16 ЯНВАРЯ 1933 года в Нью-Йорке родилась Сьюзен Зонтаг — ключевая фигура американской культуры второй половины XX века. За 71 год она успела побывать автором художественных произведений, критиком, эссеистом, искусствоведом, философом, театральным режиссером, драматургом и киносценаристом. ... Став еще в 1960-х годах ролевой моделью для многих феминисток своего поколения, Зонтаг до сих пор служит источником вдохновения не только для женщин, но и для всех мыслящих людей.

ИОСИФ БРОДСКИЙ: «…Сьюзен Зонтаг — умнейшая личность! Ей нет равных по обе стороны Атлантики. Для нее аргументация начинается там, где для всех остальных она кончается. А интеллектуальная музыка ее эссе — это вообще нечто уникальное в современной литературе», - говорил он уже через значительное время после разрыва.

Роман Бродского с Сьюзен Зонтаг был недолгим, но взаимное уважение и дружбу они сохранили....
... Сьюзен Зонтаг была не только «очарована» Бродским, она была в него влюблена. Беседуя в 2003-м году с Валентиной Полухиной, Сьюзен сказала, что Бродский «разбил немало женских сердец». ...для Сьюзен он был чрезвычайно романтичен. ... Сьюзен была у его ног.

СЬЮЗЕН ЗОНТАГ: «.. Так вот, я думаю, что благословение Одена изначально вознесло Бродского на недосягаемую высоту.
Иосиф возник из облака на сверкающей колеснице… садится в самолет в Ленинграде и летит в Вену, где его уже ждет Карл Проффер. Они прямиком направляются к Одену; затем в Лондон и т. д. КОРОНАЦИЯ, не что иное! Его прибытие на Запад сопровождалось КОРОНОЦИОННОЙ атмосферой. Ну а потом, потом он оправдал ожидания, нарушив правила.... Люди заранее были готовы восторгаться Иосифом — благодаря его позиции, его самоуверенности, его стремлению быть американцем в каком-то смысле....,,
Из книги " Иосиф Бродский глазами современников "

,,К этому можно ещё прибавить, что эмигранту появиться в Нью-Йорке и через короткое время оказаться в постели Сьюзен Зонтаг, которую тогда почитали как главного интеллектуала, главного литературного критика и популярного философа. Действительно - КОРОНАЦИЯ.,, Из книги " Иосиф Бродский глазами современников

Сьюзен же рассказывала, что она, «как и многие другие женщины", привязалась к нему всем сердцем, о тяжести расставания, о его дурном характере, о неловких ситуациях, в которые он ставил ее и друзей, - но то была не женская жалоба, а честность, та самая зонтаговская «серьезность», что ей часто ставили в вину..
«Он ворвался к нам как снаряд, пущенный другой империей, вооруженный не только собственным гением, но высоким, взыскательным чувством превосходства поэта над другими людьми, свойственным русской литературе…»…Кажется, это "чувство превосходства" оказалось для нее, нью-йоркской интеллектуалки намбер ван, самым болезненным.
Она посвятила ему сборник своих блестящих эссе «Под знаком Сатурна».
В 2004 году, на смертном одре она будет вспоминать двух людей: отца и Бродского.

Несколько раз Бродский и Зонтаг ездили в Венецию. Она упоминается в «Набережной неисцелимых». Первая часть «Венецианских строф» посвящена ей.
Романтики нет. «Нежность не соскрести».

,, Венецианские строфы ,,
СЬЮЗЕН ЗОНТАГ
I
Мокрая ко’новязь пристани. Понурая ездовая
машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
Скрипичные грифы го’ндол покачиваются, издавая
вразнобой тишину.
Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,
и рука, дотянуться до горлышка коротка,
прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго
каменного платка.
II
Площадь пустынна, набережные безлюдны.
Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:
дева в шальварах наигрывает на лютне
такому же Мустафе.
О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что — от любви.
III
Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе’, ни арий.
Одинокий каблук выстукивает диабаз.
Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,
отшатывается от вас
и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем
с собственным эхом; оно обдает теплом
мраморный, гулкий, пустой аквариум
с запотевшим стеклом.
IV
За золотой чешуей всплывших в канале окон —
масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.
Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!
жаброй хлопая, лещ!
От нечаянной встречи под потолком с богиней,
сбросившей все с себя, кружится голова,
и подъезды, чье небо воспалено ангиной
лампочки, произносят ‘а’.
V
Как здесь били хвостом! Как здесь лещами ви’лись!
Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал
зеркала! В епанче белый глубокий вырез
как волновал!
Как сирокко — лагуну. Как посреди панели
здесь превращались юбки и панталоны в щи!
Где они все теперь — эти маски, полишинели,
перевертни, плащи?
VI
Так меркнут люстры в опере; так на убыль
к ночи идут в объеме медузами купола.
Так сужается улица, вьющаяся как угорь,
и площадь — как камбала.
Так подбирает гребни, выпавшие из женских
взбитых причесок, для дочерей Нерей,
оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг
уличных фонарей.
VII
Так смолкают оркестры. Город сродни попытке
воздуха удержать ноту от тишины,
и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,
плохо освещены.
Только фальцет звезды меж телеграфных линий —
там, где глубоким сном спит гражданин Перми.
Но вода аплодирует, и набережная — как иней,
осевший на до-ре-ми.
VIII
И питомец Лоррена, согнув колено,
спихивая, как за борт, буквы в конец строки,
тщится рассудок предохранить от крена
выпитому вопреки.
Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,
рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,
как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем
нежность не соскрести. ИОСИФ БРОДСКИЙ