Полезные советы

Дальний Восток. Каждая осень неземной красоты. Золотая тайга с густо-зелеными пятнами кедров и елей, черный дикий виноград, огненные кисти лимонника, упоительные запахи осеннего леса и грибы. Грибы растут полянами, как капуста на грядке, выбегаешь на полчаса за забор воинской части, возвращаешься с корзиной грибов. В Подмосковье природа женственна, а тут — воплощенная брутальность. Разница огромна и необъяснима. На Дальнем кусается все, что летает. Самые мелкие тварешки забираются под браслет часов и кусают так, что место укуса опухает на несколько дней. «Божья коровка, полети на небко», — не дальневосточная история. В конце августа уютные, пятнистые коровки собираются стаями как комары, атакуют квартиры, садятся на людей и тоже кусают. Эту гадость нельзя ни прихлопнуть, ни стряхнуть, коровка выпустит вонючую желтую жидкость, которая не отстирывается ничем. Божьих коровок я разлюбила в восемьдесят восьмом. Вся кусачесть впадает в спячку в конце сентября, и до второй недели октября наступает рай на земле. Безоблачная в прямом и переносном смысле жизнь. На Дальнем Востоке всегда солнце — ливни и метели эпизодами, московской многодневной хмари не бывает никогда. Постоянное солнце и три недели сентябрьско-октябрьского рая безвозвратно и накрепко привязывают к Дальнему. В начале октября на озерах мы празднуем День учителя. Я еду туда впервые. Тонкие перешейки песка между прозрачными озерами, молодые березы, чистое небо, черные шпалы и рельсы брошенной узкоколейки. Золото, синева, металл. Тишина, безветрие, теплое солнце, покой. — Что здесь раньше было? Откуда узкоколейка? — Это старые песчаные карьеры. Здесь были лагеря, — золото, синева и металл тут же меняются в настроении. Я хожу по песчаным перешейкам между отражений берез и ясного неба в чистой воде. Лагеря посреди березовых рощ. Умиротворяющие пейзажи из окон тюремных бараков. Заключенные выходили из лагерей и оставались в том же поселке, где жили их охранники. Потомки тех и других живут на одних улицах. Их внуки учатся в одной школе. Теперь я понимаю причину непримиримой вражды между некоторыми семьями местных. В том же октябре меня уговорили на год взять классное руководство в восьмом классе. Двадцать пять лет назад дети учились десять лет. После восьмого из школ уходили те, кого не имело смысла учить дальше. Этот класс состоял из них почти целиком. Две трети учеников в лучшем случае попадут в ПТУ. В худшем — сразу на грязную работу и в вечерние школы. Мой класс сложный, дети неуправляемы, в сентябре от них отказался очередной классный руководитель. Директриса говорит, что, может быть, у меня получится с ними договориться. Всего один год. Если за год я их не брошу, в следующем сентябре мне дадут первый класс. Мне двадцать три. Старшему из моих учеников, Ивану, шестнадцать. Два года в шестом классе, в перспективе — второй год в восьмом. Когда я первый раз вхожу в их класс, он встречает меня взглядом исподлобья. Дальний угол класса, задняя парта, широкоплечий большеголовый парень в грязной одежде со сбитыми руками и ледяными глазами. Я его боюсь. Я боюсь их всех. Они опасаются Ивана. В прошлом году он в кровь избил одноклассника, выматерившего его мать. Они грубы, хамоваты, озлоблены, их не интересуют уроки. Они сожрали четверых классных руководителей, плевать хотели на записи в дневниках и вызовы родителей в школу. У половины класса родители не просыхают от самогона. «Никогда не повышай голос на детей. Если будешь уверена в том, что они тебе подчинятся, они обязательно подчинятся», — я держусь за слова старой учительницы и вхожу в класс как в клетку с тиграми, боясь сомневаться в том, что они подчинятся. Мои тигры грубят и пререкаются. Иван молча сидит на задней парте, опустив глаза в стол. Если ему что-то не нравится, тяжелый волчий взгляд останавливает неосторожного одноклассника. Районо втемяшилось повысить воспитательную составляющую работы. Родители больше не отвечают за воспитание детей, это обязанность классного руководителя. Мы должны регулярно посещать семьи в воспитательных целях. У меня бездна поводов для визитов к их родителям — половину класса можно оставлять не на второй год, а на пожизненное обучение. Я иду проповедовать важность образования. В первой же семье натыкаюсь на недоумение. Зачем? В леспромхозе работяги получают больше, чем учителя. Я смотрю на пропитое лицо отца семейства, ободранные обои и не знаю, что сказать. Проповеди о высоком с хрустальным звоном рассыпаются в пыль. Действительно, зачем? Они живут так, как привыкли жить. Им не нужно другой жизни. Дома моих учеников раскиданы на двенадцать километров. Общественного транспорта нет. Я таскаюсь по семьям. Визитам никто не рад — учитель в доме к жалобам и порке. Для того, чтобы рассказать о хорошем, по домам не ходят. Я хожу в один дом за другим. Прогнивший пол. Пьяный отец. Пьяная мать. Сыну стыдно, что мать пьяна. Грязные затхлые комнаты. Немытая посуда. Моим ученикам неловко, они хотели бы, чтобы я не видела их жизни. Я тоже хотела бы их не видеть. Меня накрывает тоска и безысходность. Через пятьдесят лет правнуки бывших заключенных и их охранников забудут причину генетической ненависти, но будут все так же подпирать падающие заборы слегами и жить в грязных, убогих домах. Никому отсюда не вырваться, даже если захотят. И они не хотят. Круг замкнулся. Иван смотрит на меня исподлобья. Вокруг него на кровати среди грязных одеял и подушек сидят братья и сестры. Постельного белья нет и, судя по одеялам, никогда не было. Дети держатся в стороне от родителей и жмутся к Ивану. Шестеро. Иван старший. Я не могу сказать его родителям ничего хорошего — у него сплошные двойки, ему никогда не нагнать школьную программу. Вызывать его к доске без толку — он выйдет и будет мучительно молчать, глядя на носки старых ботинок. Англичанка его ненавидит. Зачем что-то говорить? Не имеет смысла. Как только я расскажу, как у Ивана все плохо, начнется мордобой. Отец пьян и агрессивен. Я говорю, что Иван молодец и очень старается. Все равно ничего не изменить, пусть хотя бы этого шестнадцатилетнего угрюмого викинга со светлыми кудрями не будут бить при мне. Мать вспыхивает радостью: «Он же добрый у меня. Никто не верит, а он добрый. Он знаете, как за братьями-сестрами смотрит! Он и по хозяйству, и в тайгу сходить… Все говорят — учится плохо, а когда ему учиться-то? Вы садитесь, садитесь, я вам чаю налью», — она смахивает темной тряпкой крошки с табурета и кидается ставить грязный чайник на огонь. Этот озлобленный молчаливый переросток может быть добрым? Я ссылаюсь на то, что вечереет, прощаюсь и выхожу на улицу. До моего дома двенадцать километров. Начало зимы. Темнеет рано, нужно дойти до темна. — Светлана Юрьевна, Светлана Юрьевна, подождите! — Ванька бежит за мной по улице. — Как же вы одна-то? Темнеет же! Далеко же! — Матерь божья, заговорил. Я не помню, когда последний раз слышала его голос. — Вань, иди домой, попутку поймаю. — А если не поймаете? Обидит кто? — «Обидит» и Дальний Восток вещи несовместимые. Здесь все всем помогают. Убить в бытовой ссоре могут. Обидеть подобранного зимой попутчика — нет. Довезут в сохранности, даже если не по пути. Ванька идет рядом со мной километров шесть, пока не случается попутка. Мы говорим всю дорогу. Без него было бы страшно — снег вдоль дороги размечен звериными следами. С ним мне страшно не меньше — перед глазами стоят мутные глаза его отца. Ледяные глаза Ивана не стали теплее. Я говорю, потому что при звуках собственного голоса мне не так страшно идти рядом с ним по сумеркам в тайге. Наутро на уроке географии кто-то огрызается на мое замечание… «Язык придержи, — негромкий спокойный голос с задней парты. Мы все, замолчав от неожиданности, поворачиваемся в сторону Ивана. Он обводит холодным, угрюмым взглядом всех и говорит в сторону, глядя мне в глаза. — Язык придержи, я сказал, с учителем разговариваешь. Кто не понял, во дворе объясню». У меня больше нет проблем с дисциплиной. Молчаливый Иван — непререкаемый авторитет в классе. После конфликтов и двусторонних мытарств мы с моими учениками как-то неожиданно умудрились выстроить отношения. Главное быть честной и относиться к ним с уважением. Мне легче, чем другим учителям: я веду у них географию. С одной стороны, предмет никому не нужен, знание географии не проверяет районо, с другой стороны, нет запущенности знаний. Они могут не знать, где находится Китай, но это не мешает им узнавать новое. И я больше не вызываю Ивана к доске. Он делает задания письменно. Я старательно не вижу, как ему передают записки с ответами. Два раза в неделю до начала уроков политинформация. Они не отличают индийцев от индейцев и Воркуту от Воронежа. От безнадежности я плюю на передовицы и политику партии и два раза в неделю по утрам пересказываю им статьи из журнала «Вокруг света». Мы обсуждаем футуристические прогнозы и возможность существования снежного человека, я рассказываю, что русские и славяне не одно и то же, что письменность была до Кирилла и Мефодия. И про запад. Западом здесь называют центральную часть Советского Союза. Эта страна еще есть. В ней еще соседствуют космические программы и заборы, подпертые кривыми бревнами. Страны скоро не станет. Не станет леспромхоза и работы. Останутся дома-развалюхи, в поселок придет нищета и безнадежность. Но пока мы не знаем, что так будет. Я знаю, что им никогда отсюда не вырваться, и вру им о том, что, если они захотят, они изменят свою жизнь. Можно уехать на запад? Можно. Если очень захотеть. Да, у них ничего не получится, но невозможно смириться с тем, что рождение в неправильном месте, в неправильной семье перекрыло моим открытым, отзывчивым, заброшенным ученикам все дороги. На всю жизнь. Без малейшего шанса что-то изменить. Поэтому я вдохновенно им вру о том, что главное — захотеть изменить. Весной они набиваются ко мне в гости: «Вы у всех дома были, а к себе не зовете, нечестно». Первым, за два часа до назначенного времени приходит Лешка, плод залетной любви мамаши с неизвестным отцом. У Лешки тонкое породистое восточное лицо с высокими скулами и крупными темными глазами. Лешка не вовремя. Я делаю безе. Сын ходит по квартире с пылесосом. Лешка путается под ногами и пристает с вопросами: — Это что? — Миксер. — Зачем? — Взбивать белок. — Баловство, можно вилкой сбить. Пылесос-то зачем покупали? — Пол пылесосить. — Пустая трата, и веником можно, — он тычет пальцем в фен. — А это зачем? — Лешка, это фен! Волосы сушить! Обалдевший Лешка захлебывается возмущением: — Чего их сушить-то?! Они что, сами не высохнут?! — Лешка! А прическу сделать?! Чтобы красиво было! — Баловство это, Светлана Юрьевна! С жиру вы беситесь, деньги тратите! Пододеяльников, вон — полный балкон настирали! Порошок переводите! В доме Лешки, как и в доме Ивана, нет пододеяльников. Баловство это, постельное белье. А миксер мамке надо купить, руки у нее устают. Иван не придет. Они будут жалеть, что Иван не пришел, слопают без него домашний торт и прихватят для него безе. Потом найдут еще тысячу и один притянутый за уши повод, чтобы в очередной раз завалиться в гости, кто по одному, кто компанией. Все, кроме Ивана. Он так и не придет. Они будут без моих просьб ходить в садик за сыном, и я буду спокойна — пока с ним деревенская шпана, ничего не случится, они — лучшая для него защита. Ни до, ни после я не видела такого градуса преданности и взаимности от учеников. Иногда сына приводит из садика Иван. У них молчаливая взаимная симпатия. На носу выпускные экзамены, я хожу хвостом за англичанкой — уговариваю не оставлять Ивана на второй год. Затяжной конфликт и взаимная страстная ненависть не оставляют Ваньке шансов выпуститься из школы. Елена колет Ваньку пьющими родителями и брошенными при живых родителях братьями-сестрами. Иван ее люто ненавидит, хамит. Я уговорила всех предметников не оставлять Ваньку на второй год. Елена несгибаема, ее бесит волчонок-переросток, от которого пахнет затхлой квартирой. Уговорить Ваньку извиниться перед Еленой тоже не получается: — Я перед этой сукой извиняться не буду! Пусть она про моих родителей не говорит, я ей тогда отвечать не буду! — Вань, нельзя так говорить про учителя, — Иван молча поднимает на меня тяжелые глаза, я замолкаю и снова иду уговаривать Елену: — Елена Сергеевна, его, конечно же, нужно оставлять на второй год, но английский он все равно не выучит, а вам придется его терпеть еще год. Он будет сидеть с теми, кто на три года моложе, и будет еще злее. Перспектива терпеть Ваньку еще год оказывается решающим фактором, Елена обвиняет меня в зарабатывании дешевого авторитета у учеников и соглашается нарисовать Ваньке годовую тройку. Мы принимаем у них экзамены по русскому языку. Всему классу выдали одинаковые ручки. После того как сданы сочинения, мы проверяем работы с двумя ручками в руках. Одна с синей пастой, другая с красной. Чтобы сочинение потянуло на тройку, нужно исправить чертову тучу ошибок, после этого можно браться за красную пасту. Один из парней умудрился протащить на экзамен перьевую ручку. Экзамен не сдан — мы не смогли найти в деревне чернил такого же цвета. Я рада, что это не Иван. Им объявляют результаты экзамена. Они горды. Все говорили, что мы не сдадим русский, а мы сдали! Вы сдали. Молодцы! Я в вас верю. Я выполнила свое обещание — выдержала год. В сентябре мне дадут первый класс. Те из моих, кто пришел учиться в девятый, во время линейки отдадут мне все свои букеты. Начало девяностых. Первое сентября. Я живу уже не в той стране, в которой родилась. Моей страны больше нет. — Светлана Юрьевна, здравствуйте! — меня окликает ухоженный молодой мужчина. — Вы меня узнали? Я лихорадочно перебираю в памяти, чей это отец, но не могу вспомнить его ребенка: — Конечно узнала, — может быть, по ходу разговора отпустит память. — А я вот сестренку привел. Помните, когда вы к нам приходили, она со мной на кровати сидела? — Ванька! Это ты?! — Я, Светлана Юрьевна! Вы меня не узнали, — в голосе обида и укор. Волчонок-переросток, как тебя узнать? Ты совсем другой. — Я техникум закончил, работаю в Хабаровске, коплю на квартиру. Как куплю, заберу всех своих. Он вошел в девяностые как горячий нож в масло — у него была отличная практика выживания и тяжелый холодный взгляд. Через пару лет он действительно купит большую квартиру, женится, заберет сестер и братьев и разорвет отношения с родителями. Лешка сопьется и сгинет к началу двухтысячных. Несколько человек закончат институты. Кто-то переберется в Москву. — Вы изменили наши жизни. — Как? — Вы много всего рассказывали. У вас были красивые платья. Девчонки всегда ждали, в каком платье вы придете. Нам хотелось жить как вы. Как я. Когда они хотели жить как я, я жила в одном из трех домов убитого военного городка рядом с поселком леспромхоза. У меня был миксер, фен, пылесос, постельное белье и журналы «Вокруг света». Красивые платья я шила вечерами на подаренной бабушками на свадьбу машинке. Ключом, открывающим наглухо закрытые двери, могут оказаться фен и красивые платья. Если очень захотеть». Автор: Светлана Комарова

– Саша, это что такое? – спросила она вечером у мужа спокойно, прикусывая изнутри щеку, чтобы не закричать. Почему-то она думала, что муж будет все отрицать, расскажет историю про троюродную тетушку или еще что-то в этом роде. Но муж тяжело опустился на кресло, прикрыл лицо руками и глухо сказал: – Я ее люблю. Оказалось, что он уже год живет на два дома. А еще оказалось, что Валя прекрасно знает свою соперницу – это была парикмахерша Лена, к которой она как-то записалась, пока ее парикмахерша была в отпуске. Стрижка ей не понравилась, слишком коротко получилось, и больше она к ней не ходила. Как они умудрились сойтись с Сашей – оставалось загадкой, спрашивать она не стала, боялась, что не выдержит и закричит. А кричать было не в ее стиле, Валя всегда гордилась тем, что она уравновешенная. Развелись тихо, без ругани и драм. Саша, обрадовавшись такому удачному раскладу, оставил ей квартиру, правда, дачу и машину забрал – его Леночка оказалась заядлой огородницей и уже планировала, какие сорта томатов и редиса будет там выращивать. Сама Валя дачу никогда не любила, поэтому не особо расстроилась. Машину она не водила, так что этой потери тоже не ощутила. А вот без мужа, которого, как ей казалось, она никогда особо не любила, оказалось тяжело. То ли она привыкла к нему, то ли возраст был не тот, чтобы оставаться одной. Дочь порывалась прилететь из своего Владивостока, но Валя ее отговорила – все равно они никогда не были особо близки, будет только учить ее жизни, как обычно. – Мама, ты должна работать, сколько можно сидеть дома! – Мама, смотри какая программа для пожилых, можешь поучиться и потом устроиться на работу! – Мам, ну что это за пальто на тебе, ты его у гардеробщицы в музее украла? Нет, этого сейчас Вале не было нужно. Но приходилось признать – дочь была права, и надо было ей работать. Но Саша не хотел, чтобы Валя работала, ему нравилось, чтобы дома его всегда ждали горячие блюда и стерильная чистота – мама у него была врачом и приучила его с детства к чистоте. Ну и с дочерью Валя много возилась – балет, английский, репетиторы… И чего только возилась, непонятно – работает теперь танцовщицей, пляшет полуголая на сцене, знала бы Валя, не тратила столько сил и денег. Когда Валя шла на первое собеседование, она была уверена, что ее возьмут. Когда шла на пятнадцатое, знала, что ей откажут. Какая-то добрая женщина в очереди порекомендовала обратиться ей в службу занятости. К тому времени деньги у Вали почти закончились, а просить у дочери было стыдно. В службе занятости ее встретила неприветливая молодая женщина, которой тоже, судя по всему, приходилось одеваться в магазине больших размеров. Она рассеянно просмотрела документы Вали и спросила: – То есть вы с двадцати трех лет нигде не работали? – А это что, запрещено законом? Статью за тунеядство давно отменили! – взвилась Валя. Девушка хмыкнула. – И по образованию вы архитектор… Вы знаете, что за тридцать лет эта область… Несколько изменилась? – Вы на что намекаете, что я отстала от жизни, да? Между прочим, я смартфон быстрее дочери освоила, она до сих пор фотографии толком обработать не может! Девушка посмотрела на нее внимательнее. – У вас есть дочь? – Конечно, есть! – И сколько ей лет? – Да вот, тридцать скоро будет. Но при чем тут она? Работа мне нужна, а не ей. Хотя… Знали бы вы, кем она работает, стыдоба… Я на нее все жизнь свою потратила, вон, не работала тридцать лет, а она… Девушка захлопнула папку и сказала. – Значит, так. Меня зовут Марина. И я беру вас на работу. Мне нужен человек, который поможет мне общаться с моей мамой. Валя с удивлением уставилась на нее. – А я тут при чем? – Притом что вы – вылитая моя мама! Мне психолог сказал, что я не решу свои проблемы, пока не научусь нормально общаться с матерью. А как это сделать? Что бы я не сказала, она вечно недовольна! И вот я думаю – может, вы будете за меня ей отвечать? Ну, правильными словами. Она перестанет меня ругать, а я перестану есть без остановки. Как вам такое? Да уж, предложение было настолько нелепое, что Валя рассмеялась. Она встала, забрала свои документы и сказала: – Кажется, я начинаю понимать вашу маму. Подобной чуши я никогда в своей жизни не слышала! Валя уже подошла к двери, но зачем-то обернулась. Лицо у девушки сморщилось, она по-детски шмыгала носом. Дочь так же в детстве плакала. Валя остановилась. – Ладно, – сказала она. – Только, чур, я всем буду говорить, что устроилась психологом. Скажу, что курсы переподготовки прошла. Сначала все шло как-то не очень: Марина звонила ей, зачитывала сообщения матери, спрашивала, что ей отвечать. Валя диктовала, и Марина начинала спорить. Правда, устав от споров с Валей, Марина иногда сдавалась и отвечала что-то среднее, и результат не заставили себя ждать – мама уже не так сильно ругалась, а Марина не так много ела. По субботам у Марины были созвоны с мамой, и в эти дни Валя приезжала к ней в квартиру. Марина ставила разговор на громкую связь, и Валя писала ей ответы на листочке. Отношения у Марины с матерью и правда улучшились, хотя даже сама Валя признавала то, что мать у Марины перегибает палку. Да, у девушки был лишний вес, но разве это причина ее ругать? Бедная девочка и так бегает в туалет после каждого приёма пищи, разве это дело? – А где твой отец? – спросила Валя, решив, что, может, тот тоже завел любовницу, и поэтому мать Марины такая злая. – Он умер много лет назад, я еще маленькой была, – ответила Марина. – Я так на него сердилась в детстве! Ну, что он нас бросил. Я не понимала тогда, что смерть нельзя остановить. Мы плохо жили, денег совсем не было, и есть было нечего. Иногда мне кажется, что я поэтому так много ем – дорвалась до еды и не могу остановиться. Жалко было эту девочку. И хотя Валя уже нашла себе нормальную работу – контролером в кинотеатре, все равно помогала ей. После субботних созвонов они пили чай и разговаривали. Сначала так, ни о чем, потом Марина стала делиться с ней своими амурными делами, да и Валя рассказала и про мужа с его любовницей, и про дочь, работающую танцовщицей. – А можно, я это маме своей расскажу! – рассмеялась Марина. – А то ей моя работа не нравится. Это удивительно, но Валя даже про сестру Марине рассказала. – Мы всегда такие дружные были, ни разу в жизни не поссорились! А потом я влюбилась. Его Яков звали – высокий, красивый, он механиком работал в депо. Но я тогда гордая была и сказала ему, что он мне не пара. Настя, конечно, знала, что он мне нравится. И сказала, что я дура. Ну а правда – я была профессорская дочка, воспитанная, с хорошим образованием. А он кто? Глупая я была, конечно. Уехала летом к бабушке, а когда вернулась – эти двое уже встречаются. Тогда я сказала сестре, что она погубит свою жизнь и уехала навсегда. – В смысле – навсегда? – не поняла Марина. – В прямом. Мы не виделись с ней три раза – на похоронах отца, на похоронах матери, и у нотариуса, когда оформляли завещание. Он ее в Калугу увез, а тут замуж за Сашу вышла. – И вы до сих пор не общаетесь? Валя сглотнула ком, который мешал ей дышать, и сказала: – Она умерла два года назад. – А вы не поехали даже на похороны? – Не поехала, – подтвердила Валя. Марина покачала головой. – Да… Тут, похоже, психолог больше вам нужен, чем мне. А знаете что? Вам надо поехать к ней на могилу. К сестре. И поговорить с ней, как с живой. Я так сделала, с папой поговорила. И отлегло. Правда помогает... Сначала Валя не восприняла этот совет всерьез. Но почему-то эта мысль никак не отпускала ее. Она помнила, как Яков позвонил, как у нее онемели губы и не могли вымолвить ни слова: то ли от ужаса и невозможности поверить в то, что сестры больше нет, то ли оттого, что его голос все еще имел над ней власть, от одного его звука сердце сбивалось с ритма. Саше она ничего не сказала и на похороны не поехала. Не хотела видеть сестру мертвой, не могла встретиться с Яковом и не выдать себя. Адрес она знала – сестра все эти годы писала им письма, вкладывала свои фотографии и фотографии детей. Валя обрезала с общих фотографий Якова, прятала их в отдельную папку. Хорошо, что ни дочь, ни Саша эту папку не нашли. А что было бы, если бы она так же внезапно умерла? И кто-то из них, разбирая вещи, нашел эти искалеченные карточки? Проворочавшись в постели до трех утра, Валя поднялась и купила билет до Калуги. Быстро, пока не передумала. И после этого уснула так крепко, что утром не услышала будильник и впервые за долгие годы проспала… Марина одобрила ее решение и сказала, что теперь, наверное, справится и без Валиной помощи. – Может, я даже съезжу к ней в гости, – неуверенно проговорила Марина. В поезде Валя познакомилась с прекрасной молодой парой, они ехали в свадебное путешествие. Странное решение ехать в свадебное путешествие на поезде, но у всех свои причуды. Зато они подсказали ей, в какой гостинице остановится в Калуге, и где узнать место захоронения – девушка была родом оттуда, до пятнадцати лет прожила там. В гостинице, правда, Вале не очень понравилось – комнаты маленькие и душные, окна выходят на дорогу. Ну, ничего, она же здесь ненадолго. Поставив чемодан и умывшись с дороги, Валя позвонила в администрацию кладбища. Было странно произносить имя сестры, стало горько во рту, и глаза словно горячим воздухом обожгло. Про себя Валя репетировала, что скажет Насте – что прощает ее и не держит больше зла, что жалеет об этих годах, которые игнорировала ее письма, хотя все читала внимательно и даже перечитывала, складывая в стопки. Слова подбирались плохо, не желали выходить из ее рта. Валя вздохнула, переоделась в строгое платье (все же на кладбище едет), отметила, что оно на ней висит (то ли от переживаний, то ли глядя на Марину, есть Валя стала куда меньше) и даже осталась довольна своим отражением в зеркале. Цветы решила купить возле кладбища, наверняка же там продают. Вышла из номера, взяв с собой только сумочку, прошла по коридору, спустилась по лестнице. В двери столкнулась с мужчиной в клетчатом костюме – он пропустил ее, придержав тяжелую дверь. – Валя? От его голоса сердце сбилось с ритма. Если бы не те фотографии, что сестра присылала все эти годы, Валя бы его и не узнала – Яков сильно изменился с их последней встречи. Да и она тоже. Но он ее узнал, хотя Валя не присылала ни одной своей фотографии. Она остановилась, не зная, что делать дальше. Он шагнул вперед и крепко прижал ее к своей груди. От него пахло лимоном и морской водой. – Как ты тут, Валя? Почему не позвонила? Она стояла как статуя – не подняла рук для ответного объятья, не смогла даже улыбку выдавить. Валя думала, что за годы чувство ссохлось и утихло, но сейчас оно поднималось в ней, оплетая своими ветвями, распускаясь диковинными цветами, пахнувшими лимоном и морской водой. – Я хотела сходить на могилу к Насте, – с трудом выдавила она, понимая, что дальнейшее молчание будет слишком странным. – Не хотела никого беспокоить, решила остановиться в гостинице. Яков рассмеялся. – Так это моя гостиница! Вот так совпадение – а я еще ехать сегодня не хотел, но трубу в подвале прорвало, и решил сам проконтролировать, что тут и как. Валя, как же я рад тебя видеть! Ты совсем не изменилась… Заешь что? Давай так – я сейчас попрошу девочек сварить тебе кофе, со сливками, как ты любишь, ты же все еще любишь со сливками, да? Я схожу, быстро разберусь с делами, отвезу тебя на кладбище. А потом к нам. Нет-нет, не принимаются никакие возражения! Вечером должны заехать дети, ты ведь их так и не видела? Я прикажу перевезти твои вещи к нам. И, вообще, я сам все собирался тебе позвонить, но боялся, что не ответишь, ну и… Он развел руками и замолчал. А Валя вдруг поняла, что все ее страхи и обиды все эти годы были только у нее в голове. Она почувствовала острую тоску по времени, которое уже никак нельзя было вернуть, по сестре, которую большую часть жизни не знала по собственной глупости. И она произнесла: – Ладно. Сделаем так, как ты говоришь. На кладбище Яков деликатно отошел в сторону. Валя не смогла ничего сказать сестре. Но она смогла посмотреть на фотографию, где та была взрослой, с добрыми глазами как у мамы. И пообещать, что еще вернется сюда. Дом оказался уютный, немного захламленный, но все равно милый. Чувствовалось, что не хватает женской руки, хорошая уборка бы ему не помешала. – А что, никто из ваших детей не хочет пожить с тобой? – спросила она у Якова, стараясь, чтобы ее голос звучал беспечно. – Нет, – вздохнул он. – Невестка не любит частные дома, а дочери далеко ездить до работы. Но они навещают меня по очереди. Спасибо, что беспокоишься, это так приятно. Я понимаю, что ты ненавидела меня все эти годы, считала, что я не пара твоей сестре. Но я клянусь, я был хорошим мужем и никогда ее не обижал. Если честно, в юности я мечтал жениться на тебе. Да-да, что ты так смотришь? Ты была такой красавицей! Да и сейчас ею осталась. Валя стояла в недоумении. О чем он говорит? – Тебе плохо? – испугался Яков. – Садись вот сюда, я принесу воды. Он засуетился, побежал на кухню. Валя опустилась в кресло, прикрыла глаза. Выходит, все не так плохо, как она думала. Она-то боялась, что и сестра, и Яков знают о ее неразделенной любви, жалеют ее, а, может, и посмеиваются. Но, получается, оба они думали, что Валя просто его недолюбливает. Тут ее ног что-то коснулась. Она испугалась, открыла глаза. В ногах свернулась лохматая собака. Она тихонько ворчала, пытаясь уложить свою голову ей на туфли. – Вега? – удивился Яков. Он так и стоял в дверях со стаканом воды, открыв рот. – Это ваша собака? Вопрос был глупым, Валя это понимала – понятно, что их, не чужая же пришла с улицы! – После смерти Насти она никого к себе не подпускает, – тихо сказал он. – Это была ее собака. Ни меня, ни детей она не признает, даже укусила меня недавно. Он показал ей руку, хотя никаких следов укуса там не было. Но суть высказывания Валя поняла. Она наклонилась и осторожно погладила собаку. В этот момент зазвонил телефон. Она поморщилась – как не вовремя! Хотела сбросить, но увидела, что это Марина. Бедная девочка, наверняка опять поругалась с мамой. – Ало? – Валентина Васильевна? Это Марина. Как там у вас? Вы простите, что я звоню, но, мне кажется, у меня есть подвижки! После нашего разговора я решила – раз уж вы после стольких лет нашли в себе силы поехать, почему я не могу просто навестить маму? Тем более что рано или поздно она меня все равно заставит. Я купила торт и поехала. И съела всего один кусочек! Она опять говорила, что я толстая, что никому такая не буду нужна, а когда я показала ей фото Марка, она заявила, что по глазам видно, что он негодяй. Но я держалась и не возражала ей. И не плакала. Но потом, ночью, сорвалась. Пошла на кухню, достала торт, села на пол и принялась есть его ложкой, прямо из коробки. Ела и плакала. Она вошла, увидела это, взяла ложку и села рядом. Так мы и сидели молча – ели торт, размазывая по щекам слезы. А потом она вдруг говорит: «Я так боялась, что родится мальчик. Он же бил меня, твой отец. Следов никогда не оставлял, я даже пожаловаться никому не могла. И боялась, что сын будет таким же. Но родилась ты. И я испугалась еще больше – поняла, что ты вырастешь и станешь такой же, как и я. И тебя тоже будут бить, и тебе тоже придется рожать. Я хотела, чтобы у тебя была другая жизнь. Понимаешь?». А я ей сказала, что когда мой бывший назвал меня жирной, я дала ему пощечину и выгнала из дома. И мы с мамой засмеялись, представляете? А потом она говорит: «Ты не жирная, ты такая красивая, моя доча». Тогда я заплакала. И она заплакала. Мы были в торте и слезах, но такие счастливые. Я выбросила этот торт, больше не хотела его есть. И больше не хотела с ней ругаться. Простите, я все говорю и говорю, вы-то как? Валя посмотрела на фотографию сестры в рамке, на собаку, устроившуюся в ногах. На Якова она не смотрела, но чувствовала его спиной. – У меня все хорошо, – сказала она. – Мне кажется, теперь все будет хорошо. автор: Здравствуй, грусть!

– Если с моим ребенком что-нибудь стрясется. Я как раз и пришла, чтобы попросить Тебя: Господи, спаси и сохрани его! – Я только этим и занимаюсь, – серьезно сказал Господь. – Разве я дал тебе повод усомниться в моей заботе? – Нет, но… В этой жизни столько всяких опасностей, плохого влияния, крутых поворотов! А у него возраст такой – все хочется попробовать, повсюду влезть, во всем как-то самоутвердиться. Я очень боюсь, что его занесет на повороте, он ушибется, и ему будет больно. Что ж, в следующий раз он будет осторожнее, потому что на своей шкуре узнает, что такое боль, – ответил Господь. – Это очень хороший опыт! Почему ты не хочешь дать ему научиться? – Потому что хочу избавить его от боли! – горячо воскликнула мать. -Ты видишь – я всегда ношу с собой мешок соломы, чтобы подстелить ее там, где он может упасть. – И теперь хочешь, чтобы я обложил его соломой со всех сторон? Хорошо. Смотри же! И Господь мигом сотворил целый ворох соломы и бросил его в мир. Она кольцом легла вокруг сына той женщины, отгородив его от всех опасностей, от всех соблазнов и искушений, а заодно и от жизни. Женщина видела, как ее сын пытается пробраться сквозь солому, но тщетно. Сын метался, пробовал разорвать соломенное кольцо, впадал то в отчаяние, то в ярость. А в конце концов достал откуда-то спички и поджег солому. Взметнулось пламя, и всю картину мгновенно затянуло дымом. – Сынок! – закричала женщина. -Сынок, я иду на помощь! – Хочешь подбросить в костер еще соломы? – спросил Господь. -Имей в виду: чем больше соломы подстилают родители, тем сильнее желание прорваться сквозь нее любой ценой. Если же это не удастся, человек может и вовсе начать прожигать жизнь. Ведь он не знает, что такое боль, и что такое свобода выбора -тоже…Ты думаешь, что это мешок соломы, но на самом деле это мешок проблем. В нем находятся все ужасы, которые тебе чудятся, все опасения, которые в тебе живут, все страхи, которыми ты наполнена. Все, о чем ты думаешь и тревожишься, набирает силу и разрастается, потому что ты даешь этому энергию. Поэтому твоя ноша столь обременительна, а твоя спина так устала… – Выходит, я не должна заботиться о сыне?! И это говоришь мне Ты, Господи? – Заботиться – сколько угодно. Но вот беспокоиться ты не должна. Ведь я-то тоже о нем забочусь. Позволь и мне делать мое дело. Просто не мешай мне! Но это, как я понимаю, вопрос веры…

Так и жили вместе какое-то время, старшая чем могла помогала младшей, хотя сама практически бедствовала. Каждый день ломали голову, на какие шиши детей кормить. Прошло почти двадцать лет. У младшей крупная сеть не скажу чего. И масса идей на подарки уже многие годы — то квартира в центре города на старшую сестру сваливается, то авиабилеты в разные концы света. Старшая спросила однажды, а не перебарщивает ли младшая с подарками. Та ответила просто: — Я дарю лишнее, а ты отдавала мне последнее. Из Сети

За неделю до этого кобели на прогулке пришли к нему с видом «умрём, но не признаемся». И запросились домой. У ротвеля в пасти явно что-то есть… оказалось, котёнок! Полуслепой, блохастый, вся морда в гное! Посмотрел Вовка на кобелей и взял детёныша домой. Как супруга среди ночи достала бутылочку и смесь для младенцев — это личная женская магия. Как он отмывал котёнка и выводил блох — это трындец. Его потом трясло, хоть мужик не нервный. Обчесался на нервной почве. НО котёнок выжил. А кобели спятили. Пока котёнка мыли — оба сидели зайчиком и пялились, не моргая. Греют так: один лежит замерев с выпученными глазами, на нем — котёнок. Второй отдыхает. Потом меняются. Котёнок пополз — эти два козла за ним носами ведут, дышать боятся. Гулять перестали: дела сделали — и домой! Сосед зашёл, так они встали, собой малышку закрыли и рычат. На малейший писк котейки несутся спасать. Вот такие собачьи ''яжотцы''. А с чего их заклинило, откуда котёнок и где мать — так и осталось неизвестным. Трупа кошки хозяин не нашёл, хотя всё облазил ради чистой совести… Автор: Мария Тарасова

- Я забыл, - крикнул муж, звеня ключами от машины, и опять улизнул, даже не взглянув на битую посуду на полу. Кристине стало совсем горько, а Мирон надрывается в своём стульчике, в голове уже звенит от его криков, он то спит целыми днями – мальчик-ангелочек, то орёт, не заткнёшь. Обычно именно в такие дни, когда мама на взводе, когда ненавидит всех, даже его - единственного, любимого он вопит на всю квартиру. - Когда же ты заткнёшься, - в слезах крикнула на него Кристина, выкидывая в урну под раковиной битый фарфор. Но тут же отбросила в сторону совок и щётку и кинулась к сыну, взяла на руки и стала целовать, прижимать к себе, прося прощение за свои слова. Она покормила сына, отправила в манеж играть, сама принялась за уборку квартиры. Закончив на кухне, в комнате, она добралась до прихожей, а там недопитая кружка с кофе, она села на пуфик и вновь расплакалась – накатило. Лёша изменился после рождения сына, да и Кристина тоже, всё изменилось – их семья стала больше. Мирон стал ядром их ячейки общества, центром внимания. Родился он недоношенный, роды были сложными у Кристины, двое суток мучилась схватками, потом перепады давления, упадок сил и её прокесарили. Не помнит она радости от вскрика сына в операционной, не помнит комочка тепла, когда его положили ей на грудь. Помнит только радость внутри: она справилась, он жив! А потом темнота и возвращение в сознание только на следующие сутки. Мирон стал для неё центром вселенной в первые месяцы, чувство вины, оправдание за те первые минуты, когда она ничего не почувствовала как мать, Кристина старалась восполнить бесконечной заботой дома. О муже и о доме она не забывала, старалась не выглядеть, как потрёпанная мочалка, по вечерам, когда Лёша возвращался с работы, прекрасно понимала его желание спать на диване в гостиной в первый месяц: у неё швы, Мирон мог проснуться и не спать полночи. Самой Кристине так было легче – не видеть недовольного лица мужа, не злиться, когда он закрывал подушками уши, лишь бы выспаться – ему на работу, а работа у него сложная, требует концентрации внимания. Кристина понимала мужа, старалась справиться сама. Но месяцы бежали, Мирон рос и менялся на глазах: вот он начал держать спинку, садиться, первые два зубика прорезались внизу – это такая радость! Незаметно, без температуры и бессонных ночей, мама неделю носилась с его зубками, говоря только о них. Но папу это не трогало, а самое главное возвращаться в собственную спальню он не собирался. Не мог. Пробовал несколько раз, но ночью уходил обратно на диван. Близость сначала была. Но это было не так, совсем не так, как до рождения Мирона. И Кристина опять отнеслась к этому с пониманием: муж просто боялся навредить ей, ведь швы ещё свежи, и обвисшая кожа на животе никуда не уходит. Она молчала, пока интимная жизнь не пропала вовсе, а вместе с нею и нормальное человеческое общение. Алексей начал избегать разговоров, по утрам спешил на работу, вечерами просил не доставать его, кривясь от отвращения. Кристина уже не проявляла заботы, ей неприятны такие взгляды мужа, отговорки, ужимки, нежелание обсуждать проблемы. Начались скандалы. Вот дошло и до битой посуды, до ненависти к собственному ребёнку, быстро переходящей в самую нежную любовь и обратно. Кристина сходила с ума, а Лёша даже слушать её не хотел. После сегодняшнего она сделала свои выводы, скорее всего, у мужа появилась другая женщина, и, как обычно, в таких ситуациях, начала копаться в себе, мол, она сама виновата: слишком много понимала, слишком много на себя взвалила, ограждая мужа от бытовых проблем, очень много уделяла внимание сыну, забывая о нём. Но что-то внутри, в голове подсказывало ей: это не только её вина. Она не одна хотела ребёнка, они вместе приняли это решение, и она не виновата, что всё так трудно прошло в больнице, а теперь ещё и дома. Муж тоже должен! Он обязан участвовать в их жизни! И спать с ней в одной постели. Она вновь рыдала одна дома, замыкалась в себе, становилась ещё нервознее, злее, срывалась на сына, а вечером выплёскивала гнев на мужа. Он уходил, а она опять оставалась одна одна в квартире с его ребёнком. Что только ей не приходило в голову в такие минуты, каких только женщин она не представляла рядом с Лёшей. Бессонными ночами закрывалась в ванной с его телефоном и судорожно искала в нём следы женщин, следы измен, подлости и предательства, но ничего не находила, только скупую служебную переписку, в которой ничего не понятно. Соцсетей у Лёши никогда не было, он ненавидел их, всегда слушал книги, читал новости, с раздражением перелистывал рекламу или очередного интернет-коуча, если попадался на глаза. - Лёша, давай поговорим, - вновь просила его Кристина, с красными от бессонной ночи глазами. – Сегодня тебе некуда бежать, сегодня выходной. Ты понимаешь, я на грани. - Давай я посижу с ребёнком, а ты съезди, отдохни, сходи по магазинам, позвони подругам… Папа взял на руки сына, поил его с ложечки чаем из своей кружки. - Нет у меня никаких подруг! – ударила ладонью по столу Кристина. Мирон аж подпрыгнул и снова начал плакать. Мама закрыла глаза, подняв голову вверх. – Я так больше не могу! - Ты просто устала, - качал на руках Мирона отец. - Скорее всего, - не открывая глаз, ответила жена, - но почему ты отдалился от меня? Почему мы не спим вместе? Ты избегаешь этого? Ты даже смотреть на меня не можешь, тебе неприятно ложиться со мной в одну постель. У тебя другая женщина? – устало смотрела на него Кристина. Алексей играл с сыном, делая вид, что не слышит её слов. - Ответь! – опять ударила по столу мама. Мирон совсем разошёлся, папа унёс его в другую комнату, и пока он успокаивал его игрушками и погремушками, Кристина пошла в прихожую, закрыла дверь и спрятала все ключи подальше: сегодня Алексей не уйдёт от разговора, они разберутся во всём, он признаётся в своих изменах, - думала Кристина, возвращаясь к ним в комнату. Алексей сидел на полу и придерживал сына, Мирон пытался ползти вперёд, но всё равно пятился назад. Папа начал говорить об этом, об особенностях роста и развития каждого ребёнка, насколько каждый индивидуален. Кристина не слушала, сын ежедневно у неё на глазах 24/7, её не удивить фразами из книг по уходу за ребёнком. Она дождалась пока Алексей закончит, и вновь затянула о том же. Муж молчал, старался на неё не смотреть, его светлые брови постоянно двигались. Жена закончила с претензиями, муж продолжал молчать. - Вот видишь, - сухо сказала она, спустя несколько секунд тишины, - ты даже сейчас не можешь смотреть на меня… - Да, - ответил Алексей и совсем опустил голову. Кристина выпрямилась, хоть что-то. – Сам не понимаю, как так… - он толкал неваляшку сына рукой, по комнате разносился противный звон, Мирон уполз подальше от них, к своему манежу. – У меня что-то щёлкнуло в голове: я не могу. - Но почему? Мы же до последнего дня спали в одной постели, были вместе, когда я была беременная. - Это так, но после родов… - Это из-за операции? Тебе противен шрам на животе? - Нет. - А что тогда? – нажимала на него Кристина. Опять повисла пауза. Алексей поднялся и вернул сына обратно. - Лёша, не молчи! – просила жена, сидя на полу, упираясь спиной в диван. - Ты обещала похудеть через 2-3 месяца после родов. Ты всегда была такой стройной, подтянутой, я сходил с ума рядом с тобой, а теперь… мне противно. Кристина убрала руки от заплаканного лица и уставилась на него. - Ты набрала во время беременности, потом вроде похудела, а теперь ещё больше, я вижу, - он почесал бровь, закрывая глаза рукой. – Ты перестала следить за собой и продолжаешь набирать, а у меня в голове… перед глазами та Кристина, тоненькая, стройная, с аккуратной попкой и животом, а сейчас… У тебя пузо и… оно просто висит. Ты забыла, что должна следить за своим питанием, за собой… - Должна?! – уточнила Кристина. – А ты ничего не должен? Т.е. это всё из-за моих килограммов? Из-за складок на животе и боках? - Да, - отвернулся Алексей, - я не могу, мне противно. - Жесть! – поднялась Кристина с пола. – Ты забыл, через что мне пришлось пройти в роддоме? Что было с Мироном? Со мной после выписки? Ты забыл мои страдания с этим уродством, - она ударила себя по мягкому животу. – Я похудела сразу после родов на 10 кг, дома ещё на 3, просто выматывалась. А потом резко набирала, из-за тебя! За месяц всё ко мне вернулось, даже больше, потому что стрессовала, нервничала из-за тебя, накручивала, придумывая измены. Что мне только в голову не приходило, а ты просто убегал от проблем, ты боялся сказать мне… - Я не хотел тебя ранить. - А теперь мне совсем не больно? - хлопнула она в ладоши, еле сдерживаясь от слёз. – Да я реву по любому поводу, ору на Мирона, веду себя как неврастеничка, а ты просто боялся сделать мне больно? – Кристина истерично смеялась, запрокинув голову. Такие перепады настроения для неё стали нормой в последнее время. – А ты вспоминал стройные ноги, талию? Ты просто… ты… - Ты обещала похудеть после родов. Говорила, на это уйдёт 2-3 месяца. Хорошо, - поднялся с пола Алексей, - сложные роды, операция, швы, пусть ещё два месяца надо, но прошло семь! А ты только растёшь вширь. - Вот как? Такая не нужна, противна, - с обидой в голосе отвечала ему жена. – Зачем тогда ты мне нужен?! Разговор закончился скандалом, Кристина уже не могла по-другому, она нуждалась в других словах, в поддержке, в любви, а тут такая оплеуха и претензий не меньше, чем у неё. Они перестали разговаривать. Кристина села на жёсткую диету, записалась на обучение в интернете, через месяц пошла в спортзал, молча оставляя сына папе после работы. Она не спрашивала у Алексея: устал ли он, голоден или болен. Алексей приходил, а жена уже ждала его в прихожей с указаниями по поводу ребёнка и дома. Подхватывала спортивную сумку и бежала в зал, в соседнем доме на первом этаже. Там и новые знакомые появились, она стала общаться, улыбаться, появились другие интересы, помимо ребёнка и дома. Да и в семье потихоньку всё налаживалось. Муж и жена стали больше разговаривать, находилось о чём. Обучение Кристины плавно перешло в работу дома, она начала чётко делить время с ребёнком на своё и папино. Алексею нравились такие перемены: постепенно ушло отвращение к её телу, Кристина худела, менялась, с ней стало интересно, пусть и времени они проводили меньше, даже дома – у неё много работы. В постели тоже всё наладилось, Алексей считал, стало даже лучше, чем было, Кристина порою его просто удивляла, и он уже не хотел убегать по утрам на работу, а хотел лишний раз остаться. Пролетел год, второй, Мирон ходил в садик, мама работала дома, папа на своей сложной работе, и, глядя на трёхлетнего сына, Лёша вдруг заговорил о втором ребёнке: - Кристин, мне кажется, Мирону скучно одному. Ты слышала, сегодня он просил сестрёнку, как у Серёжи в его группе. - Я-то слышала, раньше я тоже хотела двоих детей. Но теперь нет! Мне хватило прошлого раза. - Да, тебе было сложно, сначала токсикоз, потом сложные роды, кесарево, осложнения. Помню, как десять дней ждал вас из больницы, - вспоминал Алексей, - скучал по тебе, и так хотелось уже увидеть Мирона. - А я забыла обо всём, - улыбалась Кристина, глядя на своё потрясающе подтянутое тело, она подумывала об операции на груди, к новому телу нужна новая грудь. – Женщина так устроена: моментально забывает обо всех муках, стоит только услышать крик своего ребёнка. У меня было чуть иначе, но смысл один и тот же. Но вот другого я забыть не могу, - она поправила облегающую маечку на себе, провела рукой по талии и сказала, - достаточно одного ребёнка, больше я не хочу портить фигуру. Алексей ещё пару раз заикался о втором ребёнке, обещал помогать жене. Ему вдруг захотелось доченьку. Но Кристина уходила от ответа и говорить на эту тему не желала, ей хватило, второй раз слышать унизительные слова от мужа она не собиралась. Автор: Наталья Кор

Дианка называла меня мамой с самого детства. Oна росла в любящей ее семье, правда, без папы. той жених меня бросил, отказавшись взваливать на себя ответственность за чужого ребенка. Oн тогда так и сказал, что если бы Дианка была моей дочкой, он бы не раздумывая ее удочерил. — Hо она не твоя! Oставь ее своей матери, мы с тобой родим и ты будешь воспитывать наших детей! — уговаривал он меня. Замуж я так и не вышла, не сложилось. ты с мамой переехали на другой конец города. чтобы злые языки не донесли до Дианы лишнего, слишком многие были в курсе той некрасивой истории. Два года назад, когда Диане исполнилось шестнадцать, не стало моей мамы. Oна сильно болела, и, чтобы обезопасить нас с Дианкой, написала завещание на меня. Cестра и тогда не соизволила явиться. тне тогда пришлось побегать, чтобы взять опеку над Дианой на себя. До недавнего времени, я была матерью восемнадцатилетней дочери. Я не вышла замуж, я не родила своих детей. Я вложила душу в этого ребенка. A стоило появиться сестре на блестящем кабриолете, с новым смартфоном в руках в качестве подарка, как Дианка поплыла. Дочь кричала на меня, что я сломала ей жизнь. Что она могла купаться в деньгах вместе с матерью, а не прозябать со мной, «жалкой бухгалтершей», на гроши. Oна собрала вещи и ушла со своей биологической матерью в красивую жизнь. Я осталась одна. Я как сомнамбула, ходила на работу, ела на автомате, не ощущая вкуса еды. Я не знала, какой день недели и какое число. Прийти в себя мне помог мой начальник. Oн шутя пригрозил, что уволит меня с работы, если я откажусь пойти с ним на свидание. Я пошла, чтобы не провести очередной вечер в пустой квартире. Bы не представляете мое удивление. когда через полтора месяца я узнала о том, что жду ребенка. — Да бросьте Bы, придумали тоже. Bы не представляете, сколько женщин рожают в возрасте около 40. Hе Bы первая. не Bы последняя. Hу что, рожаем? — спросила врач в женской консультации. Я, еле сдерживая слезы счастья, кивнула головой: — Pожаем! Cтас, мой начальник, сделал мне предложение, я согласилась. туж и свой ребенок — давно забытая мечта. И скоро она станет реальностью. Kазалось, ничто не может омрачить моего счастья. той ребенок. той. Eго не заберет никакая сестра. Tолько мой. ты со Cтасом собирались на первое УЗИ, когда позвонили в дверь. Hа пороге, с чемоданами, стояли Лариса, Диана и мальчик лет 1З. Про дочь сестра вспомнила не просто так. Eе сын от мужа-богача нуждался в пересадке чего-то там. Bот она и поманила наивную Дианку обещаниями красивой и богатой жизни. тало того, что Диана не подошла как донор, еще и Ларискин муж выяснил, что мальчик, которого он 1З лет воспитывал, вовсе не его сын. туж сестры поступил благородно — он нашел донора и оплатил операцию. A потом выгнал Ларису и ее детей. По брачному контракту, который сестра подписала в надежде пережить мужа, она осталась без копейки денег. И теперь ей нужна половина квартиры нашей мамы. И вообще, со слов сестры, я должна поступить благородно — отдать квартиру сестре и ее детям. Bы можете меня осудить — Bаше право. Hо я их выставила. Tеперь у меня своя жизнь, свои интересы. Cестра-кукушка и дочь-предательница в мои планы на жизнь не входят. Я 18 лет воспитывала дочь сестры, но теперь у меня своя семья.

Сестра на пенсии. Утром проснутся, позавтракают и гулять. И разговаривать, разговаривать, разговаривать. В детстве и юности очень дружили, никуда друг без друга. Есть что-то символическое: в детстве вместе и под старость тоже вместе. Подумала женщина и решила: «Обязательно перееду, а свою квартиру молодым отдам». И было сладко от ощущения, что доброе дело сделает. Всё обсудили: мебель пусть остается, надо только одежду взять – ничего больше не надо: ни посуды, ни штор, ни телевизора. Муж у сестры хороший мужик, тихий, не скандалит, без вредных привычек. Много знает, рассказывает интересно – заслушаешься. Так что есть, кому развлекать. И представила женщина картину: сидят с сестрой на кухне перед новым годом и лепят пельмени, а мужик заглядывает и спрашивает: «Можно штук двадцать сварить? Есть хочется». А они с сестрой шутят: «Ничего, не помрешь с голода, всю ночь есть будешь». Чем не семейная картина? Накануне переезда решили еще раз все обсудить, включая документы. Дарить так дарить, пусть все по закону. Если квартира в собственности у молодых, то им спокойнее будет. Пришла женщина к сестре во второй половине дня. Хозяева готовились обедать. Сели втроем, сестра зевала, у нее плохое настроение... За чаем рассказала: «Бессонница была. Представляешь, только заснула, было час с небольшим. А этого идиота (кивнула на мужа) на кухню понесло. Пить, видите ли, захотел. Воду налил, на стол поставил, рукой двинул и разбил кружку. Двери открыты, я так испугалась. И всё – ночь бессонная». Невинная история, с кем не бывает? Но младшая сестра задумалась: «Я у себя хоть десять раз ночью встать могу, потому что хозяйка. А здесь еще подумаешь, подняться или до утра терпеть». И действительность показала свое истинное лицо: сестра привыкла жить по-своему, и ее не переделать. Порядок привычный, все привычно. Все предметы на своих местах. И тут появится другой человек, пусть даже родной – роднее некуда, и тогда запросто случится все, что угодно. Можно через неделю несколько раз поссориться, а уйти некуда, квартира – тю-тю. Испугалась женщина, после чая сказала: «Знаешь, Зоя, я дома останусь. Мне свое пространство нужно. А Танюшка молодая, справится». У старшей сестры глаза стали большими: «Ты с ума не сошла? Обещала зачем? Я же Танюшке сказала, они с мужем настроились, обрадовались». Женщина ответила: «Подумаешь – настроились они. Ничего, не беда. Никуда не поеду». Вернулась домой, видит – часы остановились, надо батарейку сменить. Поставила табуретку, сняла часы, погладила: «Хорошие мои, стучите-стучите». Из холодильника достала малосольные огурчики. Картошку отварила. Свои огурчики, своя картошечка, своя тарелка. После еды немного полежала, спать в десять вечера легла. Ночью встать можешь, потому что свой угол. Хорошо у себя, хорошо дома. Сестры долгое время не общались: обиделась старшая сестра. В детстве иное было. И это иное ушло вместе с детством. Сейчас другое. Покой нужен, уверенность нужна, что ты ни от кого не зависишь. Георгий Жаркой.

-Бабы говоришь? -Ну да. Аннушка квёлая была, всё ребёнка не могла выносить, ела да спала. Наталья родила, да не от меня. -Не от тебя? -Нееее, я пока на сборы ездил, она с кем -то сблудилась, хорошо мамка глаза открыла. -Вон оно что. -Ну. -Мамка значит, глаза открыла. -Ага! -Гриша, а вот допустим я соглашусь, где же мы с тобой жить будем? -Как где Фросенька? Дак у меня же. -У тебя, Гриша? С мамой? -Конечно... -Я подумаю, Гриша. Конечно Фрося была рада, что на неё, бесприданницу, обратил внимание не последний парень, правда две жены от него сбежали, но у него хозяйство справное, сам с лица красив, да мягок и покладист. Знала Фросенька, что есть у него одна закавыка, это мама Гришина, которая снох со свету и сживала. С вида была божий одуванчик, а на самом деле... Кстати, Аннушка, была Фросина дальняя родственница, и знает Фросенька, что как только ушла Аня из той семьи, так соком налилась девка, да повеселела, замуж вышла второй раз, дитё родила. Наташа в соседнем селе живёт, вроде вдовец к ней сватается, с дитём берёт. Фрося всю ночь провозилась на своей жёсткой подстилке, спала она на кухне, на большой скрыне(сундук). Терять ей было нечего, с трёх лет в приёмышах у тётки с дядькой живёт. Крепко задумалась Фрося, хочется своё хозяйство, дом свой, но вот мать у Гриши...Ай, семи бедам не бывать, а одной не миновать, пойду, решила Фрося. Свадебку скромную сделали, Фросенька всё же девица, да тётушка от радости решила вечерок сделать, а то люди и так тычут, что сиротку обижают, ягнушку, да телка подарила, на свадьбу племяннице. Конечно тётке жалко было бесплатную рабочую силу терять, но Фроська больно хороша с лица, своих девок не могла из-за этой пристроить. В общем стала Фрося замужней женщиной, ну как стала, ну как женщиной. Свадебку -то как сыграли, повеселились, пошли молодые значит в опочивальню, только легли в кровать, кто-то скребётся, мамушка Гришанина, пришла и спать посредине легла чтобы чего плохого не приключилось. Вот такая первая брачная ночь, на вторую ночь тоже и на третью. Фрося к Грише, тот руками разводит -Мамушка болеет, кошмары её мучат... Фрося к свекрови, так, мол, и так, вы что же это мамаша творите? А та ей, поджав губки сообщает -Ты девка не бзикай, не бзикай, для тебя лучше делаю. -Это что же вы для меня делаете? -Да то, долго ты не проживёшь, всё равно уйдёшь, так хучь девкой останешьси. А дитёв Гришаня не может иметь, да и не надо ему это, пустой он, по мужицкой части. -Куда это я уйду? Никуда не пойду не дождётесь. -Ну- ну, посмотрим. Взяла Фрося, увела Гришу, в чисто поле, звёздами любоваться да миловаться- целоваться...И ничего он не пустой оказался... На второй день Гриша двери навесил в спаленку свою, и перед носом мамы дверь закрыл, на большой крюк. Ой, что старуха делала под дверью, выла, да скреблась, и кричала, и за сердце хваталась. А утром даже драться кинулась на бессовестную девку, Фроську. -Ты, негодная надоумила моего Гришаньку двери сделать бесстыдница, тьфу на тебя, блудница чёртова. -Я!- смотрит бессовестно и улыбается. -Я вот топор возьму и покромсаю дверю ту. - Кромсайте, матушка. Я Грише скажу он новую навесит. -Ну ладно, гляди у меня ,скоро сбежишь. -Не сбегу. -А вот посмотрим. - Посмотрим! И стала старуха изводить невестку, стала Грише наговаривать то одно, то другое. Тот сначала отмахивался, а потом стал прислушиваться, даже пару раз за косы оттаскал Фросеньку, ни за что. -Ну погоди зараза старая, ужо я тебе устрою. Не всё коту масленица, отольются кошке мышкины слёзки. Вечером Гриша в ворота, а матушка тут как тут, волос н себе рвёт кричит что Фроська её избила, Гриша не знает что делать, для порядка вожжами оттянул пару раз вдоль спины. Вечером покаялся, мол, прости, Фрося. Мам же всё таки... На следующий раз Гриша на работу, старая давай изгаляться над Фросей, мол, я опять Грише скажу что ты меня избила и он тебе задаст, и опять так сделала. Пойдёт ударится специально, расцарапает себе грудь и лицо, скажет что Фрося избила ни за что. Гриша опять Фросю изваландает всю, потом глаза в землю ...мама же, прости любимая, ну как её обидишь? Я знаю что ты не трогаешь маму... Терпела Фрося, терпела, взяла и отлупила старуху вредную, не сильно так потрепала для устрашения. Свекровь молчала весь день, а к вечеру, как Гриша пришёл домой, так легла н лавку и лежит. Фрося выбежала его встречать. Обнял жену молодую, поцеловал, с опаской, вдруг мать где из-за угла выскочит, да оттянет попек спины, не любит матушка этого, говорит, мол, не будет меня, во и милуйтесь тогда... -А, где это матушка - спрашивает Григорий. -На лавке легла, сказала что всё равно изведёт меня, Гриша... Заходит сын в хату, а мать на лавке лежит, охает. -Что такое, матушка? -Ох, ох, сынок, избила меня твоя лихоманка, еле живая осталась, вот лежу, видно пора мне... -Да что такое-то, а? Да что вам матушка не живётся? Изба в порядке, скотина управлена, еда наготовлена, огород, как на картинке, Фросенька глаз не поднимает на вас, а вы всё пилите её и пилите. Завыла старуха, а сын её и слушать не стал. Поел, пошли в комнату свою. Фрося оглянулась, бабка на лавке сидит и глазами зло зыркает, ну та не удержалась и язык показала. Старуха как заорёт, как подпрыгнет и ну драться на Фросю кидаться. Еле Гриша отбил жену молодую, Фрося -то испугалась, за Гришу спряталась. -Так вот, маменька кто кого бьёт-то! В другой раз старуха соли в щи пересыпала, что есть невозможно. Фрося стерпела, стала еду прятать. Наварит, пирогов нажарит и спрячет. Бабка в чугунки, а там пусто...Зубами скрипит, сухари с водой ест. Вечером жалуется Грише, что мол лихоманка твоя голодом меня держит, тот на жену, та ему показывает что всё наготовлено. -Гриша, нечто ты не видишь и пироги, и калитки сладкие, и щи, и каша с мясом. Матушка есть мою еду не хотят, говорят что плохо готовлю. Бабка от такой наглости чуть пирогом не подавилась, а Фрося опять ей язык кажет, да кукиш, накося, мол, выкуси. Бабка в раж вошла вредит по-страшному, Фрося бельё настирает развешает по верёвкам та в грязь его втопчет, в назёме измажет. Изводит девку и всё ты тут. Тётка пришла Фросю проведоват,ь та возьми и пожалься, ну сил нет никаких, сживает с подворья и всё. -Даже боюсь ей сказать что тяжёлая, я тётенька, - шепчет Фрося, - либо меня изведёт, либо дитя, а то и вместе обоих. -Так так, так, - шепчет тётка - моя свекровь издевалась надо мной, дай боже как, первого дитя скинула она тяжести меня таскать заставляла. Мальчик был, с тех пор девки -только ты вот что, детка... Тётка зашептала что-то Фросе на ухо. Потом обе сели чинно за столом и чай пьют, бабка под сенками сидит слушает о чём сноха с тёткой своей говорить будет. -А ты, дочка, отрави п@длу старую - громко говорит тётка -А как же тётушка? -Да запросто, - громко говорит тётушка, и начинает что-то шептать едва сдерживающей смех Фросе. -А ежели она есть не станет? Ты силком, ежели чего, я Таньшу на подмогу пришлю, вдвоём скрутите и накорми её... -Хорошо тётушка, как стану единой хозяйкой, - громко говорит Фрося, - так вас с дядькой приглашу и полюбовника своего, барина Архипова тоже. -Вот правильно, вот молодец. Бабка чуть не упала без сознания. Только Гриша на порог, а она ему новости. -Фроська тварь безродная отравить меня хочет с помощью тётки своей, а в полюбовниках у её барин Архипов. -Ты что матушка, совсем от злости своей сбрендила? Ково он отравить хочет? Какой барин Архипов? Ему уж сто лет в обед. -Истину, истину тебе говорю, Гришенька. С тёткой свое сидели, говорили в голос даже меня не постеснялись. -А т где была? Нешто с ними за столом сидела? -Куды тама, я под сенками подслушивала. -Ааа, вон оно чего, ну-ну, ведь поблазнится такое. -Гриша, сынок, клянусь! Вот те крест! -Мамаша, да хватит вам уже, ну ей богу, от людей уже стыдно. Две жены извели, Фросю я вам не отдам. -Ах так? -Да так! Сколько уже можно -то!Многое творила старуха, чтобы изжить неугодную сноху, да только Гриша ничему не верил уже. -Околдовала, окрутила парня змея подколодная, ворожея, ведьмачка, - жалуется старуха по соседям. Те головой качают, да глаза, прячут все, знают какая Фрося добрая да хорошая. Никто старуху не слушает. А тут смотрит никак живот у невестки? Нагуляла, ликует бабка, нагуляла шаболда. Она к Грише,а у того глаза, как небо в ноябре суровые и холодные. -Не смей, - говорит, -на супругу мою законную, напраслину возводить! Я мама конечно очень васлюблю, но Фросеньку я тоже очень люблю, и не надейся, я её не брошу и не выгоню и более того, поедем с Фросей, повинюсь перед Наталией и дитё своё признаю. Бабку словно громом ударило с молнией стоит глаза выпучила, повернулась, да как кинется к Фросе, в живот целилась, да перехватил Гриш руку материнскую. -Всё, мать, хватит. Надоело. Хоть и стыдно людей ну да все знают какой гадкий у тебя характер, иди собирай свои пожитки. -Чевой- то? -А тогой-то, повезу тебя в богадельню сдам, потому как не дашь ты нам жить, с двумя бабами развела, видно и третья сбежит, потому как страшно ей с сумасшедшей старухой в одном месте жить. Ой, как взвизгнула мать Гришина, упала на землю, волчком крутится воет, прощения просит, в ноги ползёт к Фросе. Говорит что больше никогда так не будет делать, крестится, молится, плачет. Фрося добрая душа, подняла старуху, сказала не переживать никто её из дома не гонит, просто за дитё страшно, ану чего удумает. Клянётся старуха, что мол никогда ничем и никак больше подлого характера своего не покажет. И сдержала слово. Конечно нет, нет, да и взбрыкнёт, бывало.Но так, по старчески побурчит, по делу. Внука Васятку любила до одури, пылинки с него сдувала, да и Нюрочку, от Натальи девочка, тоже привечала и голубила. А потом Гриша с Фросей и вовсе забрали девчонку к себе, Наталья замуж вышла з вдовца, а у того трое своих, да Наталья ещё троих родила ему, не до Анютки ей было. Забрали, воспитали, Анютка Фросю больше родной матери любила. Как дети вросли, бабушки уже и не было, сначала Анютка взамуж за хорошего парня вышла, а потом и Вася жену привёл, Фрося, памятуя свои отношения со свекровью, со всей душёй сноху приняла и всегда хорошо о своей свекрови отзывалась. А что было, то быльём поросло. Автор: Мавридика д.

Седенькая старушка с распушившимися волосами утерла пальцами глаза, сильно надавливая на них, махнула тонкой морщинистой ладошкой как-то не наотмашь, а нежно, как погладила. – Да что вы… Разе я поэтому… Не надо мне ничего. Просто подумала, что помру, а сынок и не узнает. Жалко его, бедного. Горевать станет… Соседки уже знали, что сын Клары Алексеевны работает на севере, на сейнере рыбу ловит. А там, как известно, рыба сезонная, рыболовецкие поселки переезжают, адрес сына меняется, вот и не знает мать, как сыну сообщить, что заболела. А недавно пообещали ей врачи, что сына постараются найти. Обнадежили, да только обещание не выполнили. Пришла врач их палатная, Ольга Сергеевна, развела руками – не нашли, нет возможности. Крайний север, знаете ли… А сама грустная… Вот и плакала теперь старушка. Уж лучше б и не обещали. Клара Алексеевна и не догадалась, что искали сына ее медики не столько из чувств милосердия, сколько из необходимости. Отделение это онкологическое. Больных отсюда частенько отдавали на поруки близким. Вот и ее бы домой … Стадия последняя. И сына-то нашли. Нашли довольно быстро. И да, находится он на севере – в местах отдаленных. Сын Клары Алексеевны в колонии, сидит за убийство в драке. Сидит повторно, вторая судимость. Первая – нанесение тяжёлых телесных… Клара Алексеевна – бабушка “божий одуванчик” совсем не походила на мать рецидивиста, и, казалось, о сыне не врала. С собой в больницу она привезла его письма, читала всей палате вслух. Письма были хорошие. О снегах, о рейсах, об океане. Она отправляла свои послания на почтовое отделение до востребования в Салехард. И знала – письма сын получает. Правда, не всегда. Клара Алексеевна, посчитали медики, просто не знала о судимости сына. Решили они не “убивать” старую милую пациентку сообщением, или, правильнее в ее случае сказать – не “добивать”. Умолчали. Никому не сказали, не узнали об этом и больные. – Не плачь, Кларочка, может и найдут. Ты надежды не теряй. Ты ж написала ему, молись, скоро и приедет…, – успокаивала добрая соседка. Клара Алексеевна и не теряла эту самую надежду. И казалось, что она ее и держит. Уж давно предсказывали врачи скорые ухудшения, но она, как будто, наперекор болезни жила, ходила, кушала – ждала… Но вот однажды зимним хмурым утром в ординаторской зазвонил телефон. Трубку передали Ольге Сергеевне, речь шла о ее больной. – Что? Вы с ума сошли. Это онкологическая клиника… Нет, я не позволю! – потом вздохнула, – Приезжайте… Звонили из полиции. Сын Клары бежал из мест лишения свободы. Звонил следователь – у него поставленная командованием задача – поговорить с матерью рецидивиста. Ольга Сергеевна распереживалась: нет, нельзя старой больной женщине сообщать о том, что сын – преступник. Никак нельзя! – Да поймите Вы…, – нервничала она в разговоре со следователем, когда тот приехал в клинику, – Не знает она о сыне, в розовых очках она. А жить ей осталось от силы пару месяцев, и то при самом лучшем раскладе. Это Вы будете убийцей, если сообщите ей, – пускала в ход она уже угрозы… Следователь Егоров – мужчина лет пятидесяти, всё понимал. Понимал он и то, что разговор этот с матерью – всего лишь галочка в деле. Сюда сын никак не доберется, если и уйдет, то там, в тех ямальских краях. Но скорее всего задержат скоро. И не таких находили. – Думаете, не знает она? – с сомнением переспросил. Егоров недавно и сам похоронил мать. Сердце ещё болело. Приехал на похороны, а сестра ему: – Так ждала она тебя, Слав, так ждала. Чего ж пораньше-то не приехал? И что ответить? Надеялся, что поправится… – Точно не знает. Гарантирую…, – ответила врач, – Мы узнали, так пожалели, сообщать не стали, а вы тут…, – она была огорчена. – Ясно. Не переживайте, не скажу я… Отпишусь. Придумаю чего-нибудь, – согласился, почесывая лоб Егоров, – Вот подпись бы только мне ее… – Ну, какая подпись. Говорю же… Он махнул рукой, резко встал. – Ладно. Влетит мне, конечно. И тут Ольге Сергеевне жаль стало сотрудника. У них там ведь тоже – ого-го начальство. – Хотите, поговорите… Только представьтесь другом сына. Да…, – Ольга Сергеевна даже улыбнулась от пришедшей вдруг идеи, – Пусть письмо сыну продиктует. Вы напишете, а потом протокол беседы ей подсунете. Она плохо очень видит. Учтите, она считает, что сын работает на рыболовецком судне в океане. – Нарушение…. – Устава, но не жизненных ценностей. Знаете, как рада она будет весточке от сына! Пошли? Следователь тяжко вздохнул, быстро достал документы, и они направились в больничную палату. – Клара Алексеевна, а к Вам гости… Женщины привстали, повернули головы с любопытством – к Кларе никогда никто не приходил. – Гости? – Клара Алексеевна заморгала подслеповатыми глазами, приподнялась с подушки. Ольга Сергеевна помогла ей усесться. Следователь присел на придвинутый соседкой стул... – Здравствуйте, Клара Алексеевна. Я к вам от Саши, от сына. Вместе работаем. Писем нет, но большой привет привез. Я с поезда. Уж извините, что без гостинцев, – только сейчас, глядя на тумбочки соседок, Егоров сообразил, что в больницу ходят с гостинцами, – Он никак не может приехать. Хотел, да не отпустили его. – От Саши…от Саши, – говорила, как выдыхала старушка, чуть покраснев. – Да. Дела, знаете ли. Самый сезон работы. – Так ведь вроде у вас на сейнере нет отопления, как же в холод-то… – Сделали. Всё сделали. Теперь нам холод не страшен, – на ходу сочинял Егоров, поглядывая на врача. – Как там Сашенька мой? – Сашка-то? Отлично. Вот недавно грамоту дали, как лучшему…ну, лучшему… – Боцману, – помогла Клара… – Да, лучшему, значит, работнику. Здоров, весел, так что – не волнуйтесь. – Чай, стужа у вас? – а в глазах тепло материнское, готовое согреть целый рыболовецкий поселок. И Егорова от взгляда этого понесло. Он никогда не был на севере, но что-то читал в юности. Был такой детский интерес к краям северным. И теперь вдруг всплыло в памяти все, что, казалось, давно позабыто. Он рассказывал о бесконечности снегов, о стадах оленей, о косяках красной рыбы и лежбищах котиков, о жизни местных людей, о традициях и праздниках, о жилище, о юколе и строганине… Вся палата слушала его, затаив дыхание. И врач слушала. Клара Алексеевна тихонько улыбалась, лёжа высоко на подушках. Егоров так увлекся своим рассказом, что забыл о том, что нужно предложить матери написать письмо сыну. Напомнила Ольга Сергеевна. – Письмо? Ох… Как Вас зовут? … Не задержу ли Вас, Слава? – как будто обрадовалась мать-старушка. Она начала диктовать. “… Ты не думай сынок, я ведь не в обиде. Я все понимаю. Главное, чтоб ты счастлив был … А дуб наш нынче так покрыло снегом. Смотрю на него и думаю – как у Саши моего на севере – снега …. Мурку соседи забрали, присмотрят. Жалко ее, скучать будет …. Я б тебе носки передала, купила трое – теплые, вязаные. Так ведь дома. А я вот в больнице… Ты береги себя, Сашенька, и домой возвращайся. Я уж все приготовила а твоему приезду, и одёжку, и пену для бритья. Приезжай скорее. А за меня не волнуйся, лучше мне. Выпишут скоро…” Следователь писал с каким-то упоением, ждал продолжения, подсказывал. Они закончили. – А подпись? – подсказала доктор. – А, да…, – и Егоров сунул старушке продиктованное ею письмо. Ольга Сергеевна лишь подняла брови. В коридоре спросила: – Вы же хотели протокол беседы подписать. – Да Бог с ним… , – он отстраненно махнул рукой, – Я вот все думаю: как у подобной матери мог случиться такой сын. Ведь не может быть, что нет в нем и частички ее. А? – В жизни всякое бывает. И в одной семье рождаются и воспитываются совсем разные дети, – ответила умудренная опытом врач. Следователь ушел, а Кларе Алексеевне с этого дня почти ежедневно передавали гостинцы. Что-то сдвинула эта беседа в сердце Вячеслава Егорова. Как будто получил он послание от матери своей, как будто прощала. И служебные, и личные заботы не могли отвлечь. Он все вспоминал пословицу: “Если даже на собственной ладони приготовить яичницу для матери, то всё равно будешь в долгу перед ней.” Он держал руку на пульсе – следил теперь за судьбой далекого сбежавшего рецидивиста, звонил Ольге Сергеевне, интересовался здоровьем его старушки-матери, навещал ее изредка. И делал это уже не по службе, а просто – для себя делал. Шло время. Клара Алексеевна угасала. Уже перевели ее в отдельную палату, уже не могла она вставать. Она ждала Славу, он был ниточкой, соединяющей ее с сыном. Иногда она сомневалась… Не все стыковалось в рассказах друга сына, иногда, казалось, что он просто сочиняет. Неужто, и правда, ложь во спасение, – думала она порой. Но потом гнала от себя эти мысли. Так хотелось думать, что у Саши, и правда, все хорошо, так, как рассказывает Слава. И вот наступил день икс. День, когда Вячеслав выгрыз, вырвал, превзошел все препоны закона и самого себя. Он добился – ему разрешили телефонный разговор с задержанным при проведении оперативно-розыскных мероприятий. Александра задержали. Был он в бегах две недели. – Александр Петрович, Ваша мать при смерти. – Я знаю. Я почувствовал…, – голос с хрипотцой. Ещё бы – столько времени бегать по тундре. – Вы можете с ней поговорить? Я добьюсь… – Я… Я… Да, могу, – сказал осипшим голосом. – Но, учтите. Она, с Вашего посыла, считает Вас боцманом рыболовецкого судна. – Да, я в курсе, только… – Что? – Только мне все время кажется, что она догадывается, что никакой я не рыбак, – прохрипел Александр на том конце. – Догадывается? Да нет… Мне так не показалось. Ну, в любом случае не надо ее разочаровывать. В ближайшее время нам разрешат разговор. Ждите… И вот уже утром дня следующего Вячеславу не сиделось в ординаторской. Он прилетел сюда час назад, боясь пропустить связь. И теперь расхаживал по вестибюлю. Его позвала медсестра. Процедуры у больной закончились, можно было пойти к ней. – Ее бы уколоть, но мы ждём звонка, колоть не стали. Тяжело ей без укола, так что скорее бы… – Я понимаю, но… Учреждение особое, колония… Не больно покомандуешь. Я тоже жду. Вячеслав зашёл в палату. Клара Алексеевна лежала высоко на подушках, голова повернута набок, цвет лица слился с больничным бельем, щеки совсем ввалились. Голова повязана платком, сухие ломкие волосы слегка выбились. Старушка дышала с лёгким присвистом, чувствовалось, что ей тяжело. Было ясно – дело идёт к концу. Однако, голову к нему она повернула. Платок немного съехал и отчётливо обозначились скулы и впадины на висках. Она застенчиво посмотрела на него, и чуть пошевелила пальцами руки, как будто махнула. – Славочка, Вы? – Я…я… Это я, Слава. Не разговаривайте, Клара Алексеевна, берегите силы, – он поправил ее платок, заправил волосы и начал нести какую-то пургу – сочинял на ходу, как они с Сашкой на упряжке собак мчались сквозь тундру. Говорил, а она чуть улыбаясь уголком рта, слушала. Вячеслав замолкал порой, смотрел на безмолвствующий телефон и думал: а что если, и правда, она догадывается о местонахождении сына, а что, если правда, что она понимает сейчас, что он врёт, а что если случится какая-то мелочь, и что-то помешает сейчас связи с колонией… Что если… Но он опять врал с неимоверным упоением, врал, как писал. Говорил о том, что ухаживали они за одной нанайкой, а она дала им от ворот поворот, говорил о том, что Сашка выигрывал его в карты и обгонял на снегоходе. Он даже вздрогнул от звонка. Схватил, подскочил на ноги, отошёл к окну, боясь, что Клара Алексеевна услышит представление сотрудника тюрьмы, а потом метнулся назад и громко, так громко, что наверное услышали в соседних палатах, закричал в трубку: – Сашка! А, Сашка! Привет! А я тут как раз у матери твоей, рассказываю, как мы с тобой на снегоходах гоняли по тундре. Да..да… Даю ей трубку. “Даю” – было сказано риторически. Старушка уж ничего не могла держать. Слава поднес ей трубку к лицу. Она вся вытянулась, рот приоткрылся, и, казалось, она забыла о дыхании. Слава глянул на дверь. Где эти медики, когда они так нужны… – Клара Алексеевна, Вы дышите. Это Сашка… Саш, говори… Мать слушает. В трубке тяжёлый хриплый вдох… – Ну, здорово, мамка! Здорово! – сказал Александр, и Слава почувствовал, что, несмотря на напускную грубоватость, и Александр тоже почти не дышит, голос дрожит, – Мам, ты как? – Сса… Сашень…, – выдыхала Клара. – Я, мам, я. Ты прости, что вот так, что не приехал, прости. Я хотел. Я очень хотел, веришь? Но не смог. Прости… – Что ты…что ты… Саша. Все хорошо. Тут Слава. И я – хорошо…, – дался этот монолог Кларе Алексеевне с трудом, она уронила голову на подушку, задышала тяжело. И тогда заговорил Александр. Голос его с задушевной хрипотцой звучал успокаивающе. – Я помню, мам, как я у соседа по коммуналке пельмени украл и тебе притащил. Помнишь? Ты тогда горевала, что денег нет, переживала – чем кормить меня будешь. А потом пришла с кухни и слюни сглотнула – там запах, ууу. А я увидел. Ну, я тогда и спёр, помнишь? Ох, как долго ты меня отчитывала потом. Никак забыть не могла. – Сашенька, сынок, милый мой… Помню. – А помнишь, какая поговорка меня так злила, что я с пацанами даже дрался? – Да.. Карл у Клары украл….Помню. – Да… все доказывал, что моя Клара не крала кларнет. А ещё помню твой плащ светлый, удлиненный. Ох, и любил я его. Гордился, что мамка моя – самая красивая. А ты, и правда, красивая, мам. Друг мой сказал, что такой и осталась до сих пор. Завидует он, что мамка у меня такая. Мне все завидовали. Жаль, что не рядом я, прости… Он говорил и говорил. Егоров сидел наклонившись, держал телефон рядом с ухом матери, он заметил, как порозовели щеки у Клары Алексеевны. Голос ее сына, пересекая горы и реки, меридианы и горизонты, летел с далёкого холодного обледенелого севера, из бетоно-проволочных заиндевелых заграждений колонии прямо сюда – в сердце матери. Он, как газовая струя, пронизывал холодное пространство, согревая всё на своем пути … И похоже те, кто должен был ограничить время разговора тоже согрелись. Согрелись и заслушались. Уже пришла медсестра с капельницей, а потом и Ольга Сергеевна. Клара Алексеевна слушала голос сына и тихо улыбалась, глядя в далёкое пространство. – … Я вернусь, мам. Домой очень хочется. Ты только выздоравливай. Заживем. – Я жду тебя, Саша… – Да, я вернусь. Тут ведь тоже – не сахар. Недавно вихрь был, так у нас крыши у бараков снесло. Но восстановили, мам. У нас ребята тут хорошие. Дисциплина. Но морозы нынче лютые, я чуть щеку себе не отморозил. И охрип чуток, слышишь какой голос? Слышишь, мам? Клара Алексеевна так и улыбалась, глядя в пространство. Вячеслав даже не понял, почему Ольга Сергеевна взяла ее за шею, а медсестра закрыла ей глаза. Зачем? – Телефон, Вячеслав, – врач вывела его из оцепенения, – У Вас ещё включен телефон. Клара Алексеевна умерла, передайте сыну. Вячеслав медленно поднес телефон к уху. – Але, мам. Что-то со связью. Я тебя не слышу! Але…, – хрипела трубка. – Она умерла, – произнес в трубку Вячеслав как-то по инерции. – Что? – Александр, Ваша мама только что умерла. Она … Она слушала Вас слушала, и… Я… Я и сам не заметил…, – Вячеслав ещё был потерян, никак не мог собраться. – Мама! Дайте ей трубку… Что Вы сказали? Умерла? – Примите мои соболезнования, – наконец Вячеслав взял себя в руки, – Александр, она улыбалась, слушая Вас. Значит, все не зря… – Что не зря? – он помолчал и добавил, – Мама … – Да, Александр, Ваша мама только что скончалась. Видимо, сын никак не мог поверить. Он замолчал, а потом протянул: – Даа… Вы правы – не зря. Я должен Вас благодарить… Я никогда это не забуду… – У меня письмо Вам от матери. Я передам. Я обязательно передам… Их разговор прекратили. Следователь Егоров вышел из палаты. Надо было взять себя в руки. Но эти самые руки дрожали даже, когда он закурил на улице. Клара Алексеевна дождалась. Дождалась… – Прости меня, мама, – прошептали его губы, он думал о своей матери. Он прошел пару кварталов и набрал Ольгу Сергеевну. – Ольга Сергеевна, я насчёт похорон… Я займусь этим. В виду имейте… Вячеслав взглянул на занесённые снегом улицы, достал письмо Клары Алексеевны: “… Ты не думай сынок, я ведь не в обиде. Я все понимаю. Главное, чтоб ты счастлив был … А дуб наш нынче так покрыло снегом. Смотрю на него и думаю – как у Саши моего на севере – снега …”