Предыдущая публикация
СЕСТРИЦА
Ее тогда спешно увезли, а дом «травили». Сколько ей было, восемь, девять? Верея не помнила.
От станции около километра в гору. Верея шла, сумки в руках, на голове косынка – от палящего солнца. Зелень, зелень вокруг, пчелы кружат, растут репешок и сныть, сон-трава и душица. А раньше здесь были поля, и молодые мужчины складывали по осени сено, солому в копны, а дальше – в скирды, в ометы, в одонья.
Возвращаться боязно, и ведь она точно помнила: «травили» дом. Кто знает, может быть, никого не осталось, ничего не осталось, лишь прогнившие доски да ржавчина, и на солнце – пыль.
Страшно.
Впереди – каменные коттеджи, впереди – высокие заборы, и где-то там, среди них, ее старый дом. Травили-травили, да ведь не продали. Почему? И правда: почему?
Поселок облагородили: клумбы, и детские площадки, и тренажеры на открытом воздухе, будто нет в каждом из этих коттеджей своего тренажерного зала в подвале иль на чердаке.
Она вспомнила чердак. Хранилище странных сокровищ: стула с отломанной ножкой, желтых книг и газет, старой, котом разодранной софы, древнего холодильника. Там было ее прибежище, ее территория, которую маленькая Верея устроила на свой вкус: развесила вдоль стен старые рваные полотенца, в холодильник – ну и что, что неработающий – убрала ингредиенты для «зелий», которые варила в майонезных ведерках, все поверхности, какие могла, покрыла пожелтевшими кружевными салфетками. Получилось странно уютно.
Вот и «сестричка» так говорила.
Верея покачала головой, высматривая таблички с номерами домов, чтоб понять, куда повернуть. Сколько ей было тогда – семь, восемь? – а путь она все еще помнила. Тот, старый путь. За тридцать лет… как же все изменилось. Сделали ремонт – целого поселка.
Сквозь высокие ограды и каменные стены она видела тот, старый, ушедший мир – мир деревянных покосившихся заборчиков с редкими зубьями, домов, окруженных огородами, густых кустов малины по обеим сторонам дороги. Синей краской кое-как на домах намалеваны номера, а улицы никак не назывались, только так, для своих: «главная», «круговая», «кривая», «длинная».
Сейчас, вспоминая, она странно, как-то преувеличенно любила все это, а тогда? Маленькая, взбалмошная, неусидчивая, общительная просто-таки чересчур. Да, наверное, тогда она тоже это место любила. По-другому – но любила.
Верея свернула налево и – замерла, споткнулась, захлебнулась воздухом. Вот он, дом ее детства.
Некогда, кажется, светло-зеленый. Двухэтажный, с подполом и чердаком. На окнах белые наличники, справа что-то навроде башенки. Резное крыльцо, а сразу за домом – баня из толстых тяжелых бревен. Говорили, что прадед все строил сам.
Больно. Больно, плохо, и плакать хочется. Окна – не выбиты, но разбиты. Рассохлись, покосились от времени, стекла уехали вниз. В крыше «башенки» зияет дыра. И весь дом какой-то старый, больной, седой, покрытый сетью трещин-морщин и, кажется, ставший немного ниже.
Огорода нет. Теплиц – нет, проглядывают в высокой траве кирпичи от фундамента. Летней веранды нет, скамья, верно, рухнет, если присесть. И все – пусто, и все – грустно.
Правда никого не осталось?
Пока шла сюда, Верея видела такие участки: заросшие, с развалившимися строениями или вовсе пустые, разве только с горами мусора. Она знала, чего ожидать, она заранее себя готовила, и все-таки – разве можно подготовиться к тому, что погублено твое прошлое? Что все, что жило, играло красками на солнце и защищало от дождя, стояло твердо и было в порядке, окажется разрушенным, тусклым, пыльным, потрескавшимся. Почти мертвым.
Забор, теперь серый, весь покрытый лишайником, как ни странно, еще стоял, и открылся ржавый запор. Верея вошла, осторожно ступая на редкие, оставшиеся от деревянного настила доски.
Все это ничего. Покосившееся – только бы не прогнило. Пыльное – только бы не ограблено. Потрескавшееся – только бы не опустошено. Все поправимо. Все поправимо.
Только б не пусто.
- Сестрица, - она позвала. – Сестрица!
Ответа не было.
***
И работа пошла.
Приехали инструменты, материалы, банки с краской. Верея не строила заново, не переделывала – она тщательно восстанавливала все, что было разрушено.
Все, что не могла делать сама, выполнялось под ее присмотром. Ничего нельзя было нарушить – но что такое могло нарушиться, она бы сказать не могла.
Здесь не нужно было обдумывать, делать умозаключения, приходить к логическим выводам. Верея чувствовала, ощущала, помнила – и каким-то образом знала, что этого было достаточно. Не нужно размышлять, почему дом непременно снова должен стать того же светло-зеленого цвета – цвета «зеленого мха», как она узнала из каталога. Почему узор на наличниках такой, а не этакий. Почему доски крыльца такой ширины.
Она угадывала, что так должно быть. Ведала.
«Наверно, так можно писать рассказы, стихи или музыку, - она думала. – Подхватываешь вот так, аккуратно, какой-то поток в голове, и осторожно ему следуешь. Внимаешь, обращаешься бережно. А что это за поток – твои ли идеи, воспоминания, или часть некой универсальной, общечеловеческой памяти, единого существа, разума разумов – кто знает, да и нужно ли знать».
По вечерам Верея поднималась на чердак.
Здесь она тоже приступила к уборке – медленно, осторожно. Начала от лестницы и постепенно, постепенно приближалась к старому холодильнику. Подмести, убрать паутину, стереть пыль. Шаг за шагом.
Перед сном она усаживалась на старую софу – софа отчаянно скрипела – и принималась за рукоделие. Теплый свет лампы освещал все вокруг – и пяльцы. Сначала Верея мурлыкала какую-то мелодию, потом напевала, потом принималась говорить, как бы сама с собой:
- Помню, как-то весною начали пропадать продукты: немного сыра, немного молока, немного хлеба. Всегда – последний кусок или последние полкружки. Мать винила меня, кричала, звала эгоисткой. Говорила, что вечно съедаю самое вкусное. А потом как-то она готовила рагу – а я его терпеть не могла и не ела – и за ужином вся семья поперхнулась. Смотрят: а в нем сурепка.
Или:
- Стал кот по ночам «тыгыдыкать». И не молодой был, а, видимо, начал носиться: шуметь, скакать, ронять вещи, особенно посуду. И всегда оказывался не там, где шумело. И вот отец как-то ночью пошел его ловить, а навстречу дед, почему-то в шапке. «Ты чего не спишь?» - отец спрашивает. «Ничего, скоро высплюсь», - тот отвечает. Наутро дед вспомнить даже не мог, что вставал. «Спал я, - говорит, - никакой кот меня не разбудит, хорошо сплю. Разве только сердце перед сном колет». А через неделю дед умер. И «кот» шуметь перестал.
Или:
- Варим вот какое зелье. Сначала котовник, пара цветков боярышника, горсть цветков липы, мяты три листа и зверобой. Или – сначала котовник, целые цветки ромашки, тысячелистник, чабрец. Мать ругалась, что перевожу травы, перевожу чай. Пришлось перейти на амброзию, подорожник и пырей, а еще листья малины. Живот болел три дня. Мать потом месяц хваталась то того, то другого. Потеряла на огороде кольцо – так и не нашла.
Поговорив так и даже успев что-то вышить, Верея вставала и с надеждой глядела в дальний угол чердака, налево от холодильника. Там стоял старый шатающийся стул, погребенный под кипой белья. Этот угол она не трогала. Порой, во время песни или рассказа, ей слышалось, будто кто-то там копошится.
***
Баня сохранилась на удивление хорошо – единственное, пришлось подлатать кровлю. Верея прогнала ос с потолка предбанника и принялась за уборку.
- Хватит мести-то. Пора уж попариться.
Она замерла. Медленно, медленно обернулась.
Никого.
- Ну, куда смотришь. Я под полком.
Она поклонилась.
- Ишь, какая. Смирная. Знаешь, ведаешь. Другая б была, не заговорил бы. Только попарилась бы, а? Мне вперед людей нельзя, а страсть как хочется.
- Я… вас не знаю. Вы… тут всегда жили? – она подбирала слова.
- Всегда – не всегда, а сколько баня стоит, столько жил. Не знаешь, понятно, мала была. Бабка внутрь заносила, мылила, водой обкатывала, да и уносила, всю закутавши. Видел-то тебя редко. Хозяюшка, та да, та с тобой только что днями не разговаривала.
Она напряглась, подобралась.
- Знаешь… хозяйку?
- Как не знать? Всем хозяйством заведует, банею тож. Один раз подговорила мать твою кипятком обжечь, ну и рад стараться.
- Это за что?
- За дело, стало быть. Просто так не наказывала.
Она помолчала. Голос тоже умолк.
- А она… здесь?
Он не ответил. Потом вздохнул.
- Здесь-то здесь. Там, то бишь. Обижена она. Не выйдет.
- Обижена? На меня?
Голос молчал. Верея не решилась продолжать эту тему. «Посмотрим, - решила она. – Посмотрим».
- А вы… банник?
Тишина.
Верея отставила веник, присела, взглянула.
Под полком сидел белый заяц.
***
Так она их «возвращала», постепенно, одного за другим. Будила от сна. За банником – байницу. За байницей – сарайника, затем огородника, как только вскопала первые грядки. За огородником – овинника. Ему, бедному, совсем было нечем заняться, и Верея придумала: вместо затопки гумна пусть смотрит за компостною ямой. Овинник бранился, упирался, бараном с разбегу налетел на новый сарай. Но – послушался. Или слишком уж было скучно, или… она приказала.
Иногда, Верее казалось, она ее видела. Краем глаза, вполоборота. Большая, пышная серая кошка. Не поймаешь и взглядом – мелькнет только кончик хвоста.
Они были незлыми. Банник и байница, огородник, овинник, и даже кикимора – та все больше пряталась и лишь иногда показывалась, обычно подталкивая к свету то, что Верея искала и не могла найти взглядом. Они не боялись молитв, не боялись икон, расставленных в красном углу. «Тоже ведь Божьи создания, - говорила, помнится, бабушка. – Им и нужно все то же, что нам: работа, забота и ласка».
Перед тем, как идти спать, Верея теперь ставила блюдце с молоком на крыльцо, оставляла на огороде хлеб, сыр – в бане. На чердак относила любимый когда-то «сестрицей» кефир. К утру кефир не исчезал, но, ей казалось, его становилось немного меньше.
Их застали однажды, ее и «сестрицу», внешне точную копию Вереи, на чердаке за варкой «зелий». Так они были увлечены, что даже та, вторая, всегда такая чуткая, не услышала. Верее порой по ночам снился тот жуткий материн крик – не крик, вопль.
Ее тогда спешно увезли, а дом «травили». Сколько ей было, девять, десять?
***
Дом восстановлен, разбит огород, и в бане по вечерам поднимаются клубы пара. Наконец Верея пошла на станцию – встречать.
- Яна, моя Яна, - поцелуй в макушку. – Как тебе было у бабушки?
Яна поморщилась, веснушки запрыгали. Верея вела ее за руку, на самых крутых местах несла на закорках.
Дом, грядки, баня, сарай – Яну все привело в восторг.
- Мы теперь тут будем жить?
- Будем. Я скоро куплю машину.
Яна плюхнулась на новую скамью, лицо подставила солнцу. Волосы у нее русые, глаза – карие.
Верея зашла в дом.
- Слышишь? Мы будем тут жить! Дочь здесь. И я тебя не оставлю.
Повернулась налево и замерла, споткнулась, захлебнулась воздухом. С лестницы на нее смотрела женщина – глаза усталые, волосы тронуты сединой, на лбу морщины. Неужели она, Верея, так теперь выглядит?
Смотрела женщина в упор, не моргая, и на мгновенье Верея увидела: там, в глубине зрачков – девочка. Взбалмошная, неусидчивая, чересчур-таки даже общительная. Развешивает дырявые полотенца по чердаку, варит волшебные зелья.
Она помнила, домовиха, домаха. Хозяйка. Женщина медленно, нарочито моргнула, и поднялась наверх. Верея выдохнула – радостно, с облегчением.
Вернулась к дочери. Та гладила огромного черного кота с горящими, как угли, глазами.
- Смотри, я кольцо нашла! А правда, что в доме живет сестричка?
- Правда. Сходи, поздоровайся. На чердаке, слева от холодильника.
Автор: Лис Уильямс
Следующая публикация
Комментарии 18