Предыдущая публикация
РАДОСТЬ МОЯ
Ирина Лапшина
Галку за глаза Верстой называли. Роста она была «окаянного», как говорила тётка Соня, соседка, сама весьма выдающаяся в размерах, но Галька её явно превосходила. Сухопарая, жилистая с длинными ногами, колесоватыми, как у кавалериста, носила она всегда чёрные учительские юбки, невесть откуда взятые, со старыми тельняшками. Про тельняшки народ молвил, будто ещё от мужа-моряка достались, но был ли когда у Гальки муж и как у них жизнь сложилась, никто достоверно не знал. Факт, что мужик некогда имелся. Об этом свидетельствовал сын Вовка семи лет, но фамилию он носил матери.В жизнь свою Верста никого не пускала, только по рабочей надобности, а трудилась она швеёй на дому. Люди к ней приходили с неказистыми заказами: чаще всего портнихи-товарки, которые оставляли себе работу покрупнее, а ей скидывали дешевые, бросовые заказы вроде постельного белья или подбоя на юбку. За серьёзные вещи Галька не бралась, да ей их никто и не давал по той причине, что периодически, раз в месяц, а то и чаще, Галька уходила к густые многодневные запои.
Если дверь в их с Вовкой квартиру оставалась приоткрытой, значило это только одно: Верста пьёт — спасай ребёнка. Пока Вовка был совсем малым и несмышленым, его забирали к себе сердобольные соседи и перекрывали Гальке газ от греха подальше. Но как только пацан дорос до разумности, а дорос он в таких условиях весьма скоро, народ перестал таскать его по квартирам — мальчуган уже мог и о себе позаботился, и мать понянчить.
Раз тётка Соня заглянула к ним по обыкновению в открытую дверь. На плите на кухне кипела кастрюлька с нехитрым варевом, а в комнате на вытоптанном, давно неметёном паласе лежала спящая Галька, заботливо укрытая старым покрывалом с оленями. Рядом с ней бездомным щенком ютился Вовка и обнимал себя материнской бесчувственной рукой. Увидев Соньку тот вскочил и затоптался на месте, скороговористо прося тётку никому не рассказывать. Так-то она хорошая, мать его, просто устала и «жисть паскудная» — оправдывал Вовка родительницу её же словами. Тётка Соня качала головой, махала рукой, мол, нечего с вас взять, и шла восвояси.
По первости на Гальку участкового вызывали. Тот приходил, проводил разъяснительные беседы и грозился забрать сына. Та утихала на срок чуть дольше обычного, но вскорости снова запивала на неделю. Хозяйство брал на себя Вовка, не забывая отключить газ перед выходом из дома.
— И как ты меня накажешь? — говорила пьяная Верста в очередной раз участковому, когда тот вновь заставал её в летучем настроении.
— Ты думаешь, я тебя боюсь? Наказания от тебя боюсь? Неа... Хуже деда того меня уже никто не накажет. Знаешь, какой он тошный? — Верста стягивала к носу всё лицо в кукожистую гримасу и мотала головой.
— Стоит мне только на грудь принять и отдохнуть прилечь, он тут же появляется. Придёт вот ко мне — горбатый такой, востроглазый — сядет на сундук — Галька кивала в угол, где у неё стоял бабкин сундук, — и смо-о-отрит на меня, смотрит, прям насквозь прожигает.
Участковый молчал.
— А потом головой так потрясёт, будто сказать хочет, что совсем я пропащая и нечего с меня взять, встанет и, согнувшись, уйдёт сквозь стену! — Галька выпячивала нижнюю губу, впиваясь глазами в лицо участковому.
— Бросай пить, Галина Николавна! И не будет к тебе никто приходить.
— Но это ещё не самое страшное, — продолжала Верста, будто и не слыша замечание участкового. — Самое паскудное, это то, что пока он вот тут сидит и бородой своей косматой трясёт, мне жить хочется и вот это, — Галька щёлкала себя по шее, — бросить хочется. Но как уйдёт, так хоть в петлю лезь, до того тошно становится!
— Бросай пить, Галька! — только и мог повторить участковый.
Та махала на него рукой, но подзавязывала на какое-то время. А после снова срывалась, скатывалась в горячие объятья хмеля, дабы устроить себе свидания с видениями чудными. Вовка ответственно дежурил рядом.
Как-то раз, когда сырая осень замазала вечерней сажей и без того грязные окна Галькиной квартиры, в закрытую дверь постучала тётка Соня.
— Что, малец, мать опять в отключке?
Вовка молчал.
— Жрать есть чё?
Мальчик помотал головой.
— Я тебе тут плову принесла, — сказала соседка и протянула ему миску с рисом. — На, поешь.
— Спасибо, тёть Сонь, — сказал мальчишка, — поставь на кухню, пожалуйста!
На этих словах он стянул с крючка ключи на шнурке и осторожно, благоговейно, будто в гайтан с нательным крестом, сунул в него голову.
— Ты куда намылился на ночь глядя? — спросила соседка, только сейчас заметив, что тот одет в куртку и шапку.
— В магазин, тёть Сонь! — Вовка просочился мимо её объёмистой и рослой фигуры, что занимала весь проход и даже заслоняла свет из подъезда. — Яйца кончились, а мамка проснётся, будет сырых просить. Для осадку.
— Так ночь уж на дворе!
— Я успею! — заверил Вовка и застрочил вниз по лестнице. — Дверь захлопни, тёть Сонь! — уже с откуда-то издалека крикнул он.
В тот вечер домой он больше не вернулся...
Когда Верста очнулась от пьяного небытия, то не сразу поняла, что сына рядом нет. Послонявшись по квартире в поисках водки, и ничего не найдя, она легла на промятый диван и требовательно крикнула в пустоту:
— Вовка! Яиц принеси!
Никто не отозвался.
— Вовка, чёрт ты полосатый! Ну?! Где ты?
В ответ шаркнула входная дверь и половицы в коридоре заскрипели под тяжестью чьих-то грузных, торопливых шагов. На пороге комнаты возникла заполошенная тётка Соня, непокрытая, в полузастёгнутом пальто. Тяжело дыша хлестанула Гальку заплаканным взглядом, упёрлась плечом в дверной косяк, ища в нём опоры, и выдавила дрожащим голосом:
— Вставай, мать... Упустила ты своего мальца... Умирает он.
Галька выпрямилась на диване, подтянула к шее сползающий с плеча растянутый ворот тельняшки и обхватила ладонью горло, беспомощно открыла рот, закрыла, снова открыла. Со стороны она напоминала полумёртвого карпа в рыбном отделе, которой ещё как-то силился вытянуть из чуждой ему среды хоть капельку кислорода. Сонька молчала, но слова её глухим набатом бухали в Галькиной голове, что не вмещала в себя их парализующий смысл.
— Ты о чём? — только и могла выдавить Верста.
— Пошли, — приказным тоном бросила тётка Соня, — по дороге всё расскажу.
На улице сквозь рваные сизые тучи силился пробиться утренний свет. Галька бежала за соседкой, непослушными пальцами пытаясь застегнуть на ходу пальто. Ветер трепал его за воротник, дёргал за фалды и нагло лез под юбку, щупая за голые ноги. Мёрзлый дождь бил пощёчинами.
Сонька свернула за угол дома к пустырю, через которые местные срезали путь до остановки. Галя послушно сменила за ней, но метров через сто налетела на резко вставшую посередь дороги тётку. Ахнула. Сбоку от тропинки валялись передавленные яйца. Грязное месиво из мокрой земли и пожухлой осенней травы говорили, что тут кто-то отчаянно защищал свою жизнь. Чуть поодаль от кучки яичной скорлупы, разлетевшейся испуганной стайкой в разные стороны, валялась Вовкина куртка: разодранная и окровавленная. Замерзающая осенняя слякоть рябила следами собачьих лап, рассеянных то тут, то там в узоре какой-то дьявольской пляски; в некоторых местах следы утопали в грязно бордовых всполохах студенистой жижи. Было тихо.
— За яйцами тебе пошёл, а его бродячие собаки подрали, — сказала Сонька, закрывая ладонью рот, чтобы не раскричаться. — Стаей напали, живого места не оставили. Пока его хватались, пока скорая приехала, он только глазами шевелил.
Галька осела. Голыми ногами прямо в грязь.
— Встань! — дёрнула её за ворот пальто тётка Соня.
От резкого толчка Галя безвольным кулём завалилась на бок, схватилась за голову и выпустила гулкий, утробный вопль. Прокричавшись, так и не поднимаясь с земли, стала драть свои всклокоченные, давно немытые волосы. Потом вскочила на четвереньки и, разгребая перед собой холодную, мёрзлую грязь, поползла к курточке, схватила, прижала её — вымазанную и стылую — к лицу и запричитала:
— Вовка, родненький! Вовка, сыноче-е-ек!
Сзади подбежала тётка Соня и ещё сильнее дёрнула за шиворот:
— Окстись, окаянная! — тряхнула она Гальку. — Ты чего творишь, убогая твоя душа?! Я тебя к сыну отвести хотела, может попрощаться успела бы, а ты вся в грязи извалялась. Теперь тебя никуда не пустят. Он в больнице на Шемякинской, живой ещё... — Сонька тяжело дышала, трепля Гальку, как шкодливого котёнка за шкирку. — Был живой, — добавила она, скривилась лицом, тут же взвыла подстать Гальке и упала на колени, сгребла ту в охапку и прижала к своей могучей груди. Так они запричитали вместе.
Нарыдавшись, наплакавшись обе всласть, тётка Соня отправила шатающуюся теперь уже не от пьяни, а от горя Гальку домой.
— В божеский вид себя приведи, — приказала она, — а я пока в больницу. У меня золовка там медсестрой работает. Сегодня дежурит. Авось, ей удасться слово за тебя, непутёвую, замолвить и уговорить к сыну пустить. Даст Бог, может, и попрощаться успеете.
Умытую, переодевшуюся Гальку к сыну так и не пустили — уж слишком тяжёл он был. Побитой собакой помоталась она под стенами больнички, позаглядывала в холодные окна, поскулила под ними и, не солоно хлебавши, вернулась в квартиру. Дома упала подрубленным деревом на диван и впервые в жизни отключилась от леденящей реальности без бутылки огненной.
Во сне, тяжёлом и мутном от невыносимого горя, опять пришёл тот сгобленный старик. Как и всегда был он в сером, подпоясанном бечёвкой полотняном балахоне до пят, как и всегда сел на сундук и молча воззрился на неё.
— Помоги ему! — прохрипев, сказала Галька, каким-то особым звериным чутьём понимая, что у этого можно просить.
Старик смотрел выжидающе.
— Клянусь, пить брошу! Ни капли в рот не возьму! Всё сделаю, только помоги!
Старик встал, но не пошёл к стене, за которой он по своему обыкновению молча исчезал. Вместо этого он впервые пересёк комнату, приблизился к уже сидящей на диване Гальке и накрыл её голову подолом своего серого рубища. Пахнуло луговой травой.
— Радость моя! — Галя услышала его голос и почувствовала, как он коснулся ладонью макушки. — Если ты так горяча в клятве своей, то будь столь же горяча и в вере. Верующему всё возможно от Бога, а я, недостойный слуга Его, помолюсь за вас...
Следующее утро снова разбудило Гальку Сонькиными гренадерскими шагами.
— Вставай, мать, — как и вчера сказала она.
Галька с трудом привела себя в вертикальное положение. В глазах — немой вопрос с отчаянной надеждой.
— Ночь пережил. Тебя просит.
Верста вскочила с дивана и подорвалась за соседкой. Как есть, выскочила на улицу и только там поняла, что со вчерашнего вечера даже верхнюю одежду не снимала — так и спала в ней. На пустыре, в том страшном месте, куда она отчаянно боялась смотреть и не могла не посмотреть, было уже прибрано. Кто-то унёс курточку, подобрал скорлупу и разровнял страшные следы. Тётка Соня развернулась корпусом к Гальке и покосилась на неё:
— Лёху Завального попросила тут порядок навести, — угадала её мысли соседка. — Знала, что сегодня здесь снова пойдёшь — тяжело будет. Но, ей Богу, не верила, что к живому сыну пойдёшь.
Сонька пыхтела на быстром шаге, разговаривая с Галькой вполоборота.
— Любка, золовка моя, сказала, никто не понимает, как он выжил. На мальчонке крест уже поставили, только боль снимали, а он выкарабкался и даже в сознание пришёл. Но врачи всё равно пока ничего не обещают. Говорят, надо смотреть, как раны себя поведут.
Но раны повели себя на удивление примерно: быстро заживали, не гноились и, что самое поразительное, — почти не оставляли за собой шрамов. Рваные края сцеплялись друг с дружкой ладно и ровно, будто кто-то невидимым пальцем разглаживал их, как пластилин.
Пока Вовка лежал в больнице, Гале казалось, что они теряют драгоценные минуты, оставленные им с сыном. То, что просьба её былы услышана — она не сомневалась. Так же не сомневалась она и в клятве своей, пусть и с горяча данной. Единственное, что страшило Версту — это неизвестность. Ведь сколько им двоим было отпущено — поди узнай! Ещё она ясно осознавала, что старик тот больше не вернётся, но так же ясно, как Божий день, понимала она, что он где-то рядом, незримый и вездесущий, никогда не дремлющий, настолько рядом, что можно руку протянуть и коснуться.
Квартиру старую Галька решила обменять. Выбрала вариант поменьше, но ближе к центру, устроилась на постоянную работу на швейную фабрику. Всю рухлядь из старого жилища вынесла на помойку. Диван с Лёшкой Завальным сожгли на пустыре, на том самом месте, где на Вовку напали собаки. Более или менее годную мебель раздала по соседям, оставила только бабкин сундук. Он появился у её матери ещё в те времена, когда Галька жила с ней девкой. Бабушка умерла, дом в деревне продали, а сундук мать в город приволокла. С тех пор, кажется, так и не открывала. Не открывала его и Галька. Хранила сундук, будто якорь, который хоть как-то связывал её с прошлым, где она была молода, здорова и видела жизнь в ярком солнечном свете.
Когда родила Вовку, Галька сменила квартиру вместе с городом, снова загнала сундук в угол и стала тянуть бурлацкую лямку из угрюмых однотипных дней, щедро поливая их водкой.
И вот когда сундук сменил своё четвёртое место жительства, Галька решила-таки его открыть. Внутри лежали бабкины старинные одежда и обувь, переложенные мешочками с нафталином, шали и платки, накидки на подушки, ленты, пуговицы, отрезы ситца и тика, лисьи воротники, кроличьи шкурки и даже девичья бабкина коса. В отдельной нарядной тряпице, аккуратно обёрнутой и перевязанной бечёвкой, лежало что-то жесткое и прямоугольное. Галька развязала шнурок, стянула ткань и застыла, сидя на коленях. Внутри, мерцая тёмным, лоснящимся ликом, лежала старая икона, писанная на дереве. С образа на Галю пристально и глубоко смотрел тот самый старик, что приходил к ней во сне. Он прижимал к груди правую руку, то ли кланяясь пространству, то ли сгибаясь под его тяжестью, а по бокам от узорчатого нимба читалась надпись:
«Св. Прп. Серафимѣ
Саровский Чудотв».
Панов Игорь Геннадьевич
Следующая публикация
Нет комментариев