Предыдущая публикация
Это стихотворение Бродского, не было опубликовано ни в одном из его поэтических сборников.
Оказавшись в Венеции зимой 1974 года, он прислал своему другу Андрею Сергееву от руки (не любил писать от руки, потому что писал размашисто) две новогодние открытки с видами Венеции и шутливыми стихами, оказавшимися трагически пророческими:
Хотя бесчувственному телу
равно везде... Но ближе к делу:
я вновь в Венеции — Зараза!
— Вы тут воскликнете, Андрей.
И правильно: я тот еврей,
который побывал два раза
в Венеции. Что в веке данном
не удавалось и славянам.
Я прилетел в Париж, который
завешен как тяжелой шторой,
лефтистами и прочей мразью:
мир, точно Сартр, окосел.
Провел там сутки, в поезд сел
и, вверив взор однообразью
окна, как недруг власти царской,
направился в предел швейцарский...
Тристан Тзара, Джеймс Джойс, другие
творцы (и жертвы) ностальгии
здесь пели о грядущих бурях
простейший применяя трюк:
немецкого не зная, Цюрих
они считали за цурюк.
Я ж, feeling strange, в таком пейзаже
не вышел из вагона даже.
Состав бежал быстрее лани.
В семь вечера я был в Милане.
Гулял по местному собору.
В музее видел Пиету —
не знаменитую опору
туризма местного, не ту,
что снята в каждом повороте, —
но смертный крик Буонаротти.
Теперь передо мной гондолы.
Вода напоминает доллар
своей текучестью и цветом
бутылочным. Фасад дворца
приятней женского лица.
Вообще не надо быть поэтом,
чтоб камень сделался объятьям
приятнее, чем вещь под платьем.
Да убедят Вас эти строки,
что я преодолел пороки;
что сердце продолжает биться,
хоть вроде перестать пора;
что — факт, известный не вчера
— Ваш друг — плохой самоубийца;
что он, в пандан Царю Гороху,
свой срам не валит на эпоху.
Се, покидая черным ходом
текст, поздравляю с Новым годом
Вас, Вашу — in italian — bell’y-
Поздравив, падаю в кровать...
Хотя бесчувственному телу
равно повсюду истлевать,
лишенное родимой глины,
оно в аллювии долины
ломбардской гнить не прочь. Понеже
свой континент и черви те же.
Стравинский спит на Сан-Микеле,
сняв исторический берет.
Да что! Вблизи ли, вдалеке ли,
я Вашей памятью согрет.
Размах ее имперский чуя,
гашу в Венеции свечу я
и спать ложусь. Мне снится рыба,
плывущая по Волге, либо
по Миссисипи, сквозь века.
И рыба видит червяка,
изогнутого точно «веди».
Червяк ей говорит: «Миледи,
Вы голодны?» Не громче писка
фиш отвечает: «Non capisco».
1975 г
Полный текст взят из книги Андрея Сергеева " Omnibus ",
Новое Литературное Обозрение, 2013
Всевышний поставил между собой и своим творением надзирательницу Смерть. Возможно, так Он хотел оградить себя от назойливости тех, кто никак не хочет смириться и, вечно вымаливает в своих молитвах хоть еще один глоток Жизни, хоть еще один - последний удар сердца.
Доверимся Акселю Мунте:
“Поэты и философы, которые в звучных стихах и в прозе воспевают Смерть - Освободительницу, нередко бледнеют при одном упоминании об их возлюбленной подруге.
Леопарди, величайший поэт современной Италии, который с мальчишеских лет в чудесных стихах призывал смерть, первым в жалком страхе бежал из холерного Неаполя. Даже великий Монтень, чьих спокойных размышлений о смерти достаточно, чтобы сделать его бессмертным, улепетнул, как заяц, едва в Бордо появилась чума. Угрюмый Шопенгауэр - величайший философ нового времени, сделавший краеугольным камнем своего учения отрицание жизни, обрывал разговор, если его собеседник касался темы смерти”.
Все слова поэты пишут, чтобы защитить себя от смерти, но, как видим, - и слова не помогли им.....
Так и идут рука об руку Жизнь и Смерть.
Смерть заправляет Драмой и Трагедией Жизни, а сама Жизнь корчит из себя всю жизнь Комедию бесстрашия.
Иосиф Бродский, может быть, как никто стал выразителем этих двух ипостасей человеческого существования.....
Следующая публикация
Комментарии 3
Вот и утешение:
Со смертью все не кончается.
Из двух вещей, составляющих смысл жизни – работы и любви, – выжила только работа. Не удивляйтесь, что не видите воплощений: я никому ничего не даю, потому что выяснилось, что некуда – внешне – спешить, а внутренне меня все равно никто не нагонит…
В семь вечера я был в Милане.
Гулял по местному собору.
В музее видел Пиету —
не знаменитую опору
туризма местного, не ту,
что снята в каждом повороте, —
но смертный крик Буонаротти.
Теперь передо мной гондолы.
Вода напоминает доллар
своей текучестью и цветом
бутылочным. Фасад дворца
приятней женского лица.
Вообще не надо быть поэтом,
чтоб камень сделался объятьям
приятнее, чем вещь под платьем.