окружения. Этими совместными действиями был нанесен огромный урон 10-й моторизованной дивизии Гудериана. Во второй половине июля Пропойск неоднократно переходил из рук в руки». Здесь следует уточнить, что 55-я стрелковая дивизия и 219-я мотострелковая входили в состав 4-й армии, а вот 45-й стрелковый корпус принадлежал 13-й армии.
**)Сандалов Л.М. Пережитое. - М. Воениздат, 1961.
Только с четвертого раза немцы окончательно овладели Пропойском. Во время контратак советских войск едва не попал в плен вместе со штабом сам Гудериан. Вот как пишет об этом случае генерал И.М.Чистяков в книге «По приказу Родины»***) : «21 июля 1941 г. едва не состоялась вторая встреча Гудериана и Кривошеина. Тогда танкисты Кривошеина ворвались в белорусский город Пропойск (Славгород), где разгромили штаб Гудериана, захватив при этом несколько машин, в том числе автомобиль генерала, и другое штабное имущество. Сам Гудериан за 20 минут до этого покинул расположение своего штаба, направившись в Смоленск».
***)Чистяков И.М. и др. По приказу Родины. - М.,1977.
Сам Гудериан в своей, упомянутой выше, книге пишет: «...я направился 21 июля в 46-й танковый корпус, чтобы распорядиться о проведении необходимой перегруппировки». Вот только откуда он направился в 46-й корпус, который находился в это время в районе Ельни, в 60 километрах восточнее Смоленска? Гудериан каждый день менял место своего нахождения, так как его ударные танковые дивизии уже взяли Смоленск, но 10-я моторизованная пехотная дивизия застряла в Пропойске, а 1-я кавалерийская дивизия (была и кавалерия в составе танковой группы!) – под Быховом. Так что очень возможно, что генерал Гудериан где-то 20 июля заглянул-таки в Пропойск, хотя в Быхове он был не далее, как 17 июля. Но на то он и Гудериан, который в течение одного дня мог побывать в нескольких пунктах, расположенных в радиусе до 100 километров, а уж в течение четырех дней так и по четыре раза мог бывать в одном и том же пункте, если того требовала обстановка.
Про разгром своего штаба в Пропойске танкистами советского генерала Кривошеина, командовавшего 25-м механизированным корпусом, Гудериан в своей книге скромно умолчал. Надо полагать, что если бы вместе со штабом погиб и начальник штаба, то генерал Гудериан все же нашел бы место помянуть по такому печальному случаю подполковника барона фон Либенштейна, как и сам этот случай. Но, вот же, не упомянул. Во-первых, потому, что барон остался жив-здоров и после войны даже помог Гудериану написать книгу воспоминаний, а во-вторых, может, потому, что судьба сводила уже однажды этих двух генералов, Гудериана и Кривошеина, еще в 1939 году, когда два хищника – Германия и СССР – разорвали на куски суверенное Польское государство, и, стерев его с политической карты Европы, поделили между собой тайным договором. По этому случаю 22 сентября в Бресте над Бугом состоялся совместный парад дружественных германских и советских войск, который принимали немецкий генерал Гудериан и советский тогда комбриг Кривошеин. Как водится, после парада состоялся банкет, где товарищи по оружию отметили, как следует, успешное завершение очередного (но не последнего) в истории раздела Польши.
В жизни так бывает: однажды встретившись с каким-то человеком в определенной ситуации, вы непременно снова столкнётесь с ним уже в другом месте, но в похожей ситуации. Любой человек может припомнить в своей жизни такие случаи.
Как бы там ни было, но передовые немецкие части задержались в Пропойске. Задержало их, конечно, яростное сопротивление советских войск. Для немцев было очень важно удержать Пропойск, так как единственным привлекательным для них путём на восток было варшавское шоссе. Авангард 24-го танкового корпуса, двигавшегося по этому стратегическом шоссе, был уже в это время восточнее Кричева. 10-я моторизованная дивизия, входившая в 24-й корпус, все еще топталась в Пропойске. Переправиться ей через Сож в черте Пропойска, выше или ниже его, было делом крайне затруднительным. С одной стороны, правый берег реки в Пропойске представляет собой узенькую полоску, к которой можно спуститься с высокого обрыва только в одном месте, похожем на глубокий овраг, где и двум подводам с трудом разминуться. К Пропойску же река подходит с востока параллельно варшавскому шоссе среди заболоченных лугов. Левый берег напротив города только небольшими участками был пологим, в основном же он обрывистый и илистый, а течение очень быстрое. Ниже Пропойска также неблагоприятные берега для переправы. На левом берегу начинаются густые леса, тянущиеся далеко на юг и на восток. Усовершенствованных дорог, конечно, не было. А каково танкам совершать марш по узким лесным дорогам, на которых и двум повозкам не разминуться?
***
В начале 18 века, а точнее, ровно 300 лет назад, 29 сентября (11 октября по новому стилю) 1708 года в 10 километрах северо-западнее Пропойска произошла битва русских и шведских войск. Русские войска под руководством самого царя Петра I перехватили у деревни Лесная корпус шведского генерала Левенгаупта, следовавшего на соединение с основными шведскими войсками под водительством самого короля Карла XII, который к этому времени по пути в Украину успел дойти до местечка Мглин под Брянском. После сражения у Лесной остатки войск Левенгаупта так и не смогли переправиться через Сож у Пропойска. Советские историки утверждают, что якобы мост через реку сожгли русские, чтоб Левенгаупт не переправился на левый берег. Я же, со своей стороны, утверждаю, что никакого моста через реку Сож в 1708 году у Пропойска не было по той причине, что быть его вообще не могло. Если его не построили за триста прошедших после битвы у Лесной лет, потому что он не был нужен ни царской России, ни Советскому Союзу, то с какой такой роскоши его должны были построить власти Речи Посполитой до 1708 года? Пропойск располагался на окраине Речи Посполитой, находившейся в не лучших отношениях с Россией.
Какой смысл был строить мост в сторону извечного врага своего, да ещё и при отсутствии дорог? И, наконец, даже если бы и построили мост, то он был бы деревянным – других строительных конструкций, вроде железобетонных или металлических ферм, тогда в этих краях просто не существовало, – и в первую же весну его снесло бы мощным ледоходом, и на этом история мостостроения в Пропойске закончилась бы.
Кстати, если бы советские историки смогли в своё время прочесть дневник генерала Адама Людвига Левенгаупта – графа Фалькенштайна барона Рейнхольц-Кирхена, написанный им в том же 1708 году, то нашли бы там такую запись: «Я разрешил генерал-майору Стакельбергу продолжить свой путь к Пропойску, а сам последовал сзади, чтобы лучше всех подгонять. Я заблудился и в темноте совершенно потерял войска и смог найти их вновь у Пропойска не раньше утра. Затем я собрал в лесу людей и повел их за собой. Прибыв в Пропойск, я обнаружил, что город был перед этим сожжен неприятелем, который пощадил только одну церковь и несколько домов, и нет никакого моста, (выделено мной, И.С.) чтобы переправиться через Сож. На противоположной стороне Сожа находилось несколько тысяч неприятельских солдат, одетых в красные мундиры, которые старались помешать нам построить мост и переправиться через реку, и как только кто-то из наших приближался к реке, они начинали стрелять из своих мушкетов. Ниже по течению реки лежал островок, до которого можно было добраться лишь по воде. Но дальше, однако, было невозможно переправиться через реку, из-за того, что противоположный берег был высокий и обрывистый и там, в готовности против нас находился неприятель, а также потому, что спуститься с обрыва вниз к реке под городом можно было только лишь по одной узкой тропке» (перевод П.Коновальчука, г. Москва, 2008).
Итак, никакого моста через Сож не было, вопреки утверждениям поголовно всех, пишущих на тему сражения у Лесной, что, впрочем, понятно: стоит только одному написать, что «мост был сожжён»...
Левенгаупт смог найти место для переправы через Сож в двадцати километрах ниже по течению и лесными дорогами и болотами, мостя гати, двинулся на Мглин.
***
Стоит ли говорить, что с тех времен к 1941 году немногое изменилось в этих местах вообще и в путях сообщения, в частности. Самым большим изменением, конечно, была построенная в середине 19-го века дорога Варшава – Москва, прошедшая через Пропойск, удержи которую Красная Армия именно в Пропойске, – неизвестно, как сложились бы дальнейшие события на московском направлении главного удара немецких войск. Удерживать Пропойск было очень сложно, не подготовившись заранее. Правда, западнее Пропойска местным населением была вырыта многокилометровая глубокая траншея под руководством военного инженера аж в генеральском звании, однако она так и не была использована нашими войсками. Упоминавшийся уже здесь начальник штаба 4-й армии генерал Л.М.Сандалов писал в своей книге «Пережитое»:
«Больше всего меня интересовало положение дел в 42-й стрелковой дивизии. Она занимала оборону на фронте до 20 километров, и в полосе ее находился Пропойск. Ни противотанковых мин, ни других средств для создания на пути врага серьёзных инженерных препятствий здесь не имелось. Стрелковые взводы и роты едва успели отрыть окопчики. Подступы к реке с запада прикрывались огнем артиллерийского полка. В районе Пропойска один его дивизион стоял на открытых позициях, изготовившись к стрельбе прямой наводкой.<…>
Неожиданно для себя я встретил в этой же дивизии и члена Военного совета Ф. И. Шлыкова.
— В километре за Пропойском, — сообщил он, — местное население под руководством бывшего коменданта Брестского укрепрайона генерала Пузырева отрыло многокилометровую глубокую траншею, но ее никто не занимает.
— Разделяю ваше возмущение, — ответил я. — Но дело в том, что Пузырев подчинен непосредственно фронтовому инженеру и строит оборонительные рубежи по его плану. С войсками начертание этих рубежей не согласовывается.
По-видимому, виной всему была необыкновенная подвижность фронта. Но факт остается фактом, большинство построенных местным населением траншей так и не было использовано войсками при отступлении...»
От себя замечу: повозмущавшись, доблестные советские генералы так и не приказали командиру 42-й дивизии занять готовую к обороне позицию, так же, как и подходившей к Пропойску 55-й дивизии со стороны Довска, то есть с запада. Наверно оттого, что не было такого права ни у командующих фронтами, ни тем более, у командармов и комдивов – обороняться, ведь советское Верховное Главнокомандование требовало только контратаковать немецкие войска с целью решающего разгрома врага и – никакой обороны!
К тому же не было единого централизованного управления войсками. Что толку из того, что одна дивизия зароется в траншею и будет доблестно обороняться, когда соседи справа и слева получают приказ отойти на восток или, вообще не получая приказа по причине отсутствия связи с вышестоящими штабами, самостоятельно отступают?
Зато когда части советских дивизий по приказу командования фронта не раз выбивали немцев из города, те занимали тот самый готовый рубеж обороны, заботливо подготовленный нашими же людьми, и выбить их оттуда сил не было. Когда окончательно иссякли силы и увеличилась неразбериха с управлением войсками, наши отступили, переправившись через Сож, в отличие от Левенгаупта, прямо напротив Пропойска и чуть ниже, в Старике, о котором я уже рассказывал.
Но, несмотря на чудовищные условия, в которых сражались советские войска в районе Пропойска (а эти условия были предопределены на всём театре военных действий в начале войны вообще всей политикой советского руководства), Пропойск стал костью в горле немецких полководцев, если судить по признаниям успеха советских войск в районе Пропойска того же Г. Гудериана и даже начальника генерального штаба сухопутных войск вермахта Ф. Гальдера.
Война пришла в Кремянку.
12 июля 1941 года 55-я дивизия 4-й советской армии заняла оборону по левому берегу Сожа от Кремянки до деревни Старая Каменка, что в пятнадцати километрах южнее Кремянки.
Когда начались бои в Пропойске, большинство оставшихся в деревне жителей бросились искать защиты у леса. «Самодумка» кинулась к своим бывшим пенатам в Чернецах, одна часть «римлян» – в урочище Хрылы, другая часть – в Берестинку, урочище, знаменитое своей глухоманью и обиталищем волков, из-за чего выражение «воет, как волк в Берестинке» было в ходу у кремянцев. Естественно, «рекотчане» ринулись в свою Рекотку – обширный и довольно глухой лесной массив с протекающей в нем живописной лесной речушкой с водой, невероятной чистоты, и совершенно поэтическим названием Голуба. Некоторые кремянцы, не желая покидать без надзора нажитое непосильным, в прямом смысле, трудом, вырыли окопы неподалеку от дома: кто ближе к реке, кто – к лесу. Наша семья с началом боёв перебралась в деревню Немильна, в восьми километрах юго-восточнее Кремянки, но там уже было много беженцев из Пропойска, поэтому перебрались в соседнюю с Немильной деревню Клины. Там жила семья моей тёти по матери, где мы и нашли приют.
А наш дом в Кремянке оказался в центре переднего края обороны наших частей, переправившихся через Сож с севера возле деревни во второй половине июля, и занявших оборону вдоль западной линии деревни. Еще раз напомню, что сплошной линии фронта в ту пору не было. Бои шли в Пропойске, севернее и южнее Пропойска, а вот восточнее, то есть в Кремянке, была пассивная оборона. Деревню с запада опоясывала траншея, которую занимала немногочисленная пехота. Артиллерии было мало, она занимала позиции в лесу за деревней, но стрельбы не открывала – мало было снарядов. Так что боев в Кремянке не было. Из Пропойска немцы обстреливали деревню снарядами, так как траншея хорошо просматривалась с воздуха, да и наверняка и в бинокль, так как маскировка ярко-желтой песчаной насыпи траншеи на открытой местности всё же себя выдавала. Поскольку во дворе нашего дома расположился наблюдательный пункт 107-го полка 55-й дивизии, то в дом вскоре попал немецкий снаряд. Дом сгорел. Сарай же, в котором, собственно, и располагался НП, для чего в западной стене сарая вырезали внушительную брешь, не пострадал. Да и вообще, в Кремянке во время немецкого наступления сожжено было всего два-три дома.
Когда возникла угроза окружения левобережья Сожа от Пропойска до Кричева, красноармейцы 7 августа 1941 года ушли из Кремянки на юго-восток.
Больше их кремянцы не видели вплоть до 1 октября 1943 года.
Немецкие войска переправились через Сож всё в том же Старике, как в наиболее удобном для переправы месте. Там была паромная переправа еще в девятнадцатом веке, о чем свидетельствует на карте 1856 года в этом месте пометка «паромъ».
Естественно, отступая, наши паром сожгли, но немцев такая досада не остановила: переправившись, они колоннами двинулись по лесным дорогам, опять же, существовавшим с незапамятных времен, на Кремянку и Клины. В Клинах и увидел впервые немцев мой брат Алексей, в ту пору одиннадцатилетний мальчишка, с ватагой таких же, испытывающих жгучий интерес к войне пацанов. Он рассказывал мне, как любопытные мальцы буквально вертелись под ногами у немецких солдат, оценивая по своим меркам их оружие и обмундирование и не испытывая какой-либо неприязни со стороны солдат вермахта. Это весьма любопытный факт, если исходить из оценки звериной сущности немецко-фашистских захватчиков.
В Кремянку передовые отряды немцев вошли со стороны Старика и через луг со стороны шоссе Пропойск – Кричев, но не колоннами, а рассредоточившись, настороженно – все же рубеж обороны просматривался, хотя никакого сопротивления они и не встретили. Немцы прошли всю деревню, но никаких действий по расправе над мирными жителями не чинили, так же, как и над их домами и имуществом. Заметив у реки несколько окопов и приняв их за армейские, залегли и начали что-то выкрикивать, но из окопов никто не вылезал. Тогда солдаты бросили в один из окопов гранату. Немедленно из других окопов вылезли те самые жители, что не пожелали далеко уходить от своих домов, изрядно напуганные. А в окопе, в который бросили гранату, погибли пожилой мужчина и его дочь. Это были первые среди мирного населения жертвы нашествия немецких оккупантов на нашу деревню.
В тот день, когда в Кремянку вошли немцы, моя мать была там, оставив нас, детей, в Клинах у сестры. В Кремянке оставалась корова, надо было ее найти. Коров в деревне пасли по очереди, не смотря на то, что рядом, в Пропойске, шли бои, а почти все кремянцы ушли в лес. Некоторые, как «самодумцы», что раньше были хуторянами, коров своих захватили с собой. Но довольно много коров осталось в стаде. Паслись они на противоположном берегу Сожа, куда и отправилась мать искать свою корову. Она уже нашла её, как вдруг увидела идущих лугом немецких солдат, которые в свою очередь заметили мать. Немцы окружили мать и начали что-то расспрашивать, из чего она поняла только «киндер», «млеко», «гут», «матка». Несколько немецких слов у матери было на слуху. Старший сын, то есть мой старший брат Иван, накануне войны окончил школу, где учил немецкий язык. Видимо, мать интересовалась, как будет по-немецки то или иное слово. Поняв, о чем её спрашивают, ответила, что у неё пятеро детей и молоко нужно им, и – вот, корову домой ведёт. Немцы поняли, одобрительно загоготали, дали матери шоколадку – для «киндеров» и предложили взять еще одну корову, на что мать ответила, что у нее одна корова, а те, дескать, не мои. Немцам это понравилось, потому что они сказали «гут», тут же переведя это как «карашо» и отпустили мать вместе с коровой.
Немцы не задержались в деревне, ушли на восток. Не было в деревне Кремянка на момент прихода немецких войск ни грабежей, ни насилия над мирными жителями, большинство из которых, впрочем, спрятались в лесу, угнав туда же домашний скот и прихватив кое-какой скарб.
В советских художественных фильмах «про войну» показывали, как гонялись в занятых ими деревнях немецкие солдаты то за поросенком, то за курами или гусями, причём так, как будто это была не регулярная армия, а банды уголовников, бесчинствовавших по своим понятиям. Наверняка, как и в любой армии, были такие солдаты и в немецкой армии. Но через Кремянку наступала 10-я моторизованная дивизия 2-й танковой группы генерал-полковника Гейнца (или, как можно встретить в некоторых источниках, – Хайнца) Гудериана, военного человека классического немецкого типа, «усовершенствованного» достижениями на то время военной науки и техники. Ну и конечно, очень неглупого человека.
Думаю, что и солдаты его армии были воспитаны в таком же духе. На такое заключение меня наводит не только книга Гудериана «Воспоминания солдата». Первоначальный вариант воспоминаний советского полковника Д.А.Морозова****) , бывшего в 1941 году помощником начальника артиллерии 55-й стрелковой дивизии, той самой, что держала оборону напротив Пропойска, содержит в себе очень интересный факт захвата моста через реку Проня восточнее Пропойска в ночь на 18 июля 1941 года ротой 107-го полка этой дивизии. Захватив мост, рота в составе тридцати человек удерживала его почти всю ночь, задержав на это время продвижение большого количества немецких войск по «варшавке» на восток, что само по себе уже было большим успехом. Но рота пала в бою, спаслись только двое раненых солдат. А 23 июля, уже под Чериковом, воинами 55-й дивизии был взят в плен немецкий офицер, который рассказал, что в том бою на мосту было убито сто восемьдесят немецких солдат и офицеров и девяносто ранено. Далее пленный обер-лейтенант рассказал, что командир немецкой 10-й моторизованной дивизии приказал похоронить доблестных советских солдат, а перед тем их тела положили вдоль дороги и мимо со склонёнными знамёнами проследовали на восток части немецкой дивизии.
Были и такие немецко-фашистские захватчики.
В этом смысле Кремянке повезло.
****)Морозов Д.А. О них не упоминалось в сводках.- М. Воениздат, 1965.
После того как немцы ушли на восток, деревня оставалась некоторое время опустевшей.
Ближе к середине августа вернулись кремянковские жители из лесных чащоб в свою деревню. Жили в тревожном ожидании чего-то, что должно было произойти. Но ничего не происходило. Жизнь вошла в обычное русло. Те сельчане, чьи дома сгорели, нашли приют у родственников. Наша семья поселилась у бабушки Арины. Стоял август – пора было убирать застоявшиеся луга и поля. Свою извечную работу делали споро. Вмиг убрали луг, принялись за жниво, свезли все в колхозное гумно, молотили, сушили, веяли – делали все, как в колхозе. Призыв товарища Сталина жечь хлеб на корню, не оставляя оккупантам ни грамма зерна, нашими кремянцами то ли не был услышан, то ли был неправильно понят, но были убраны и обмолочены и зерновые, и даже лён, что сеяли в Хрылах.
Наступало время убирать картошку, а власти в деревне всё не было. Все, кто стоял у руля власти – руководители и депутаты сельского совета, председатели колхозов – ушли на фронт. Однако порядок колхозный в деревне сохранялся: ждали, что же будет дальше. Но, сложа руки, не сидели. Уборка, сев озимых шли своим, колхозным, чередом.
В первой половине сентября в Кремянку пожаловала немецкая власть. В сопровождении женщины-переводчицы приехал из Пропойска представитель немецкой администрации. Без всякой охраны, потому что о партизанах в этих местах ни немцы, ни наши даже не были наслышаны.
Как-то быстро собрался народ на собрание – надоело ждать неизвестно чего, – на котором был избран староста и назначены полицейские. Сами же кремянцы предложили избрать старостой Павла Евсеенко, человека, которому доверяли. В полицейские после бурных обсуждений выдвинули троих сравнительно молодых мужчин, по каким-то причинам не призванными на фронт, причём, двое из них сами выказали желание служить в полиции.
Наученные советской властью, шустрые кремянцы согласились с представителем уже немецкой власти проголосовать за кандидатов в новую власть, но также высказали предложение оформить новую власть протоколом. Представитель той самой «немецкой демократии, которая была при Гитлере», хоть и был с виду интеллигентный человек, никак не мог уразуметь, чего хотят жители далеко не европейской деревни. Когда ему переводчица растолковала, он сказал, что в деревне теперь будет самоуправление, то есть жители сами будут себе властью в лице избранных представителей. Эти представители будут доносить до народных масс политику немецкого «нового порядка». Все жители должны слушаться старосту и все свои жизненные вопросы решать через него. А староста, если ему не по силам решить некоторые вопросы, будет их решать через управу, что находится в Пропойске. Староста должен навещать управу, получать инструкции и отчитываться перед бургомистром волости, то есть бывшего района.
На том и порешили.
Какие такие инструкции получал Павел Евсеенко в управе, сейчас трудно сказать. Но вот что интересно.
Колхозное имущество, а также лошадей и коров раздали по дворам, обязав при этом сдавать молоко на тот же Пропойский молокозаводик, куда его сдавали и до войны, по тем же, советским нормам. Обязали также сдавать какую-то часть зерна, из выращиваемого на колхозных землях, на то же самое «Заготзерно», что было и до войны. По существу, немецкая администрация использовала все те методы и учреждения, что работали при Советах. И наверно, правильно делала, раз это работало и не требовало особых усилий по наведению пусть и «нового», но порядка. Никаких других налогов на кремянцев немецкие власти не устанавливали. Может, просто не успели за два года что-то своё внедрить, но что было – то было. Я пишу это по сохранившимся в моей памяти рассказам о жизни «при немецкой власти» моих земляков и близких мне людей.
Кремянцы продолжали работать по-колхозному, только немногие уединились в собственном хозяйстве, но это были люди с врожденным чувством собственников. К тому же они как-то выпадали из характерного кремянского типа людей своей замкнутостью, даже нелюдимостью, что, в общем-то, понятно – бывшие хуторяне.
У кремянцев работать по-колхозному, на мой взгляд, были две причины.
Во-первых, не верили тому, что немцы пришли надолго.
От предков в генах людей был заложен некий алгоритм войны: приходили захватчики, хозяйничали некоторое время, затем изгонялись, и устанавливалась своя власть, пусть не всегда справедливая, но своя.
Во-вторых, в лихую годину люди всегда объединялись, так легче противостоять общей напасти. Колхоз в условиях оккупации был идеальной организацией для выживания подавляющего большинства семей, оставшихся без мужчин.
Был ли жёстким «новый порядок» в Кремянке?
По крайней мере, не жёстче, чем при Советах.
Но было военное время, и была боязнь в чём-то провиниться, за что по головке не гладила хоть советская, хоть немецкая власть. Тем более что представители новой власти жили постоянно в деревне, знали каждого, как облупленного, и ничего им не стоило доложить, «куда следует». Из троих «полицаев» только один был «злой», как говорили кремянцы. Он довольно пунктуально исполнял свой полицейский долг, за что его жители не любили и побаивались связываться с ним. Двое других не так рьяно служили, хотя по пьяному делу могли наломать дров. Забегая вперёд, скажу, что судьбы этих людей сложились по-разному. Самого молодого, не отметившегося какими-либо нехорошими поступками перед односельчанами, партизаны уже в 1943 году хорошенько выдрали сыромятным кнутом так, что сидеть не мог долго. «Злого» партизаны застрелили в том же году, за третьим они тоже охотились, скорее всего, они бы «кокнули его, сволочь он был», но он удрал к немцам под крыло в Пропойск, там служил при управе, а когда пришла Красная Армия – ушёл вместе с немцами. После войны его нашла контрразведка «Смерш», и так как крови на нем не было, осудили на двадцать пять лет, которые он и отсидел от звонка до звонка.
Староста был очень лояльный к людям человек, не зря его предложили односельчане избрать на эту компрометирующую советского человека должность. Он умел улаживать недоразумения, если они возникали у немцев, никогда не требовал сверх того, что было установлено властями, более того, мог убедить власти в невозможности выполнения некоторых требований. После прихода «красных», то есть Красной Армии, Павла, не смотря на то, что он был избран старостой народом, определили в штрафной батальон, из которого он не вернулся. Смыл своей гибелью вину перед Советской Родиной. Вот только соизмерима ли его «вина» с таким наказанием? И его ли вина была в том, что он стал старостой, как и многие тысячи таких же обречённых, испивших не по своей воле властную чашу «народного самоуправления»?
Так же наказали и самого молодого «полицая», но тому повезло: вину он искупил пролитой в боях кровью и вернулся домой в числе победителей.
И сколько «находили» доблестные и бесстрашные «смершевцы» таких «проштрафившихся» на освобожденных территориях!
Выгодное это было дело.
Как выгодно было создавать в годы довоенных пятилеток концентрационные лагеря из «врагов народа», дармовым и изнурительным трудом которых эти пятилетки выполнялись в четыре года, так выгодно стало создавать «штрафные батальоны» из «изменников родины», жизнями которых затыкались самые страшные амбразуры войны. Под одну метлу попадали все: и действительно виновные, предавшие Родину, служившие врагу так, что вызывали у того отвращение к ним, и другие, виноватые лишь в том, что не умерли, нет, «не сдохли» с голода и не дали умереть своим детям – вынуждены были «работать на немцев».
Поздней осенью 1941 года вернулся домой в деревню мой отец, Сёмкин Александр Иванович.
В 1940 году отца, проработавшему к тому времени уже 10 лет председателем колхоза, который он, по существу, взрастил, сформировал как действующее хозяйство нового, «социалистического типа», назначили председателем межколхозного правления по строительству гидроэлектростанции на притоке Сожа – реке Ельня.
Спустя шестьдесят восемь лет я оцениваю это событие как выдающееся. Это какую голову надо было иметь на плечах человеку с четырьмя классами народного училища, чтобы возглавить инженерную должность руководителя строительства – вдумайтесь – гидроэлектростанции! Да, это был не Днепрогэс. По моим оценкам, основанным на созерцании гидротурбин, долгое время после войны валявшихся на берегах речки Ельня, которая протекает через деревню Старинка – центр сельского совета, в который входила и Кремянка, – мощность этой гидроэлектростанции могла составлять примерно двести киловатт. Турбин валялось три штуки. Их размер позволял предположить мощность каждой, минимум, в сто киловатт, из которых одна должна была быть резервной. В том месте, где должно было быть воздвигнуто второе слагаемое коммунизма, а именно, в сельском центре советской власти – деревне Старинка, речка Ельня протекает в естественном углублении, образованном возвышениями по обоим берегам, что создавало хорошие условия для создания водохранилища с наименьшими затратами на его возведение, хорошим запасом гидроресурса и сравнительно небольшой площадью затопления. Место для Старинковской межколхозной ГЭС было выбрано удачно. Не знаю, где делались инженерные расчеты, но коль были завезены на стройку турбины и генераторы, значит, проект был. Генераторы с началом войны вывезли на восток: всё-таки большая ценность, чтобы оставлять её врагу – это тебе не «человеки», сами на восток не уйдут.
Оставалось совсем немного до построения коммунизма в отдельно взятых трех колхозах (если помните, пролетарский вождь Ленин утверждал, что «коммунизм есть советская власть плюс электрофикация всей страны»), но нежданно-негаданно грянула давно ожидаемая война, и коммунизма в нашем и двух других колхозах не случилось.
Председателя межколхозного правления по строительству ГЭС, то есть начальника стройки, призвали на фронт, присвоив ему звание старшины – ну как же, начальствующий состав, да ещё и член партии, такими кадрами не разбрасываются – и отправили с такими же мобилизованными второго призыва в начале августа под Могилев, в Чаусы, где формировались части для создаваемой армии. Вооружать призванных защищать Родину с оружием в руках было нечем. Все армейские склады Западного фронта уже были в руках немцев, поэтому большинство призванных должны были обрести оружие на поле боя, то есть завладеть оружием павшего товарища. Сейчас уже точно не помню из рассказов отца, в войска какой армии он попал, кажется, 24-й. Эта армия попала в окружение под Ельней, что в Смоленской области (везло отцу на Ельни!), её дивизии, малочисленные и плохо вооружённые, были рассеяны по лесам, но всё же сражались, пытаясь вырваться из окружения, но, в конце концов, сражаться стало нечем и некому. Командир дивизии, в которой служил отец, приказал, даже не приказал – посоветовал, оставшимся немногим бойцам самостоятельно, небольшими группами и поодиночке, выходить из окружения или кто – куда, а сам сел в «кукурузник», который за ним прислали из Москвы, и улетел, – так рассказывал отец. Что за птица был генерал, коль улетел на специальном самолете в Москву, не знаю. Может, отец и называл его фамилию, но я не запомнил. Думаю, не для расстрела присылали из Москвы за генералом самолёт.
К середине октября сорок первого ряды генералов в Рабоче-Крестьянской Красной Армии сильно поредели. Многие десятки их погибли в первые три месяца войны, были взяты в плен, пропали без вести, были расстреляны «органами» за действительную, а чаще, мнимую, вину в том, что не закидали шапками «подлецов» типа Гудериана (любимое выражение Сталина: он даже в своих приказах требовал «разбить подлеца Гудериана», на самом деле выдающегося полководца-танкиста, равных которому в Красной Армии не было – ведь именно Гудериан научил будущих советских командармов-танкистов воевать так, как они воевали на заключительном этапе войны).
Видимо пришла пора давать Красной Армии одного битого генерала за двух небитых.
Больше месяца плутали бойцы по лесам Смоленщины. Перейти линию фронта не удалось никому. Слишком плотно стояли немецкие войска на направлении главного удара, собираясь начать генеральное наступление на Москву. В итоге отец добрался до своей Кремянки уже в ноябре месяце. Интересно, что его нигде не задерживали: таких, как он, было много и немцы в ту пору особо не обращали внимания на одиночных мужчин, пробирающихся в свои родные места. Более того, осенью сорок первого немцы отпускали военнопленных по домам, если они были призваны из близлежащих местностей. Так, несколько кремянковских мужчин пришли домой из плена из-под Могилёва с немецкими пропусками-аусвайсами ещё в сентябре месяце сорок первого.
В сентябре того же года в деревню вернулась моя тётя, сестра матери Анна Яковлевна, с двумя дочерьми, пяти и трёх лет – семья моего дяди Иосифа Ивановича, о котором я уже упоминал. Да, дядя Иосиф был братом моему отцу, а его жена, тётя Аня, приходилась сестрой моей матери – вот такие замечательные родственные связи объединяли две семьи.
То, что сделала тётя Аня, добравшись из Белостока, куда за год до войны получил назначение дядя Иосиф, на родину в Кремянку, да с двумя малышками на руках, да кружным путем, через железнодорожную станцию Крупки на востоке Минской области, да за три с половиной месяца, достойно отдельной повести о настоящей женщине. Сейчас даже трудно представить, как молодая женщина, обременённая двумя детьми и необходимыми вещами, неоднократно пересаживаясь с поездов на грузовики и наоборот, подолгу ожидая оказии на разбитых станциях и просто на дорогах, под постоянными обстрелами и бомбёжками, проехала почти всю Белоруссию с запада на восток, пока окончательно не застряла в Крупках, которые уже захватили немцы, кстати, танкисты всё той же 2-й танковой группы генерала Гудериана.
Из Крупок, где пешком, где на лошадях – было и такое, подвозили – тётя Аня добралась до Кремянки.
Иначе, как подвигом, такое путешествие не назовёшь.
В доме бабушки Арины стало тесно, и наша семья перебралась к деду Ивану – у того дом был побольше, а находился он наискосок через улицу от сгоревшего нашего дома.
Немцы появились в Кремянке ещё раз в конце осени. Приехали на подводе, которая сразу же вернулась в Пропойск. То была инспектирующая поездка представителей военных властей по ближнему Засожью, входившему в Пропойской район. Властей интересовало, как живёт население, что можно востребовать с него (ага, сейчас вам кремянцы выложат на блюдечке с голубой каемочкой!) нет ли партизан в лесах (откуда им тут быть, да мы и не знаем, что это за партизаны такие!), как служат новому порядку староста и полицейские. Исполнив обязанности, дав наставления старосте и полицейским, представители выразили желание поехать в деревню Добрянка, что в семи километрах выше по течению Сожа от Кремянки. Поручила местная власть в лице старшего полицейского миссию по доставке представителей немецкой власти в означенный населенный пункт моему одиннадцатилетнему брату Алексею, вертевшемуся неподалёку. Запряг кобылку бурую малец и повез немцев сначала в Добрянку, затем в Сычин. А это, я вам скажу, треугольник! Пока немцы инспектировали деревню Сычин, Лёшка дал дёру на своей кобылке домой, в Кремянку. Поступок опрометчивый, да что с мальчишки возьмёшь. Затаили ли немецкие инспектора злость на строптивого мальчишку – неизвестно. Им ещё надо было завершить круг через Клины на Пропойск. Кого-нибудь опять назначили возницей. Но, как рассказывал мне брат, дома страху все натерпелись: а вдруг вернутся искать беглеца!
Осень и зиму сорок первого года кремянцы пережили сравнительно безбедно.
Те необременительные налоги, которые были установлены немецкими властями, не оказывали разорительного действия на сельчан и они жили совсем неплохо для военного времени. Конечно, такому положению дел сильно способствовало география, о которой я уже рассказывал. Партизан в окрестностях, как Кремянки, так и других деревень, не было ни в 41-м, ни в 42-м годах. Соответственно, не было в наших краях карателей. Гарнизона в Пропойске, как такового, тоже не было, разве что небольшое количество нестроевиков для поддержания порядка. За всю войну в Кремянке немцы и были «может, пару раз», исключая наступление и отступление. А вот в таких лесных деревнях, как Немильна (вот уж действительно не мила она была немцам) они так ни разу и не появились.
Некоторые акции оккупанты всё же устраивали. Но проводились они силами самоуправления, то есть старостой и полицейскими. Когда немецкая армия начала замерзать лютой зимой сорок первого, в оккупированных населённых пунктах немцы организовали сбор теплых вещей для солдат доблестного рейха.
Не минула такая акция и кремянцев.
До коллективизации почти в каждом дворе были овцы. Естественно, одним клоком шерсти не довольствовались хозяева овец. Шкуры тоже шли в дело, на шубы, например. Выделывали, дубили овчины большей частью сами же, благо, пример был все там же, в Пропойске. А шили шубы, конечно, пропойщанские мастера-евреи. И добротные же были шубы! Кожушки, просто шубки, шубы и вовсе даже тулупы. Это в зависимости от степени холода и вида выхода. Ежели, к примеру, в мороз, да в лес по дрова, то кожушок в самый раз. На повседневную, буднюю, носку – тут просто шубка подойдет. Вот в Пропойск по морозцу пройтись хоть в церковь, хоть на базар – шуба просто незаменима. А тулуп – это если вы сына жените, как правило, зимой – в другое время разгуляться некогда, – да ещё при этом невесту он присмотрел (хорошо, если сам, а то ведь и сосватать могли только неделю назад, жених и в лицо-то невесту смутно представляет) в деревне километров так за четырнадцать, то в чём, как не в тулупе, заявиться жениху в родительский дом невесты? Сразу видно: жених завидный.
Ну и, конечно, валенки в доме были у каждого члена семьи свои. Но если валенки, кожушки и шубки изнашивались сравнительно быстро, то шубы и тулупы переходили из поколения в поколение.
Была такая роскошная шуба и в нашей семье.
Так вот, когда «наши полицаи» начали собирать по деревне валенки и шубы, конечно, поднялся шум и гам: кому хотелось на пороге зимы остаться раздетым и разутым? Если и отдавали, то не самое лучшее, и «стражи нового порядка» особо не усердствовали, особенно, если сдача «теплых вещей» подогревалась дополнительно бутылью самогона. Но вот одному из стражей сильно приглянулась наша замечательная шуба. Просто шубку он уже реквизировал. И перед шубой не устоял. Тоже был не дурак. Мать категорически воспрепятствовала изъятию семейной реликвии, буквально бросаясь на грабителя с топором, который лежал тут же, под лавкой. Но винтовка в руках полицейского – это тебе не булыжник в руках пролетария. И мать удержали от расправы над супостатом отец и бабушка. «Дурмач» – а именно так дразнили в деревне этого полицая – довольный, упёр шубу. Вы думаете, он сдал эту шубу рейху? Дудки, он щеголял в ней сам. Правда, только в Пропойске, в деревне же носить её побаивался.
Когда этого коллаборациониста в сорок шестом осудили на двадцать пять лет, мама была довольна – это и за её шубу.
Летом 1942 года отец построил с помощью моих деда и старших братьев небольшой дом вместо сгоревшего в августе сорок первого, и мы переселились из дома деда Ивана в свой дом.
Лето и зима сорок второго года были похожи на колхозные будни: люди работали по установившейся колхозной системе на полях, лугах, огородах. Кроме того, привлекалась рабочая сила по заказу оккупационных властей, в основном, на лесозаготовки. Платили за эти работы преимущественно советскими деньгами, позже – оккупационными марками.
Советская литература, кино, школьные учебники истории, описывая и показывая героическую борьбу белорусского народа во время войны с фашистскими захватчиками, во главу угла оценки этой борьбы ставили немотивированные зверства фашистов по отношению к мирному населению, а в ответ на эти зверства вскипала волна благородной ярости против оккупантов и разрасталась всенародная, священная война. Механизм народного сопротивления по такой оценке был прост, как правда, которую и по сию пору пытаются отстаивать апологеты коммунистической партии, к слову сказать, никогда не воевавшие в партизанах. Известно, что самые безапелляционные суждения о чем-либо выносят те, кто не имеет никакого отношения к этому. Выходило так, что возникавший откуда-то секретарь парткома (райкома, горкома, обкома), еще недавно улепётывавший на служебной машине от приближавшихся к райцентру (просто городу, областному центру) немецко-фашистских войск, теперь, правда под другой фамилией и мало кому знакомый, начинал с необыкновенной легкостью собирать страждущих воевать в тылу врага. Легко находилось оружие, отряд как-то удобно устраивался в лесу, откуда-то появлялись провиант, одежда и всё необходимое для войны. Отряд начинал воевать.
С кем?
С немецко-фашистскими захватчиками.
Согласитесь, очень убедительно.
На первый взгляд.
Долгое время после войны на экранах огромного Советского Союза демонстрировался фильм «Секретарь райкома», поставленный, если не ошибаюсь, в 1943 году на киностудии «Мосфильм», бывшей в то время в эвакуации в столице Советского Казахстана Алма-Ате (Алматы, если кто не знает). Более чудовищной, бездарной лжи о партизанском движении на оккупированной территории представить невозможно.
Но!
«Из всех искусств важнейшим для нас является кино!»
Фильм смотрели миллионы людей в советском тылу, его показывали на фронте в часы затишья. Ему верили, как верили в то, что это повсеместно, что общими усилиями – на фронте и в тылу – непременно разобьем врага. Что ж, легче было воевать на фронте, надрываться в тылу – верилось в победу.
А что же на самом деле?
А на самом деле война в тылу врага развертывалась медленно, со скрипом. Не так-то просто было собрать отряд, не везде много было оружия и боеприпасов, чтобы можно было нанести существенный урон врагу, не подвергая смертельной опасности население, защитить его в случае ответных карательных акций со стороны врага.
Как же велась борьба с врагом в его тылу, то есть на оккупированной территории?
Хорошо, когда где-то недалеко, через лес проходила железная дорога. Можно было подорвать следующий на фронт эшелон и нанести существенный урон врагу, по затратам усилий и ресурсов несоизмеримый с таким же результатом на фронте. Например, для уничтожения одного танка на фронте с помощью самолетов-штурмовиков необходимо было сделать в среднем десять самолетовылетов. Эта статистика была одинакова и для советских штурмовиков и для немецких. Один небольшой фугас, грамотно заложенный на критическом участке железной дороги, то есть на высокой насыпи среди болота, на железнодорожном мосту через водное препятствие, в глубокой выемке, способен был вывести из строя три-четыре десятка танков, следующих поездом на фронт – целый полк!
Неплохо было, когда через лес проходила стратегическая дорога, вроде той же «варшавки» – есть что минировать и подрывать.
В крупных городах легче было найти врага. Там и гарнизоны поболее, и войска с фронта на краткосрочный отдых наведываются, и пополнение транзитом на фронт направляется. Опять же, предприятия разные работают, железнодорожные депо и мастерские – есть, где реализовать страстное желание бороться во вражеском тылу, а по существу – на своей же земле, чтобы она горела под ногами оккупантов.
Есть над чем подумать.
Если что-то горит массово, большими площадями, то этот пожар можно потушить встречным огнем такой же или большей мощности. Так тушат лесные и степные пожары.
Начинали борьбу попавшие в окружение и оставшиеся в тылу отдельные группы бойцов Красной Армии, если группу возглавлял преданный присяге командир. У таких командиров не было другого выхода. Вот они-то и становились секретарями подпольных райкомов, горкомов и обкомов. Они создавали партизанские отряды в сельской местности, подпольные группы в городах, которые активно действовали в первое время, пока немецкая военная администрация не разобралась, кто есть кто, и уже в 1942 году подпольное движение в более-менее крупных городах Белоруссии было практически уничтожено.
В первый год войны забрасывались во вражеский тыл в районы важнейших стратегических коммуникаций и в окрестности центров управления немецкими войсками специально обученные и оснащенные отряды чекистов, как, например, знаменитый отряд Медведева под город Ровно в Украине. Строго говоря, это были не партизаны, а специальные части вооруженных сил, действовавшие в специфических условиях вражеского тыла. Управлялись они из центра, задачи им ставились, согласованные с общими фронтовыми или армейскими задачами на том или ином направлении, и это было правильно – воевать должна была и воевала армия.
А вот истерические призывы партийных и советских вождей Белоруссии во главе с Пантелеймоном Пономаренко, тайно драпанувших из Минска в ночь на 25 июня 1941года, а 1 июля сочинивших директиву о том, как жечь землю под ногами завоевателей, а также «уничтожать врагов, не давать им покоя ни днем, ни ночью, уничтожать их всюду, где удастся настичь, убивать их всем, что попадется под руку: топором, косой, ломами, вилами, ножами... При уничтожении врагов не бойтесь применять любые средства – душите, рубите, жгите, травите фашистских извергов»*****) – не возымели никакого действия на подданный им народ.
Вдумайтесь в эту до идиотизма циничную «директиву». Как почти все выдававшиеся коммунистические директивы, она непрофессиональна. Партийные главари предвоенного времени – это малообразованные, – «из рабочих и крестьян» – шустрые проходимцы, которые не успели или не захотели умереть в боях за власть Советов, посылая в бой за неё других, ещё более свято веривших в правое дело, своими «директивами», смыслом которых являлось «И как один умрём в борьбе за это». Революционная волна подняла наверх дремавшие глубинные здоровые силы поверившего ей народа, которые потом, в большинстве своём, и погубила «в борьбе за это». Но непотопляемый мусор взял на себя функции здоровых народных сил, не имея к этому ровным счетом никаких данных: ни веры, ни ума, ни души. Так появились полуграмотные партийные, советские, военные вожди, «профессиональные революционеры», но непрофессионалы в делах, которые они возглавляли: кагановичи, калинины, ворошиловы, пономаренки, тимошенки, дыбенки и имя им – легион, не умеющих ничего толком делать, зато призывать, направлять, давать указания, директивы по образованию и подобию своему – непревзойдённые мастера.
Хотите ещё образчики их мастерства обращения к народу?
Пожалуйста, – вот вам отрывок из страстного, полного отчаяния обращения командующего Западным фронтом красного маршала Тимошенко ко всем жителям оккупированных врагом территорий, через месяц после упомянутой партийной директивы: «Атакуйте и уничтожайте немецкие транспорты и колонны, сжигайте и разрушайте мосты, поджигайте дома и леса... Бейте врага, мучьте его до смерти голодом, сжигайте его огнем, уничтожайте его пулей и гранатой... Поджигайте склады, уничтожайте фашистов, как бешеных собак...»*****) .
Это обращение в никуда!
Это, во-первых. И уже по этой причине оно ничтожно.
*****)Цитирую по книге: М.Солонин, 23 июня: "день М". - М. "Яуза", 2007.
Можно подумать, что немецкие средства массовой информации немедленно донесли эти вопли до жителей оккупированных немцами территорий.
Ну, тогда листовки – с самолётов!
Не смешите советский народ. К шестому августа сорок первого года, когда было написано это «обращение», едва ли нашлось у Рабоче-Крестьянской Красной Армии хотя бы звено самолетов для разбрасывания листовок на оккупированных врагом территориях.
Во-вторых, атаковать и уничтожать неприятельские транспорты и колонны, сжигать и разрушать мосты (хотя бы и при отступлении, за собой) – это задача армии, в данном случае войск Западного фронта, бывшим в самом начале войны самым мощным по вооружению, технике, личному составу после Юго-Западного, а по боеспособности на единицу протяжённости фронта – самой мощной группой войск, не имевшей равной себе на театре военных действий Второй мировой войны.
В-третьих, «мучить врага голодом до смерти» после речи товарища Сталина 3 июля 1941 года******) не было необходимости, потому что, по идее, враг уже должен был сдохнуть с голоду за прошедший месяц, как раз к моменту обращения маршала Тимошенко, после того, как товарищ Сталин призвал советский народ: «При вынужденном отходе частей Красной Армии... (вынужденном? – а кто вынудил и почему?) не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять весь скот, (куда? – все дороги забиты вынужденным отходом частей Красной Армии!), хлеб сдавать под сохранность государственным органам (которые первыми драпали из рай-облцентров, заслышав гул самолетов противника) для вывозки его в тыловые районы (на чём? – на грузовиках, на которых уехали государственные и партийные органы в обнимку с домашними фикусами в кадках?). Всё ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться» (вот так: ни килограмма хлеба противнику, ни грамма хлеба себе – всё должно «безусловно уничтожаться»!).
В-четвертых, уничтожать врага «пулей и гранатой» – это как? Наладить производство в деревенских сараях и городских квартирах «пуль и гранат»?
Ах, да!
При «вынужденном отходе частей Красной Армии», последняя озаботилась снабжением «жителей оккупированных врагом территорий» и оставляла на несожженных складах горючее, там же «пули и гранаты»; на дорогах, полях и в лесах – танки, автомобили и тягачи уже без горючего и там же – заправленные «пулями» винтовки, а также и гранаты...
******)И.Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза. - М., Госполитиздат, 1
Присоединяйтесь к ОК, чтобы посмотреть больше фото, видео и найти новых друзей.
Нет комментариев