Предыдущая публикация
Перед отправкой немцы «для примера» расстреляли одну семью, которая укрылась в лесу, не желая уходить из села, и была немцами найдена.
Невольничьи караваны
Происходит это так.
Когда фронт приближается к какому-нибудь селу или городу, немцы начинают угонять население по дорогам на запад. Приказ гласит: все должны выехать — от младенцев до старцев. Наблюдение за выселением поручается жандармам и полицейским. Жандармы и полицейские осуществляют наблюдение следующим образом. Они ходят по домам и обещают за взятку оставить семью на месте. Получив взятку, приходят дня через два и всё же приказывают семье выселяться.
Угоняя население, немцы предлагают всем часть имущества взять с coбой, остальное закопать в землю. Жители закапывают. Когда их выстраивают в колонны для отправки, они имеют возможность видеть, как немецкие солдаты бродят по дворам, по огородам, откапывают зарытое и делят имущество между собой.
Но вот колонна построена, начинается её путь на запад. Медленно движется телега за телегой. Они гружены скарбом, узлами. Иногда в повозку впряжена корова, чаще, однако, тащат повозку люди. Нередко за телегой подпрыгивает на кочках детская коляска, привязанная к тележной раме. По бокам, а также спереди и сзади этого невольничьего каравана едут верхом немецкие жандармы.
Медленно движется колонна невольников. Эти люди идут навстречу горькой участи, печально озирая свой жалкий скарб. Но и то немногое, что уцелело от организованного немецкого грабежа, постепенно исчезает в дороге. Самые лучшие вещи отбираются конвоирами. Немец подходит к кому-нибудь из колонны и, тыча пальцем в его корзину, говорит:
— Это мое!
После такого короткого возгласа человек знает, что корзина уже принадлежит не ему, а немцу и что сам он уже только носильщик этой клади. Люди бредут всё дальше и дальше и к концу первых двадцати, тридцати километров всё их последнее добро исчезает. Они идут почти нагишом.
Алчно блестят глаза немцев. Они зарятся не только на коров и кур, но и на рваную кацавейку, дырявый платок. Многие немцы специально выходят на дорогу, по которой идет караван, рассчитывая чем-нибудь поживиться.
Так понемногу пропадают куры, коровы, вещи. Теперь уже люди сплошь тащат телеги вручную. Путь далек, многодневен. За Брянском мы встречали людей, угнанных из-под Мценска, возле Рославля — жителей Орла, Спас-Деменска.
Подчас колонна ночует в специальных лагерях. При отступлении немцы тщательно сжигали эти лагери, оставался лишь забор из колючей проволоки, березовые ворота да груды обуглившихся развалин. Однако один лагерь возле Варшавского шоссе нам довелось видеть. Тройной ряд проволоки окружает дощатые бараки без нар с соломой на полу. Слева в углу солома, огороженная веревкой. На веревке немецкая дощечка: «Тиф». На стенах, на подоконниках множество надписей, сделанных наспех карандашом, — фразы часто обрываются на полуслове:
«Толя, сели ты будешь тут, нас гонят на Могилев. Где Паня? Ей сказал полицай, чтобы пришла в Петровку, она пошла, да вот нету».
«Граждане, кто увидит Марию Борисову, скажите ей: Маня, твоя мамаша ушла в лес, у ней, Маня, нет ни коровы, ничего...».
«Кто встретит Варю Котлову, дайте ей знать, что нет у нее отца, все померли, как один, кого убили, кто так сам помер. А пишет это её брат Семен, опух с голодухи...».
В пути колонна постепенно тает. Многие ночью уходят в лес, и здесь, в землянках, иногда в течение нескольких недель поджидают прихода советских войск. Очень часто наши наступающие части перерезают дорогу каравану, немецкая стража разбегается, и люди возвращаются обратно — на восток: на всех дорогах; больших и малых, великое множество этих возвращающихся домой людей. Впрочем, не всегда дело оканчивается так счастливо. Нередко немецкий конвой, видя, что пути на запад отрезаны, уничтожает до единого всех русских людей, находящихся под его стражей. Так было близ Рославля, где немцы заживо сожгли в бараках несколько сот человек. Так было на Десне, где, погрузив своих пленников на плоты, немцы расстреляли их с берега из пулеметов.
...Расскажем здесь историю одной семьи. В семье Пучковых четыре человека: мать, шестнадцатилетняя дочь, десятилетний сын. Отец находится на фронте. В середине сентября к Пучковым в избу пришел полицейский и приказал: завтра на рассвете выехать по дороге на Могилев. Всю ночь Пучковы увязывали и зарывали вещи. Утром жители деревни собрались на опушке леса. Перед отправкой немцы «для примера» расстреляли одну семью, которая укрылась в лесу, не желая уходить из села, и была немцами найдена. Эта семья состояла из старика, женщины и шестилетнего мальчика. Старик и женщина приняли смерть молча. Шестилетний же мальчик, стоя на коленях перед немецким офицером, кричал, обливаясь слезами: «Ой, не надо! Ой, дяденьки, не убивайте!»
Офицер убил его выстрелом в затылок.
Колонна двинулась в путь. Семья Пучковых нагрузила свое добро на телегу, в которую была впряжена корова. На телеге среди узлов стояла клетушка с тремя курами и другая клетушка с поросенком. Сын сидел на телеге. Мать и дочь шли рядом, подталкивая повозку на подъёмах.
На вторые сутки начались проливные дожди. Дорога расползлась. Корова Пучковых едва подвигалась вперед, таща за собой груз. Она часто падала, и тогда ее трудно было поднять.
Так первыми в караване начали гибнуть коровы. Когда они слабели настолько, что их невозможно было поднять, немцы пристреливали их, а мясо съедали. Пристрелили и корову Пучковых. Пришлось часть груза закопать в поле, возле дороги, а остальное взвалить на себя. Мать и дочь несли увесистые тюки, сын тоже тащил тюк на спине, а в руках нес клетку с оставшейся курицей.
В пути заболела у Пучковых дочь Шура. С вечера у нее поднялся сильный жар, на следующий день она едва плелась, а к ночи совсем свалилась. Ни врача, ни фельдшера, конечно, в колонне не было. Случайно впереди ехал немецкий врач. Он согласился осмотреть Шуру, попросив в уплату курицу. Мать отдала курицу. Врач осмотрел Шуру и констатировал воспаление легких. За дополнительную мзду — зимний тулуп — он обещал уговорить начальника колонны оставить Шуру и всю семью в ближайшем селе до шуриного выздоровления. Начальник потребовал за это поросенка и, получив его, согласился. Это было вечером. А утром начальник вновь пришел и сказал, что положение изменилось, русские наседают и что оставить Пучковых в деревне он не может. Мать напомнила о поросенке. Начальник сказал через переводчика, что не понимает, о чем идет речь. Такой способ грабежа развлекает немцев.
И снова семья двинулась вперед — мать, сын и больная Шура. Мать сняла с Шуры груз и всё взвалила на себя. Она падала, поднималась, и снова шла. К вечеру Шуре стало совсем плохо, она легла ничком на землю. Подбежал конвойный и крикнул, что надо идти. — «Да она больна, не может идти», — сказала мать. — Надо идти, надо идти, а то расстрел!» Шура встала, прошла несколько шагов и снова легла на землю. Уже опять подбегал конвойный. Тогда мать сбросила на землю тюк — все, оставшееся у них имущество,—взвалила на спину больную дочь и понесла ее. Так донесла она дочь до ночного привала. Весь следующий день она снова несла ее. Ночью Шура скончалась. Помирала она трудно, металась, плакала. Но врач уехал далеко вперед, и даже его уже нельзя было позвать к больной. Подошел какой-то немец в очках и сказал матери, что знает лекарство, которое вылечит дочь, но за это требуется плата. Вещей у матери больше не было. Она сняла с себя последнее пальтецо и отдала его немцу. Немец взял пальто, спрятал его в рюкзак и сказал, что он пошутил, что средства никакого нет, что дочь умрет. Немец мог бы отнять у Пучковой пальтецо без лишних разговоров, но он решил украсить свой грабеж шуткой. И долго еще конвоиры покатывались со смеху, вспоминая, как эта русская поверила в немецкое лекарство.
Шура умерла. Времени на то, чтобы похоронить ее, не было. Так и остался труп на месте ночевки, только мать прикрыла мертвое лицо дочери домотканным полотенцем.
Еще через день подошли к большой сортировочной станции. Здесь стоял важный начальник, и он потребовал по две курицы с каждой семьи за то, чтобы не разлучать ее. Семьи, у которых не было уже ни живности, ни вещей, разлучали: жену отправляли на юг, мужа — на север, мать — в Минск, ребенка — в Могилев и т. д. Что делают немцы с детьми — неизвестно...
У Пучковых не было ни живности, ни одежды. Когда пришла их очередь, начальник сказал им: «Две курицы, цвей!..» И видя, что ни кур, ни узлов у них нет, приказал отнести сына Петьку в сторону. Петька заголосил, заголосила мать, но так как плакали и кричали сотни людей, то голоса Пучковых смешались с общим шумом. Состав, в котором увозили Петьку, подошел первым. Мать видела, как Петьку вместе с другими построили в колонну и погнали к дверям. В последний раз увидела она, как мелькнула его куртка. Подошел важный начальник, показал два пальца и сказал: «цвей», а переводчик разъяснил всем разлученным, что дело еще можно поправить, если дать две курицы. Но у людей ничего не было.
Вскоре и Пучкову погрузили в вагон. Едва они отъехали несколько километров, как в воздухе раздался шум моторов, поезд остановился, немецкая охрана рассыпалась по полю, загрохотали разрывы бомб. Это был налет наших самолетов. Русские люди тоже повыскакивали из вагонов. Но они никуда не побежали. Какой-то неистовый восторг охватил толпу. Люди стояли среди грома рвущихся бомб и кричали во весь голос так, как если бы летчики могли их услышать:
— Бейте их! Дорогие! Родные! Любимые! Сюда! Бейте их!
Кто-то вдруг крикнул:
— В лес!
И вся толпа русских людей устремилась в ближний лес. Люди продирались сквозь кустарник, бежали, ползли, стараясь уйти дальше в лес, вглубь, где бы их не могли сыскать. Только темнота заставила их остановиться.
Так жили они в лесу с неделю, полуголодные, делясь последней едой. Потом до их слуха стали доноситься раскаты канонады, они становились всё ближе и вновь начали удаляться — на запад. Решили послать людей в разведку на станцию. Разведка вернулась с известием, что на станции наши бойцы.
Так пришло освобождение..
Мы рассказали здесь обыкновенную историю, далеко не самую страшную из тех, какие сотнями слышишь по дорогам немецкого отступления.
Пусть каждый, кто прочтет эту повесть о семье Пучковых, вспомнит, что таких семейств тысячи, что тысячи трупов устилают путь этих страшных невольничьих караванов, что десятки тысяч русских мужчин, женщин, детей, больных, обобранных, полуодетых идут сейчас вот так по дороге на запад, под немецким конвоем. Пусть же каждая слезинка этих несчастных детей вдесятеро отольется врагу, пусть ничего не забудется немцам — ни горе этих людей, ни их кровь, ни их бездомность.
Габрилович Евгений Иосифович
Следующая публикация
Нет комментариев