Предыдущая публикация
Под взглядом этой женщины Наталка съёживалась, как кролик перед розовой пастью удава.
Отвести глаза невозможно и Наталка, глядя исподлобья на это хмурое, недоброе лицо, чувствовала себя подвешенным за верёвочку зверьком, нагим и беззащитным, и её детские ладони, сжимающие денюжку на хлеб, намокали от холодного липкого пота. Кажется, эта женщина находит её омерзительной и абсолютно бесполезной для мира. Кажется, она считает, что такое отребье, как Наталка, вообще не должно ходить по земле, ибо она мусор, грязь, пятно на теле людском…
Сначала она ощутила её кожей. Быстрый, пронзительный взгляд на чумазое лицо Наталки… Попытка понять, о чём думает мелкая замухрышка… Женщина недовольна! Она всегда недовольна Наталкой, хотя та даже не знает, как эту женщину зовут. Женщина задерживает взгляд на испачканных руках Наталки, которые она держит перед собой, боясь обронить деньги… Левый уголок женского рта устремляется вниз, а правый искривляется судорогой… Она уходит, наконец, из магазина, пристукивая по своему бедру авоськой, и Наталка выдыхает. Окончен ещё один бой.
Наталка перевела дух и подошла к прилавку. Её не замечали. Продавщица уже наклонилась через прилавок к тёте Рае и сама тётя Рая тоже подалась вперёд. Когда та женщина сошла с крыльца, продавщица сказала склочным, ворчливым голосом:
— Танька эта, — мотнула она крупной головой в сторону двери, — слышала чё? Хахаля своего всё-таки выгнала, алкашню эту. Съехал он. Полгода всего пожили.
— Уууооо! — оживилась тёть Рая и сделала руками куриное движение, словно похлопала крыльями. На Наталку пахнуло запахом молочной коровы. — Да разве ж он алкашня был? А кто не пьёт у нас, Зоя? Вот кто не пьёт, скажи?
Наталка особо не прислушивалась. Она глазела на румяные кирпичики хлеба, выставленные в три ряда на подносах за спиной продавщицы. Как же вкусно пахнет свежий хлеб, Господи! И корочка наверняка хрустя-я-ящая… Наталка сглотнула слюну.
— Ну короче опять одна она, — вещала продавщица, — вот ей богу не понимаю я эту бабу! Ведь лучше плохонький мужик, чем никакой. Ну пил он себе, и мой пьёт, и твой напивается, так и что теперь? А Танька дурында! Просидела до тридцати пяти лет в бобылях и ещё столько же просидит, — наставительно покачала головой продавщица и добавила: — Пока не помрёт.
— Была б исчё красавицей, которая всём нравится… — сочувствующе согласилась теть Рая. — а так… Не удалась лицом, бедняжка.
— И фигурой богатырской тоже! Вот поэтому и говорю: радовалась бы тому, что перепало. Глупая! Так, а ты что тут стоишь, уши греешь и рот раззявила? — обратилась она строго к Наталке.
— Ну будет тебе, Зоя, дите не виновато, — остудила её теть Рая и ласково прижмурилась на Наталку: — что ты хотела, деточка? Покупай.
— Хлеба можно? — пугливо вымолвила Наталка и вывалила перед продавщицей мелочь. — Там под расчёт.
Продавщица, не пересчитав, сгребла в кассу брезгливым движением влажные от Наталкиных ладоней копейки и выдала девочке хлеб. Наталка шустро ухватилась за шершавый, ещё тёплый кирпичик, и стала уходить. Услышала шепот теть Раи:
— Ну чего ты, а? Ребёнок не виноват, что мать грешница. Девочка неплохая..
— Да ну их всех! Буду я с каждым сюсюкаться. Меня никто не жалеет, — парировала продавщица.
Наталка отошла от магазина на безопасное расстояние и только тут, воровато оглянувшись, чтобы убедиться, что её никто не видит, уткнулась конопатым носом в хлеб. Вдохнула так, что защекотало в ноздрях. Это был запах счастья, уюта, тепла, должно быть, примерно так пахнет в материнской утробе — не хлебом, но мирным покоем, который состоит из бесконечного наслаждения. Вгрызшись зубами в хрустящую краюху, таящую в себе прикосновения натруженных рук работниц хлебокомбината, а также шум цехов и ветер дороги, по которой этот хлеб доставляли фургоном в их края, Наталка испытала экстаз. Ещё кусочек! Ещё! Ещё! Настроение Наталки взметнулось ввысь и даже образ той суровой женщины Татьяны, которая при встречах смотрит на Наталку так ненавистно, отступал и уносился, как воздушный шар, за верхушку покрасневшего клёна, терялся в синем небе и прохладное дыхание осени гнало его прочь, гнало…
В связи с тем, что истинной радости в жизни Наталки и её младшей сестры было немного, она научилась радоваться тому, что есть и что никто не может отнять: она любовалась с восхищением первыми каплями дождя, когда их жадно съедала потрескавшаяся от засухи дорога, её завораживал закат, вначале такой усталый и вздыхающий, а после догорающий красным яблоком за крышами домов; каждое утро по дороге в школу Наталка останавливалась у куста жёлтой плетистой розы и любовалась капельками росы на лепестках и слушала кожей свежесть наступающего дня. И как осыпавшиеся с берёзы жёлтые листья разносятся ветром по лугам, дорогам и дворам, украшая землю золотом осенних монеток, таким является и счастье — его не увидишь под обычным углом, волшебство берёзовых листьев будет казаться лишь мусором, но если сдёрнуть с себя вуаль человеческих пороков, если позволить себе просто быть, просто находится в этом моменте, не думая вообще ни о чём, но лишь созерцая… Капли на окне от дождя — они прекрасны, играючи стекая, они — мультяшные Капитошки, все до единой, ведь они так чисты. Они просятся к вам домой! Пустите их! Поиграйте с ними! Позвольте им упасть на ваше напряжённое от дум лицо и вы почувствуете влажный поцелуй святого неба. Позволяйте себе хотя бы иногда бывать такими Наталками.
Дома Наталку ничего хорошего не ждало, поэтому она туда и не спешила. Мать её, пользуясь отсутствием мужа, пила и совсем не смотрела за дочерьми. У них дома не переводились гости, но и без них маманя заливала в себя спиртное чаще, чем воду. На кухне был страшный бардак, столы липли к рукам, посуды чистой не было. Да и зачем та посуда, когда ничего приготовленного нет? Всюду мусор, грязь, развороченные шкафы и разоренные кровати с диванами. Наталка передала взвизгнувшей от удовольствия сестре буханку обглоданного хлеба и подошла к матери. Та, широко раскрыв рот, спала, и Наталка имела возможность изучить её нездоровые зубы. Она ещё не успела опуститься внешне и когда трезвела, становилась красивой женщиной. Папа не раз говорил, что взял в жёны первую красавицу в округе. К сожалению, красавица была пустой и пропащей слабачкой.
Сломанная баба — говорили о ней в деревне.
А ещё — коль мозгами бог обидел, не попишешь…
Наталка боязливо потолкала мать в плечо.
— Мам, мам… Поесть хочешь? Я хлеб купила.
— Ааа… ууу… — промычала мать, отмахнувшись от Наталки, как от мухи, но Наталка опять потолкала её. Мать разлепила мутные глаза: — Хлеб, говоришь? А хде деньги взяла, окаянная?
— Нашла. На полу валялись, в сенях, — соврала Наталка. На самом деле денег ей оставил на крайние нужды отец, когда уезжал на вахту.
— Врёшь, кикимора! Через день она деньги находит, золотоискательница! Батя давал? Признавайся! Давай сюда что осталось!
— Нет! Больше ничего нет! Я нашла их!
Денег и правда больше не было, Наталка выгребла из тайника последние копейки. Младшая дочь, Вероничка, стояла рядом и жадно запихивала в себя кусок хлеба, глядя на мать круглыми кукольными глазами, но на этом её сходство с куклой заканчивалось — более всего она походила на заморенного цыплёнка.
— Мам… А когда папа вернётся?
— Папа, папа, паписька! — безобразно скривилась мать и села. — Где же ты наш паписька! Какое число сегодня?
— Второе октября, суббота.
— Ух, как время летит! А он пятого должен… — расстроилась мама. Она потёрла глаза, потянулась, выбросив вперёд руки, и оглянула захламленную комнату, а затем и дочек. Младшая продолжала грызть хлеб, роняя крошки, а Наталка мечтательно смотрела куда-то за мать, будто в окно.
— Куда ты там вылупилась? Пришёл кто-то? — буркнула мама.
— Нет… На окне в паутине такой красивый паучок… с крестиком на спинке. Хотела бы я стать паучком, плела бы и плела сети… у них такие искусные узоры… И лапки у них пушистые.
— Потому что ты — идuотина. Толку с тебя как с козла молока, только мечтаешь себе о всякой тупости. Лучше воды матери принеси. Оглоеды, жизни от вас нет.
Когда папа был дома, это были поистине счастливые дни. Он привозил и денег, и гостинцев, и любовь им дарил, и заботу… Он отмывал и дом, и дочек, и жену. В те дни, когда папа был дома, дети были счастливыми и сытыми, но длилось это всего две недели, а потом опять у папы начиналась вахта, и он уезжал, и Наталка с Вероникой чувствовали себя брошенными, ненужными, они опять зарастали грязью, начинали пахнуть скверно, и мама опять уходила в длительный запой. В девять лет Наталка уже понимала, что папа возвращается домой только ради них. Поговаривали, что у него попросту где-то там есть другая семья, а сюда он наведывается только чтобы дочки окончательно не сгинули.
— Папа, можно мы поедем с тобой? Забери нас, — просила его Наталка.
Отец целовал Наталку в белесую макушку и сгребал к себе в охапку на колени. Они сидели на крыльце. Полынь подёрнулась инеем, словно враз поседела. Раннее утро нового дня. Короткий проблеск Наталкиного счастья. У папы поезд на семь утра.
— Как же я вас заберу, доченька? У меня же там работа, понимаешь, вахта, живу в строительном вагончике, с детьми там никак. Ты потерпи, потерпи, образуется.
— А может у тебя там… другая тётя?
И не дождавшись ответа добавила:
— Мама опять запьёт.
— Знаю.
— Печку топить не будет.
— Прости меня, малыш.
Отец оставлял её, подхватывал дорожную сумку и уходил за забор и исчезала его родная фигура в перелеске и Наталка долго-долго держалась ещё за тот серый забор, впитавший в себя и ветер, и дождь, и снег, и вьюгу, и дрожала она от сырой промозглости утра так, что зуб не попадал на зуб. Он оставил их. Он снова их предал. У него кто-то есть там, на севере, в конце длинной полосы железной дороги, с кем ему комфортно и хорошо. А с ними папа несчастлив.
Тем же утром Наталка шла понурая в школу и тащила за руку свою сестру, чтобы отдать её в детский сад. Там сестрёнка хотя бы будет сытой. Их мать спала в свежей постели счастливая от осознания того, что муж наконец-то уехал.
— Ручкам холодно, — захныкала Вероника на перекрёстке.
— Нам ещё пять минут, Вероничка, потерпи, я не нашла твои перчатки…
— Потому что у меня их нет!
Вероничка выдернула руку и остановилась, как пенёк. Заплакала.
Наталка присела перед ней и стала дышать тёплым воздухом на руки сестры. Кто-то приближался к ним за спиной у Наталки, вышел из дома на перекрёстке. Шаги остановились позади. Наталка встала.
Опять та женщина! Волосы чёрные, чуть накрученные, под повязанным сзади малиновым платком. Тёмные брови, сомкнутые над переносицей друг с другом. Татьяна смотрела на них, как на что-то отвратительное и мерзкое и взгляд её, пронизывающий, холодный, заглядывал в самое естество Наталки. Так казалось девочке. Наталка нахмурилась и ответила ей таким же ненавистным выражением. Они не поздоровались. Разошлись молча.
…Встреча с Татьяной испортила Наталке настроение на весь день. Что ей надо вообще? Почему она постоянно на них так смотрит? Какое ей дело?
На следующий день, когда Наталка вновь отводила сестру в детский сад, их вниманием завладели висевшие на калитке детские варежки. Они были красными, новыми, ручной работы и выглядели хорошо, опрятно. На тыльных сторонах варежек были вывязаны заячьи ушки. Обе девочки пришли в восторг и Наталка тут же помогла Вероничке надеть обновку. Но кто же их здесь повесил?
— Это был ангел! — пропищала Вероника и покрутила перчатками небу, — спасибо, ангел! И привет!
С ноября деревню укутало снегом. Мать Наталки не выходила из запоя. Если выпивки не было, она становилась очень злой и выгоняла девочек с глаз долой на мороз. Однажды, уже в декабре, когда стало совсем холодно и голодно, в их доме была очередная попойка. Там был новый мужчина, которого Наталка никогда ранее не видела. Мать напилась и была уже в полубессознательном состоянии. Мужчина обратил внимание на Наталку — он стал приставать к девочке, домогаться, трогал её в странных местах. Маму это забавляло.
— Ну же! Не строй из себя! Порадуй дядю! — говорила она, с трудом ворочая языком. — Не смей уходить, слышишь меня, пакостная девчонка?!
Наталка разревелась, Вероничка присоединилась к ней… Для начала мать избила Наталку, потом и она, и тот дядя, вовсе не могли больше видеть противных детей… Мать выбросила в сени верхнюю одежду дочек и велела им убираться с глаз долой.
— Надоели! Чтобы до утра я вас не видела! Вон из дома! За двор! За двор!
Наталка, всхлипывая, одела себя и сестрёнку. Они вышли на улицу. Куда идти в столь поздний час? Потоптавшись за двором, они не нашли ничего лучшего, как сесть в сугроб за двором.
— Смотри, Вероничка, как красиво переливаются снежинки, как блестят, видишь? — показала Наталка сестре свою варежку, сияющую от ночных снежинок.
— Я кушать хочу и спать, — прохныкала девочка.
Сидели они так долго. А куда идти? Бабушек у них не было — мать сирота, а родители папы живут далеко-далеко, Наталка их ни разу и не видела. Она обнимала засыпающую сестру, прижимала её поближе к себе, чтобы согреться. Вокруг — белое покрывало снега и среди него, как островки: дома, сараи, скаты крыш… Можно представить, что это и есть островки, далёкие и тёплые, а снег — это горячий песок. Наталка замёрзла и холод этот странным образом убаюкивал её, словно пел колыбельную, неуклонно погружающую сестёр в вечный сон…
Вдруг Наталка поняла, что на них кто-то смотрит. Она открыла глаза и увидела нависшую над ними, грозную, как монумент, Татьяну. Татьяна некрасиво выругалась, наклонилась и взяла на руки Вероничку. Она сказала Наталке:
— Хватит с меня. Не могу больше на это смотреть. Пошли.
Наталка непонимающе встала.
— Куда? Нам нельзя домой. Там мама…
— Волчица она, а не мама! — отрезала Татьяна. Наталка едва поспевала за ней по дороге. Они уходили от родного дома. — Бедные вы дети! Я забираю вас к себе.
Приползла-таки, мегера… Быстро она.
Татьяна грубо одёрнула короткую кухонную шторку и поглядела на чужих, поднятых ею позавчера из сугроба детей. Безвольно пошатнулся на окне цветок герани. Маленькая Вероника, вытянув голову, успела увидеть в окне свою родительницу. Она с усилием проглотила только что вложенную в рот ложку тушёной картошки.
— Мама! Там мама! — крикнула она и ткнула пальчиком в окно, где над заснеженными полями уже расхаживал вечер в сине-седом плаще.
Наталка испуганно посмотрела на Татьяну, их взгляды встретились. Эта женщина, с виду такая суровая и холодная, к тому же некрасивая, отталкивающая с первого взгляда, успела сделать для них за один день больше, чем родная мать делала за год. Наталка и сейчас её боялась, не доверяла, поэтому вжала голову в плечи. Она не знала чего ждать от Татьяны.
— Сидите здесь. Я выйду.
Татьяна пошла через двор к калитке. На ходу приструнила лающего пса. Наталка видела как мать замялась на месте: так робеют служащие перед начальством или ученики перед грозным директором школы.
Не отворяя калитку, Татьяна гордо вздёрнула подбородок и остановилась. Перед ней стояло ничтожество и Татьяна всем видом выражала Раисе, матери девочек, своё неуважение.
— Что тебе?
Раиса облизала потрескавшиеся губы.
— Детей отдай, Таня. Давай по-хорошему разойдёмся.
— По-хорошему не выйдет. Тебе они зачем?
— Как зачем? — криво усмехнулась Раиса, словно была вынуждена слушать умственно отсталую. — Это же мои дети! Ты на них вообще не имеешь прав!
— Можешь считать, что твоих детей больше нет. Так бы оно и было, замёрзли бы насмерть, если бы я позапрошлым вечером не выдернула их из сугроба, пока ты напивалась с очередным мужиком.
— Из какого сугроба? И с каким я была мужиком? Язык попридержи! — взвизгнула мелкой дворняжкой Раиса и вцепилась в забор. Татьяна отметила грязные, обломанные ногти. — Ах, ты о Петьке! Это был друг семьи!
— Ты детей на мороз выбросила.
— Ложь!
— Это ты — сплошная ложь. Дети мне сами всё рассказали, и как к Наталке твой мужик приставал — тоже. Они подтвердят это в суде.
При слове «суд» Раиса шумно выдохнула и вокруг неё образовалось морозное облако пара.
— К тебе же, я так понимаю, уже приходили с проверкой от райкома? Наверняка приходили, раз принесли нам Наташин рюкзак и кой-какие вещи, — продолжала рубить Татьяна. — То ли ещё будет. Убирайся, Раиса, детей я тебе не отдам, они будут со мной, пока вопрос не решится.
— Доносчица проклятая! Стукачка! — брызнула слюной Раиса. — Вопрос? Какой ещё вопрос? Ты хочешь сказать, что меня лишат родительских прав?! А о судьбе детей ты не подумала? Думаешь, им будет лучше в детском доме, без матери? Веди их сюда! — завизжала она на высокой ноте.
— Это мы ещё посмотрим где им предстоит быть. Всё, уходи, некогда мне с тобой лясы точить.
Не прощаясь, Татьяна развернулась к дому и пошла по дворовой дорожке.
— Тащи их сюда! Слышь меня, обнаглевшая?! Ты кто такая вообще?! — кричала ей в спину Раиса, расшатывая всем телом калитку, — Детей веди ко мне, я сказала! Скотница! Страшилище! Морда обезьянья противная!
Татьяна развернулась на мгновение, мстительно улыбнулась и показала ей смачный кулак.
Она прошла в комнату и остановилась перед шкафом с одеждой. Туда же просеменили за ней и чужие дети, как утята. Татьяна порылась в глубине шкафа, вытащила какой-то объёмный куль, развязала его и просунула руку в глубину. На свет Божий явился плюшевый заяц с затёртыми серыми ушами. Лицо Татьяны на мгновение просветлело, словно его тронули воспоминания. Она протянула зайца Веронике.
— Нравится? Ну держи, теперь он твой.
Вероника запрыгала с зайцем.
— А что касается тебя… — задумчиво сказала Татьяна, глядя на Наталку. — Завтра в школу… Как насчёт новых лент для кос? Купила сама не знаю зачем… Посмотри какие! Новьё! И так идут к твоим серым глазкам!
Увидев нежно-розовые ленты, Наталка зажглась, но тут же остыла.
— Что такое? Не нравятся?
— Они слишком красивые для меня… Моя школьная форма… она… — опустила глаза Наталка.
Татьяна положила на плечо девочки свою широкую ладонь:
— Я посмотрю что можно сделать.
Татьяна постирала вручную видавшую виды школьную форму Наталки и вывесила её сушиться у печки. Она решила встать пораньше и привести её в порядок: добавить длины, обновить воротничок и манжеты… Касаемо шитья, Татьяна была мастерицей, хотя со стороны никто не взялся бы это утверждать: сама она всегда выглядела крайне просто, но опрятно. Могла бы она искусно вышить гладью воробья на одной из блузок, могла бы кофточку связать такую, что залюбуешься… Только зачем? Она же страшная, неприятно в зеркало лишний раз глянуть — губы как два расплющенных вареника, мелкие, невыразительные глаза, чёрные ястребиные брови, нависающие так низко над ресницами, словно она постоянно нахмуренная. А плечи — это просто ужас, как у заядлой пловчихи. Татьяна давно перестала надеяться на личное счастье.
Была она всего раз влюблена, но предмет её любви даже не догадывался об этом. Занесло Степана каким-то шальным ветром в их края… Был он уже женат на Раисе, матери девочек. Поселились молодые в деревне и Татьяна радовалась, что счастлив Степан… Татьяна ревностно следила за его жизнью, подмечала каждую деталь. Иногда ей хотелось убить Раису или хотя бы надавать по щекам. Хотелось крикнуть:
— Опомнись! Хватит пить! Ты зачем опускаешься?! У тебя же такой муж! Пожалей детей! На детей твоих без слёз не посмотришь!
Девочки были так похожи на Степана, что Татьяна не могла смотреть на них спокойно — они были словно и её детьми. Словно это её родных детей держат за высоким забором как скот, не ухаживают за ними, не кормят, не дарят любви! Их не любят местные жители, относятся, как к отребью! Каждый раз, встречаясь с Наталкой на улице, Татьяну разрывало от желания сказать девочке ласковые слова, пригласить её в гости, подарить конфетку… Эта жалость родилась из любви, а любовь усилилась от жалости. За этих детей Татьяна готова была умереть и она уже и сама не помнила тот момент, когда девочки стали для неё дороже, чем сам Степан.
Разрушать семью и отрывать детей от отца Татьяне не хотелось. Ведь если она пожалуется куда следует, детей заберут в детский дом. А разве там лучше? Здесь они были хотя бы под её безмолвным присмотром… Но всякому терпению приходит конец. Увидев детей поздним вечером в сугробе, вышвырнутых из дома, она резко поняла что должна сделать — забрать их к себе. К этому шла вся её одинокая жизнь!
Дарить любовь на словах Татьяна не умела, а сделать дело — это было по её части. Утром, проснувшись чуть свет, Татьяна полюбовалась спящими девочками и взялась за шитье. Не выспавшаяся, но гордая собой, она смотрела на Наталку у зеркала. Девочка крутилась и сияла. Татьяна так обновила её форму, что та стала как новенькая! Наталка обернулась резко на Татьяну — ей хотелось обнять дарительницу, отблагодарить… Но как? Татьяна такая суровая!
— Какая же ты красавица! — сказала Татьяна. В глазах её блестели слёзы. — Иди сюда, поправлю кое-что…
Наталка обняла её с разбега. Решила — будь что будет! Тёплая, мягкая, такая хорошая Татьяна! Обе расплакались. Татьяна сидела на стуле и Наталка, приспустив красную косынку Татьяны, погладила её волосы своей детской рукой.
— У вас волосы пахнут васильками и блестят, как речная вода.
— Девочка моя… — уткнулась Татьяна ей в грудь. — Я давно хотела…
— Вы же не отдадите нас никому? Я не хочу к маме… Хорошо, тётя Таня?
— Просто Таня. И нет — не отдам.
***
Суд был назначен на февраль. Свидетелей по делу было достаточно, удивительно только где они были раньше. Всем сразу стало жалко детишек. А Раиса как пила, так и продолжала пить, теперь у неё был повод — такое горе! Детей отняли ни за что! Степан вернулся домой на новогодние праздники. Детей нет. Жена в пьяном угаре. Дом как никогда напоминал свалку. Быстро выяснив что и как он направился к Татьяне.
Вначале он даже не узнал детей — его ли? Чистенькие, опрятные, весёлые, волосики у обеих заплетены в аккуратные косички-баранки! Даже щёчки успели немного округлиться! Пока тетешкались, Татьяна молча накрыла на стол. Пригласила.
— Чем богаты, тем и рады, не обессудь… — опустила она взгляд. Она всегда волновалась при Степане, как девочка.
— Да ты и не должна, Таня! Даже не знаю как благодарить тебя! — говорил Степан, а сам глазел по сторонам: хорошо у Татьяны дома, уютно, тепло и миленько. Много чего сделано своими руками: шторочки, половики, накидки, салфетки…
— Благодарить! — фыркнула Татьяна. — Да уж когда родителям нет дела до родных детей…
Степан виновато опустил голову. На коленях у него сидела Вероника и облизывала подаренного папой сахарного петушка.
— Давай потом поговорим, без детей? — сказал с мольбой Степан.
Он пробыл с детьми до позднего вечера. Видно было, что совсем не хочет уходить — поводил глазами, как бездомный, надеясь, что ему предоставят кров.
— Я же это, Тань… Ну… стараюся, — начал объясняться Степан уже на крыльце. — Приезжаю — всё отмываю, за детей везде оплачиваю… Но с Раиской жить невозможно… нет у бабы мозгов. Для меня вахта — спасение. Ежели детей отымут…
— А ты лучше мне как на духу скажи — там, на вахте, есть у тебя кто?
Степан выдохнул пар в морозный воздух. Почесал щетину.
— Есть.
— Любишь?
— Нет.
— А что тогда?..
— Да не знаю я! Абы сбежать куда! Слабый я человек, Таня!
Помолчали. Собака Татьяны танцевала перед ними на все лады. Ночь уже.
— Что ж с детьми после суда будет? Меня лишат прав? — задумался Степан.
— А тут уж, думаю, как ты захочешь. Я детей никому не отдам и тебя… не выгоню, если придёшь. Только если придёшь, то уж навсегда, без всяких вахт. У нас в колхозе работы и на тебя хватит, а всех денег не…
— Стоп, стоп! Это как? Мужем твоим стать предлагаешь?
— А ты детей своих любишь? Кого больше — их или себя? Мать заменишь им? Разве плохо им со мной?
— Они ж никто тебе!
— Много ты знаешь! Они мне роднее всех родных! Сколько раз моё сердце кровью за их из-за вас, малодушных, обливалось?
— Но почему?
— Потому что невозможно любить человека и одновременно не любить его продолжение, — дрожащим голосом призналась Татьяна.
Степан ошалело посмотрел на неё. Таня отвечала ему прямым взглядом.
— Меня? Давно?
— С первого взгляда.
От потрясения Степан осел на холодное крыльцо. Татьяна тоже села. На них с интересом смотрела собака, склонив набок лохматую голову.
— Звёзды какие яркие… — сказал Степан. — Ладно, Тань… Может я и на ночь останусь? Дома у меня здесь нет, он был там, где дети, а теперь… Найдётся для меня местечко?
Татьяна встала, потянулась сладко-сладко, словно скинула с себя гору забот.
— Да придумаю уж. Пошли. Папаша…
***
Прошёл тяжёлый февраль, за ним в заботах промелькнула весна и настало звонкое лето. Живут Татьяна со Степаном на потеху всем деревенским, растят Наталку и Веронику. Родная мать их после суда, где её лишили родительских прав, упивалась около месяца, а в апреле исчезла. Поговаривали, что она в городе присосалась к какому-то мужику. Работать-то баба не привыкла, а без денег Степана сильно тяжко.
Татьяна похорошела! Лицо её стало прояснённым и добрым, разгладилась суровая морщина между бровей на лбу. А может так только кажется Наталке? Ведь теперь она точно знает, что душевнее тёти Тани нет женщины в её жизни. Выйдут они все вместе вечерком во двор, Татьяна расправит меха баяна и давай наяривать частушки с девчонками. Татьяна всегда зачинала первая и всегда в тему: частушек она знала несметное количество и подучила детей.
Бегала Вероничка босиком по двору после дождика, крутясь возле собранной свёклы, а Татьяна и вспомнила потешку. Баян заиграл, а потом…
А у нас во дворе
Квакали лягушки,
А по лужам босиком
Прыгали девчушки.
Уууу- уух!
Степан сидел и смеялся, подзадоривая Наталку — выходи, мол! Наталка юбочкой взметнула и давай пританцовывать перед ними:
Мама с папой и сестрёнка –
Вот она моя родня!
Ох, спасибо, дорогие,
Что вы есть все у меня!
Уууу-уух!
Татьяна играет, играет так задорно! Степан наклонился к её уху:
— Про братика когда расскажем им?
— Чур тебя! — игриво толкнула его плечом Татьяна. — Может и девочка там! Девочки лучше! Ты только погляди на Вероничку, вот умора!
Вероничка надорвала кожуру одной свёклы и измазала соком щёки. Подлетела к родителям, топнула ножкой и давай напевать, как артистка:
Я секрет румян достала
У прабабки Фёклы —
Лучше всех румян заморских
Сок от нашей свеклы!
Ииии-ууух!
Родители захлопали в ладоши. Степан опять наклонился к Татьяне:
— Тань, ребёнок у нас скоро общий… Некрасиво как-то… Живём уже второй год… Выйди ты замуж за меня, наконец! Людям в глаза смотреть стыдно! Неправильно живём мы!..
— Ох, какой правильный стал! — покраснела Татьяна.
— Так выйдешь за меня?
— Куда я уж денусь…
***
Автор: Анна Елизарова
Следующая публикация
Комментарии 10