Наиболее яркие поэтические шедевры возникали у Тютчева в дороге, что способствовало этому, наверное, всё те же мелькающие за окном кареты дорожные столбы и станции. Думы в дороге сосредоточенные, мысли углублённые, ничто не отвлекает, а наоборот сосредотачивает... Поэтические озарения приходили, но поэт часто от них прятался за ширмой политики, как будто их яркие образы ослепляли его. Он был уверенней по жизни, когда пропускал вперёд перед поэтом дипломата и политика. Как выгодно!.. Иметь в себе сразу две противоположные ипостаси. Душу поэта, находящуюся за пределами только этой земной жизни и ум дипломата, где всё расставлено по полочкам на нужной высоте и в чётко обозначенном порядке.
Одну за другой он пишет в конце сороковых годов статьи на французском языке «Россия и Германия, Россия и революция», «Папство и Римский вопрос». Они печатаются в журналах Европы, вызывают у одних негодование, у других несогласие, у третьих восхищение, но мало кто остаётся равнодушным. Переписывается с политиками тех стран ведёт спор и борьбу за высокое предназначение его православной России. В этом вопросе, как отмечают современники, была его блестящая полемика с Петром Чаадаевым, который утверждал, что верный путь, какой должен избрать Россия – это прозападный, а Тютчев возражал ему аргументировано, что у неё свой особенный путь. Помогал политику в этом поэт...
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить.
Эти статьи были началом задуманного трактата «Россия и Запад», который он начал писать по свидетельству жены с убеждённостью, что если он не напишет, то мир обрушится. Хочется поиронизировать, что мир впоследствии, в двадцатом столетии, обрушился - Тютчев до конца не написал свой грандиозный по замыслу и масштабу трактат... В деревне он не мог долго жить, он нервно испытывал потребность в политических новостях, какие доходили до Овстуга с большим опозданием. Отцу в Германию Эрнестина писала, что муж забросил писать трактат также внезапно, как и начал...
Теперь тебе не до стихов,
О слово русское, родное!
Созрела жатва, жнец готов,
Настало время неземное...
То, что Тютчев живо принимал участие в политической жизни страны, как жадно и интересом прочитывал любые новости из газет, упоминают многие его современники, с кем ему пришлось соприкасаться. Анна вспоминает, во время Крымской войны, Фёдор Иванович поехал в Ораниенбаум смотреть на вражеские корабли, угрожающие Петербургу, как волновался и переживал на всякие известия, какие общество получало во фронтовых сводках: «5 марта. Пришла депеша из Севастополя с известием, что 3 марта отражено нападение французов и что 5-го убит адмирал Истомин. Ход переговоров на конференции держится в величайшей тайне. Мой отец волнуется, мучится и пребывает в очень мрачном настроении из-за оборота, который принимает наше политическое положение. «...» Мой отец только что приехал из деревни, ничего еще не подозревая о падении Севастополя. Зная его страстные патриотические чувства, я очень опасалась первого взрыва его горя, и для меня было большим облегчением увидеть его нераздраженным; из его глаз только тихо катились крупные слезы; он был глубоко тронут, когда я ему рассказала, как на второй день после получения страшного известия о постигшем нас ударе государь и государыня захотели показаться народу, чтобы поднять в нем бодрость духа...». Он поражал современников исключительно точными выводами - «что произойдёт», невесёлыми предсказаниями будущего, он при жизни приобрел репутацию Кассандры, повторим слова об отце дочери Анны: «Своим ясным и тонким умом он предвидит все бедствия, которые являются последствием нашей глупости, и имеет огорчение видеть, как его предвидения сбываются».
Если не брать во внимание частную жизнь Тютчева, где возникает много вопросов, а взять его личность, то вряд ли поместятся на одной странице все красочные эпитеты, достойные Фёдора Ивановича. Рискнём привести несколько и лучше это сделают исследователи его биографии: «Федор Иванович еще при жизни имел репутацию человека гениального, обладая при этом уникальным свойством: у него никогда не было врагов, завистников и даже недоброжелателей. Современников восхищал его дар предвидения, что, впрочем, не мешало им сохранять всегдашнее спокойствие перед лицом грозящей катастрофы. Вот почему, когда наступал неизбежный час расплаты, катастрофа лишь укрепляла авторитет Тютчева - и никто не спешил бросить камень в пророка и, хоть таким способом, компенсировать собственное легкомыслие....».[1] Возразим в одном – были враги!.. Его искромётные эпиграммы частенько касались особ с высоким статусом в обществе. Вот слова дочери Мари Тютчевой об таком герое эпиграммы: «Мне передавали, что Суворов не перестает дурно говорить о тебе, что же до папа̀, то его он ненавидит более чем когда-либо, а то ли еще будет, когда он узнает следующие только что написанные стихи, в которых папа; изобразил его портрет:
Два разнородные стремленья
В себе соединяешь ты:
Юродство без душеспасенья
И шутовство без остроты.
Сама природа, знать, хотела
Тебя устроить и обречь
На безответственное дело,
На безнаказанную речь...» [2]
«Дурно говорить о тебе», об Анне, которая будучи при дворе императора фрейлиной настраивала против себя многих заносчивых людей, говоря им правду и прямо в лицо, за что получала соответствующие прозвища, одно из них «Ёрш». Анна обладала независимым характером, держалась часто особняком, строго всех судила и не участвовала в интригах. Думаю, для генерал-губернатора такое услышать верх оскорбительности. Как видим поэт Фёдор Иванович мог писать не только стихи полные космологических тайн, пейзажных зарисовок, сердечных вздохов, но и едкие, меткие стишки на злобу дня. Они то и расходились со скоростью света в самом этом высшем свете... Не пропустим мимо отзыв об этом уникальном, неповторимом человеке, Тютчеве, он интересен тем, что его дал родной брат Эрнестины: «...Деятельность этого человека, столь замечательного во многих отношениях, не соответствовала тем необыкновенным способностям, которыми он был одарен. Я не перестану утверждать, что ему всегда недоставало случая, сцены и публики, словом - обстоятельств, его достойных. Про Тютчева можно сказать то, что говорил великий Мирабо об одном из своих предков: «За неимением титула, он обладал внутренней ценностью». Написать жизнь Тютчева мне кажется невозможным. Во всяком случае такое жизнеописание оказалось бы не столь интересным, как можно было бы ожидать...».[3] Нельзя не согласиться, жизнь такого человека настолько многогранна, что едва ли можно что-то сказать о двух-трёх гранях, а не о всём спектре её применения.
4
А дорожные столбы всё мелькают и мелькают... Когда закончатся?.. Они невольно заставляли память напрягаться и пускаться в размышления и воспоминания. Глядя из окна кареты, вспоминал... Это даже воспоминаниями назвать нельзя, это были вспоминания. Вспомнил далёкий эпизод из детства, как присев на корточки наблюдал жизнь разворошенного им муравьиного домика. Как собирали они по иголочкам, по крупинкам свой домик, как тщательно, старательно исполняли свою работу. Тогда было любопытно и забавно, а сейчас, вспомнив это - почувствовал, как кто-то властный с упорством и настойчивостью вторгается в его жизнь, только-только собранную, отлаженную. Вроде приходит относительный уют, мир и какое-то отдохновение, но нет!.. Приходит он и разрушает уже отлаженное. Да как же так!?.. Кто он?.. Уж не он ли сам отлаженную жизнь разрушает? Этот вывод напрашивался, назревал в нём, хотя и было страшно признаваться себе. В разрушении нормальной отлаженной жизни явно вырисовывался он сам, как ни старался отыскать на стороне, не получалось. Он и есть тот разрушитель, а ни какой-нибудь сторонний самовластный злодей...
Бывают роковые дни
Лютейшего телесного недуга
И страшных нравственных тревог;
И жизнь над нами тяготеет
И душит нас, как кошемар.[4]
Фёдор Иванович всегда стремился к новым ощущениям, новым эмоциям и чувствам, словно старые были уже подпорченными и они не могли в полной мере удовлетворить его... Было ли его это страсть к коллекционированию, от одной страсти к другой, потом к следующей?.. Нет!.. Всё было так, как тот же властный подводил его к очередному отношению с дамой, а от неё и с ней постепенно вёл к драме... Пьеса самая обычная, заурядная, превращалась в трагедию. Невыученные уроки вели к самому естественному, уроки усложнялись и задачки, подкидываемые жизнью имели собою вид высшей математики, а не просто арифметики, решение которых соответственно требовали иного уровня знаний, подхода, приводили к полному почти непониманию - «почему так?», а по сути часто к внутреннему краху...
Порой ему казалось, что его сердце напоминает сморщенный старый гриб, тоска одолевала, зажимала в тисках безысходности, но проходило время, наступали минуты, когда оно вырастало в огромный мир, куда легко помещались все те миры, с какими встречался хоть единожды, пусть мимолётно, но и в них он оставлял свои следы... И неважно, то был большой мир или такой себе маленький, в любом он находил ответ и понимание своей уникальности. В эти часы и минуты он жил, он верил в себя, тогда светилось всё вокруг, принимало краски всего мира и в нём слагались стихи, какие звучали любовью... Он не напоминал себе «медь звенящую или кимвал звучащий». Часто в дни отчаянного горя и тогда, когда всё играло и искрилось счастьем, напоминались слова апостола Павла,: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что смогу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. «...» Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится...».[5] В них он находил оправдание себе, не был он тем самым кимвалом, потому что любил, любил сильно, страстно, искренне...
Синусоида настроений то опускалась вниз в её низшую точку, с каждой потерей близкого и родного человека, но время шло и опять в гору поднималась... Жизнь вновь обретала свои естественные цвета, запахи, вкус... «Поэт не раз признавался своим близким, что для него привычны «состояние внутренней тревоги» и «чувство тоски и ужаса». Время, бороздящее неизгладимыми морщинами любимые черты, пространство, разъединяющее людей и отдающее их во власть времени, и, наконец, смерть - равно враждебные человеку силы в глазах Тютчева. Именно они заставляют его «с такой болезненной живостью и настойчивостью» испытывать «сознание непрочности и хрупкости всего в жизни».[6] Ненавязчиво закрутились строки Александра Сергеевича, значит переживаниями страдали и другие поэты, не было у них полной удовлетворённости от проходящей жизни, как жизнь хрупка, как надо осторожно ступать по жизни, а часто, как по лезвию бритвы:
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? Что станется со мной?»[7]
Нет комментариев