Личная История

В трёх шагах от Марты сидели на траве немцы, они переговаривались о своём, житейском. Дула их винтовок были направлены на партизан и на их ещё более юных пособников. У Марты горели ладони, в руках была сильная слабость, и немецкая речь резала слух – их язык был самым мерзким звуком на земле. Марта отдыхала от лопаты. Её сменил мальчик в лёгкой, большеватой для его головы будёновке. Знакомое лицо под козырьком. Она видела его раньше. Но где? Яма была почти готова. Стоя в ней по пояс, мальчик повис на лопате и обменялся с Мартой тяжёлым взглядом. Он засмотрелся на то, как трепещут у Марты на шее кончики синего платка, они расходились от узла длинными подбитыми крыльями. Несмотря на жару и стекающий каплями по спине пот, Марту сильно знобило и временами охватывала дрожь при дуновении слабого ветра. Марта безотчётно теребила кончик своего синего платка. Один из немцев подошёл к яме, осмотрел её и приказал на ломаном русском: – Выходить! Встать спиной! К яма – спиной! Быстро приготовились к расстрелу. Марта смотрела на дула немецких винтовок и не могла понять как это: вот сейчас она есть, а через мгновение её уже не будет… А птицы как чирикали, так и будут чирикать, и берёзы всё также будут шуметь, а ей всего двенадцать лет и её не будет больше, никогда не будет!.. Слёзы покатились беззвучно из глаз, Марта их даже не ощущала. Давайте же покончим с этим быстрее! Мальчик в будёновке запел с нарастанием: “Синенький скромный платочек Падал…” Юные партизаны и их помощники вмиг подхватили песню – они запели её дальше нестройным хором, глядя прямо перед собой: на дула винтовок, на белесых фашистов. …падал с опущенных плеч… Ты говорила, что не забудешь Ласковых, радостных встреч… “Порой ночной мы распро…” – пела со всеми Марта и вдруг пролетающая в небе птица привлекла её внимание. Она подняла голову к синему ясному небу и в этот момент острая пуля прошла через её подбородок. Она уже в яме. Она ещё жива, ещё в сознании и слышит как немец говорит: “Аlles, begraben” (всё, закапывайте). И в лицо Марты полетела сырая земля. Она очнулась с тяжёлым дыханием. Воздух вылетал из лёгких, присвистывая, как из длинной тонкой трубочки. Сердце её заходилось, стуча о грудную клетку всполошенной птицей. Вся липкая от пота и в то же время словно облитая ледяной водой, Марта скинула одеяло и приподняла с живота насквозь вымокшую ночнушку. Потеребила её вверх-вниз, вверх-вниз, чтобы хоть как-то привести себя в чувство. Это был сон, сон… Вот он муж, вот очертания их квартиры, вот он кот, растянувшийся чёрной колбасой на сером ковре. Сон был до того реалистичен, что Марта продолжала чувствовать запах сырой земли и вкус собственной кро ви, и в ушах у неё гудело, и за этим гулом, на заднем фоне, она продолжала слышать слова немца: “закапывайте, закапывайте”. Не удержавшись, Марта застонала, потрогала под подбородком дряблую кожу – всё нормально, раны нет. Это снова она, шестидесятилетняя Марта. Чтобы окончательно убедиться, она ощупала и грудь, и бока. Да, да, это её тело, чуть полноватое, но не критично, лишённое былой упругости. Но до чего же явственно она ощущала себя во сне двенадцатилетней девочкой, очень худенькой, по-птичьему лёгкой, с морозом на коже от страха, с трепещущим юным сердечком… Зашевелился муж. – Марта, ты что не спишь? Плохо тебе? – Кошмар приснился. Ты спи, спи… – похлопала она его поверх одеяла. – Я в туалет схожу. Сна ни в одном глазу. Она сонно прошаркала по коридору, скрипя паркетом. Кот грациозно потянулся, зевнул и последовал за ней. Мало ли? Вдруг хозяйка решила его лишний раз покормить? После туалета Марта подошла к окну на кухне. Город спал. Только в одном окне напротив горел за красными шторами свет и в школе, что была слева, тускло светились лестничные пролёты трёх этажей. Летняя томная ночь, можно сказать южная… Марта родилась и выросла здесь. Степи, лесопосадки, поля и почти нет леса, а тот, что есть, скуден и мал и деревья в нём низкие, не захватывающие воображение. Почему-то Марте в тот момент думалось именно о лесе, он её успокаивал, о настоящем лесе, таком, какой она видела по дороге в Москву. Двадцать лет прошло с той поры, как они ездили на машине в столицу, а эти восхитительные картины, как с полотен именитых мастеров, застыли навечно в её памяти. Всё началось на Орловщине. Сосны на пригорках. Высоченные ели вдоль дороги стеной и берёзы среди них: настоящие, крепкие и стройные берёзы, такие раскидистые, такие чистые, настолько русские, исконные, что хочется плакать… Так и ждёшь, что между ними сейчас промелькнёт белый платок и выйдут девушки в старинных сарафанах, с лукошками в руках… Или баба Яга пролетит в ступе по-над елями. Поёт душа и сердце радуется, глядя на всё это богатство. Да, Марта обожала настоящий русский лес, хотя бывала в нём за всю жизнь раз, два – и обчёлся. В лесу она чувствовала себя как дома, словно была по-настоящему дома, у своих корней… Странное ощущение, не поддающееся материальному объяснению. То, что снилось Марте, никогда не происходило в реальности ни с ней, ни с кем-то из предков. По крайней мере она о таком никогда не слышала. Марта вообще не знала что такое война, только из фильмов и книг, и те давались ей с большим трудом – было невыносимо больно переживать за героев, киноленты и повести впечатляли её слишком сильно и она никогда не возвращалась к ним вновь. “С мужем мы уже вместе сорок пять лет, – подумала Марта, глядя на городские огни ночи, – сорок из них в браке. Хорошо пожили… Небогато, но хорошо.” Познакомились они в училище. Увидели друг друга в коридоре – и застыли. Зажглись одна о другую две спички… И жизнь с той поры наполнилась светом их чистой любви. Не могли и дня друг без друга. Всё преодолевали вместе. Трудности лишь закаляли их брак. Ни разу не возникало мысли: а вот… если бы да кабы жила она с другим, с более успешным, состоятельным… Нет! Вместе, бок о бок, крепко держась за надёжное плечо друг друга, преодолели все жизненные этапы. – Мне постоянно кажется, что ты мне дана как второй шанс. Понимаешь… Чтобы на этот раз по-настоящему прожить на земле… ни о чём не жалея, – сказал ей как-то муж. – Что ты имеешь ввиду, Вась? Мы ведь с пятнадцати лет неразлучны, – не поняла Марта. – А у меня такое ощущение, что я тебя когда-то потерял, и себя потерял, словно оборвалось всё внезапно, слишком резко. В прошлой жизни. – Как это – в прошлой? – Не знаю. Помнишь, ты в училище выступала с девчонками, вы пели прибаутки на сцене и на тебе был синий платок? У меня тогда было дежавю: вот хоть ты тресни, а я видел тебя такою когда-то, и ты тоже пела. И такая печаль на меня нашла, прям затошнило, хотя вокруг хохотали студенты, даже потолок закружился и лица размазались… Видел я тебя уже такой. – Не мог ты видеть! Не было больше такого!… Продолжение >>Здесь 

Я до раздражения не любил, когда жена представала передо мной в таком виде. Смотреть на дорогу… Она была жалкой. Я смирился с тем, что её скоро не станет, даже ждал этого дня. А Надя боролась. Одна. Моталась по обследованиям, проходила химию, реабилитацию… – Я верю в тебя. Ты сможешь, – врал я. Я поддерживал её как мог, на словах. Понимаете, я не люблю больницы. Меня мутит от запаха лекарств и от вида белых медсестринских халатиков, я не люблю эту холодную чистоту больничных коридоров и аскетичную унылость палат. – Ничего не бойся, ты справишься, – говорил я и отпускал её одну в мир шприцов, капельниц и стеклянных колб. Мы с сыном редко её навещали. Хорошо, что сын уже подросший пацан, ему девять лет… Я справлюсь с ним и один, без неё… Без неё даже будет проще. Когда в доме есть человек, который очень долго и тяжело болеет, это выматывает, истощает, отнимает много сил у тех, кто находится с ним рядом. А мне работать надо, я всех содержу. Мой запас энергии не бесконечен. После выслушивания жалоб Нади о её самочувствии я и сам начинал казаться себе больным, мне передавалось мрачное состояние её духа, мысли тянулись в депрессивный уклон и тоска одолевала жгучая, вязкая, неотступная – как жвачка, намертво прилипшая к джинсам. Даже словесная поддержка, которую я оказывал ей, выливалась для меня в моральное истощение, словно она высасывала из меня силы, чтобы жить дальше самой. За счёт меня. И я абстрагировался ещё больше. Плотнее взялся за работу, чтобы были объективные причины моего отсутствия дома. Оставался ночевать у матери, прикрываясь тем, что не придётся утром ехать на работу по пробкам. В общем, свёл свою помощь до минимума. У Нади была опухоль в мозге. Она прошла химию, ей сделали операцию по квоте. Долгое восстановление, ремиссия, а потом… Потом всё вернулось в более осложнённом виде. В нашем городе не было технологий, позволяющих произвести точное обследование. В тот день я вёз её в Москву. Мы выехали на заре. На чистейшей заре… Снег лежал на полях и он был цвета сакуры – так на нём отражались розовые лучи рассвета. Надя заснула, сын на заднем сиденье тоже задремал… Мы со Стёпой решили сходить в планетарий, пока Надя будет проходить обследование. Когда Надя проснулась, начал срываться мелкий снег и подул ветер. Утреннее небо затянуло серой простынью непогоды. Она нашла в сумочке таблетку, запила минералкой. Я понял, что у неё болит голова. Уточнять не стал. Она расстегнула куртку, потянулась и сняла парик. – Жарко в машине. Кожа взопрела, словно под шапкой. – Угу. – Где мы едем, Юр? – спросила она, разглаживая на парике искусственные волосы. На этом участке трассы не было указателей и Надя беспомощно оглянулась на поля. – Скоро подъедем к тем местам, где я жил в детстве. – Да? Это где? Ты не рассказывал. – Молчаново. Выедем через эту деревню на М-2, чтобы не платить за платную дорогу. Надя промолчала. Она знала, что я старался сэкономить на всём, где можно. Квоту на первую операцию она ждала полтора месяца. Повезло ещё. Хочешь сразу – плати 250 тысяч. Случай сложный и цены соответствующие. Денег таких у нас не было. Надя не заводила разговора о том, что нужно влезать в долги или брать кредит. Кто это всё будет отдавать? Я. Надя не заикалась о платной операции, надеялась дожить до бесплатной по очереди. Она держалась ради сына, еле ползала… Я тоже молчал. Она умрёт, а мне потом одному тянуть Стёпку и отдавать долги? – Смотри как погода портится. Ох и завывает… – Это называется метель, – ответил сын. На подъезде к Молчаново снег становился гуще с каждой секундой. За каких-то пять минут стало мести так, что пришлось сбавить скорость до минимальной – ни зги не видать. Как зачарованные, мы смотрели на поле: ветер поднимал на нём пласты снега, взвивал в воздух и гнал, гнал, гнал… Показались первые домики деревни, но резко исчезли за снежной стеной. Ветер выл, наша машина трещала… Настоящее светопредставление. Мне пришлось резко съехать на обочину – за пару секунд наше лобовое стекло оказалось сплошь залеплено снегом. Дворники вышли из строя, не выдержав натиска стихии. – Выйду, посмотрю что с ними. Я открыл дверь и тут же снег обжёг мне лицо, мелкие кристаллы льда впились в каждый сантиметр кожи. – Тебе помочь? – крикнула Надя. – Нет, оставайся в машине! – не менее громко ответил я. Выло и скрежетало так, что приходилось только кричать. – Мама, мне в туалет надо срочно, я уже еле терплю, – признался Стёпа и, не дожидаясь разрешения, сразу выбежал. Надя – за ним. В машину тут же ворвался снег и ей пришлось закрыть дверь. Она накинула капюшон, закуталась поплотнее в куртку. В руках у неё остался трепаться по ветру парик. – Стёпа, далеко не отходи! Ну что тут у тебя? – спросила она, прикрывая рукой лицо. – Вернись в машину ради Бога! – вспылил я, еле разбирая что и как. – Плохо всё. Буду чистить. Надя попыталась открыть дверь, но она оказалась запертой. – Юра, дай ключи, двери заблокировались. – В смысле, блин?! – Ну не знаю, блокировка почему-то сработала. Я бросил дворники и подошёл к своей двери. Она тоже не открывалась. Ключи остались в замке зажигания. – Обалдеть! Ситуация просто бинго! И что теперь делать? Мы тупо столпились втроём у машины. Нервы мои сдались и я орал. Я понимал, что в такую метель ни одно такси не приедет в эту дырищу. – Какого чёрта вы оба вышли из машины? Что ты с ней сделала, что заблокировались двери?! – Я не знаю, не знаю! – испугалась Надя. За те пять минут на улице мы стали выглядеть, как три снеговика. Мимо проползла легковушка, но мы её упустили. Больше машин не было, дорога опустела и её быстро заметал снег, образуя намёты. Единственное, что нам оставалось – это податься в деревню, напроситься к кому-нибудь, чтобы переждать метель. Я смутно помнил оттуда нескольких друзей детства, но все они выросли, возможно, разъехались… В общем, не знал куда обратиться. У первого же покосившегося домика, зелёного, с резными ставнями и крыльцом, мы увидели, что к калитке пробирается сквозь стихию старушка. Хоть деревня и значительно изменилась, обросши высокими каменными заборами и коттеджами, этот домик я помнил отлично. Странно, что он совсем не изменился за тридцать пять лет… Во времена моего детства он выглядел также: стоял ветхо и жалко на краю деревни, отдавая теплотой русской глубинки. Я с родителями жил рядом… Вспомнилось мне, как летними вечерами длинной вереницей возвращались по домам коровы, забредали в переулки, ухватывая мокрым ртом траву, лакомились яблоками, которые в сезон обильно осыпались с нашей яблони за двором. Старушка приманила меня к себе. Я подошёл к ней, сопротивляясь встречному ветру. – Не местные? – Здравствуйте! С машиной беда случилась, – я махнул рукой в сторону дороги, наша машина была похожа на смазанное пятно, – заблокировались двери и что делать не знаем. Я с женой и сыном… У меня жена очень больна. – Зови их сюда. Ко мне заходите! – сипло прокричала старушка. В домишке была большая холодная веранда вся заставленная рухлядью. В самом доме только одна комната и кухня. Обстановка давних времён: всё простое, без изысков, но довольно опрятное, как у бабушки в детстве. Один угол комнаты занимали иконы, под ними – столик с белой скатертью, а на нём лампадка и затёртая книга. – Простите, мне бы сесть… Тошнит… – виновато сказала Надя, держась за грудь той рукой, в которой остался парик. Она была очень бледна. Бабушка засуетилась и поправила единственную кровать с высокой подушкой. Подушка была накрыта вышитой салфеткой – так мило! Я провёл Надю до кровати. Она легла и тут же закрыла глаза. – Замёрзли? Чай сделать? – уточнила бабуля. – Да, пожалуйста. Мы с сыном, смущаясь, сели на диванчик. В чужом доме было очень неловко, но меня не покидало чувство, что я здесь уже был и эти часы в полный рост напротив дивана были мне очень знакомы. Сеть наших мобильных операторов здесь не ловила и сын принялся играть скаченными играми. Я слушал тишину и ход часов… Старушка возилась на кухне. Её белая косынка… её глаза, сияющие ярко, как сапфиры, не выцвевшие от старости лет… её зачёсанные под косынку волосы, белые, как снег… К точно такой же старушке меня водила в детстве мать. Я заикался до шести лет, испугался как-то собаки. Помню, та старушка отливала мне испуг воском и тыкала мне в лицо иконы. Я готов был поклясться, что та бабулька жила в этом же доме! Но это не могла быть она! Прошло столько лет! Разве могла она ничуть не измениться? Да она уже давно померла! Баба Тоня, баба Тая… Как же звали её? – Слушай, Надь, – подкрался я к жене, – бабулька не кажется тебе странной? Я этот дом отлично помню, как он не развалился только за тридцать пять лет… Да и бабка эта одно лицо с той, что здесь жила. Знаешь, она колдовала… Точнее, людей лечила воском, молитвами… Странно всё. – Неужели? – простонала Надя. – Что – голова болит? – Всё болит. Если это она, попроси, чтобы мне стало легче. – Ага, побежал. Не хочу дурачком выглядеть. – Чай готов! – провозгласила старушка и появилась в проёме. – Юра, миленький, ты поднеси жене чашку, попои её с ложечки и вот мёд в сотах, пусть пожуёт немного, авось легче станет. – Да я сама могу… – начала вставать Надя. Я поставил торчком подушку, прислонил к железному изголовью, чтобы Надя смогла присесть. – Экономь силы, дочка, тебе они ещё понадобятся. Юре будет не трудно, – сказала она и гипнотически посмотрела на меня. Я почему-то не смел ослушаться, выполнил всё, как она сказала. В голове вертелись два вопроса: откуда эта женщина знает моё имя и почему я раньше был так жесток к Наде. Ведь не впервые случается так, что Надя не может сама попить-поесть, лежит несколько часов, пока не появятся силы, а я вроде бы и предлагаю помощь, но не настаиваю. Поэтому сейчас, видя, как она оживает на глазах после четырёх ложек облепихового чая и куска пчелиного воска за щекой, я впервые почувствовал себя виноватым и даже отзеркалил на себя страдания Нади. – Дальше я сама, ты иди, иди, – улыбнулась Надя и уверенно забрала у меня чашку, ложку и мёд. Сын уже уплетал за обе щеки бабулькины блинчики, елозя ими по тарелке с вареньем. – С каких это пор ты ешь варенье, жук? – Ты попробуй, пап! Оно из земляники! – не мог остановиться Стёпка. Бабушка сразу выставила передо мной тарелку. – Извините, а как вас зовут? – спросил я, смущаясь. – Антонина. Просто баба Тося. Ты ешь, налегай, а то сынок у вас шустрый. – Да… жена такое не готовит с тех пор как… А вы откуда моё имя знаете? Я вроде бы не представлялся. – Да как же? Ты мне сказал: “здравствуйте, меня Юрий зовут…” – Разве? – Точно. Старушка смотрела на меня с лукавой насмешливостью. Я не знал кому верить: ей или себе?.. Продолжение >>Здесь 

– Злата, мам, – обычная. Простая и добрая. И родители такие же, – Дмитрий вздохнул, – А бабушку не трогайте! И так она ничего почти не видит, зачем ей в другое место? – Так ить… Я предположила просто. Она же… Ну, да ладно, как скажешь. В родне у невестки Зинаиды были только доктора наук, музейные работники, банкиры и бизнесмены. Свадьбу играли в Питерском ресторане и совсем не так, как гуляют у них в селе. Все чинно, благородно, с приглашенным певцом с оперным голосом. Хотя весело было. Оказалось, что ни такие уж эти доктора наук и чванливые. Все участвовали в играх и конкурсах, устраиваемых весёлым ведущим в белой шляпе, все танцевали и пели. Наверное, слишком скромно вели себя там как раз они с мужем и семья Валентины, старшей дочери. На свадьбу приезжали они все вместе. Чуть раскрепостилась Катюшка, дочка Вали, когда затянул её в весёлый свадебный процесс молодой родственник невестки. А когда ехали обратно, в поезде, рассказала, что спрашивал он – почему ее родня такая важная, почему не веселятся, отказываются от игр и танцев? Это они-то важные? Да какие они важные! Робость и страх перед такой питерской новой родней сделала их сдержанными и замкнутыми. Все казалось, что и наряды у них не те, и вести себя они не умеют. Деревенщина, в общем. И чтоб не так заметно было это, надо было вести себя потише. Вот они и старались. – Ты там цигарки-то вокруг себя не бросай, – наставляла в дороге Зинаида мужа. – Ага! В карман буду складывать, – огрызался он. Жена уже надоела этими нотациями, намеками на то, что опозорятся они перед новым семейством и сына своего опозорят. «Лучше б уж без нас праздновали», – думал он. Ехать никуда не хотел. И, хоть и злился на жену, на излишнюю её озабоченность, но переживал и сам. Чего они … считай, из калош не вылезают, а тут … Питер, ресторан и такие вот родственнички. Ну, Димка! Не мог жену попроще найти! Но все прошло очень хорошо. Кажется. Поначалу робели. Пока ЗАГС, пока мало знакомы… А потом, в ресторане, к Николаю подошёл сват, статный, добродушный, с большим животом профессор. – А давайте-ка, жахнем, Николай, вдвоем. За молодых уж пили, а мы – за нас с вами. Чтоб жить нам, да за них радоваться. А ещё, чтоб на рыбалку когда-нибудь вместе съездить. Дима говорил, что Вы тоже рыбак. И разговорились. Оказалось, сват сам из сибирской деревни, и сейчас туда ездит – родня там. И с такой любовью о родине своей он рассказывал… Говорил, что завидует Николаю, завидует тому, что живут они в деревне. А тут и сватья подошла, Инесса Павловна – музейный работник. Прическа модная, шпильки. Петербурженка! Где уж Зинаиде его на каблуки – а ведь почти ровесницы. Но сватья быстро разговорила женщин, и Зину, и Валентину – о чем-то о женском – о родах да о детях. И так по-бабски, по-простому о себе рассказывала, что и Зина расслабилась, заговорила бойко, как она умеет. – А мы Димку-то и не чаяли заиметь. Врачи сказали, не будет больше детей. Думали одна вот Валюха и останется. А хвать – думала уж это самое, кончилось мое женское, а оно, оказалось – вон сидит, – рассказывала Зина, показывая на сына. – А мы сами виноваты, что Злата одна и поздняя. Веню за границу отправляли, а я вдруг – беременная. Куда? Вот и сделала тогда аборт. В молодости-то чего – все кажется, что много времени впереди, не до детей. Кандидатская у меня… Ох, и жалела я потом. Пятнадцать лет лечилась, сходила с ума. Нянчилась с котятами и щенками. И серела, когда видела ровесниц с колясками, с детьми подрастающими. А мама моя ещё больше от боли серела. Это она ж тогда с врачами договаривалась о прерывании. Так в беременность потом – не ходила, летала… Вот и Злата у нас такая, воздушная, – сватья посмотрела с любовью на дочь. И было это два года назад. И в гости тогда, к себе в деревню, они всех звали. Как не звать? Но так уж вышло, что молодые с тех пор к ним не приезжали. То у них Таиланд, то Куба… И пусть. Лишь бы меж собой жили хорошо. Они и жили. Квартиру купили сразу. Опять же родители Златы помогли и ни слова им не сказали, что мол – давайте, давайте… помогите деньгами и вы… Интеллигентные… Зато, когда продали по осени свиней, помогли Николай с Зинаидой детям деньгами на мебель. Дети отказывались, пока Зинаида не сказала, что обидится. А тут вдруг недавно Дима сообщил – приедут в гости. Да не на пару дней, а аж на неделю, а то и больше. И все у них будут впервые. – Мам, а если мы и родителей возьмём? Вениамин Борисыч так в деревню хочет… Говорит, звали вы. Да и Инесса Павловна – не против. Вы как, примете такую толпу? – Так место-то есть, Дим. Вы тогда – в низкой комнатке…, – как-то не подумав ответила тогда Зинаида, – А родители в спальне. А мы с отцом – на диван перейдем. После звонка Зинаида так и присела на своей кухне, а потом и вовсе вышла отдышаться от такой новости. А чего тут смотреть-то после Таиланда? Дорога – и та неасфальтированна. Да и двор у них простой совсем. Не в плитке, как делают сейчас многие, не со скамейками ковкой и деревом точеными, а простой – травка, тропинки со свисающими на них ветками яблонь, да обтесанное бревно на поленьях. А рядом с сараем – навозная куча, хоть и прикрытая, но мух не обманешь. В Питере ночевали они у сватов. Кухню сватов Зина не забудет. Разве это кухня? Светлое все, никелем блестит, ящики сами закрываются, только толкни. А сватья жужжит какими-то кухонными машинками, летает по кухне, только кнопки жмёт. – Давайте помогу, хоть посуду… – Зачем? Вот посудомойка же есть… И все легко, быстро и как-то даже весело. А ее кухня… Она вернулась в дом, огляделась. Нет, конечно, и ее хозяйство запущено никогда не было. Вон и воду провели они. Кухня начиналась сразу после сеней. В общем, и прихожая, с вешалками и обувью, и кухня – комната одна. Обещали протянуть им в село газ. Но пока кормили обещаниями, поэтому ремонт не затевали они давненько. Думали, вот как газ проведут… Да и печка давно не белена, тоже – газ ведь скоро. Но газ оставался – в проектах. На плите большая кастрюля –для свиней. Варила Зина им тут же, где и себе, чтоб меньше тратить привозного газа. Мебель разношёрстная, тут шкафы под рыжее дерево, а тут сервант полированный. Вон дверца шкафа на одной петле болтается давно. На подоконнике – герань и алоэ в разномастных горшках. А посреди кухни, у печи – большой пластмассовый таз, а рядом, на табуретке, ведро с теплой водой. Здесь только что обмывали бабушку, мать Зины. Хоть ванна в доме и была, но залезать туда мать уже не могла по своей немощности, боялась. Вот и мыли её у печки в тазу. И аккуратно, вроде, все на её кухне, с салфетками вязаными на серванте … И покрасит она, приберет все перед приездом родни, и клееночку постелет на стол свежую. Да, уж постарается. Но разве будет ее кухня хоть чуточку похожа на ту, на их городскую кухню – светлую, современную, с выходом на лоджию и с многоступенчатой стойкой для цветов? И начались для Зины дни подготовки. За эти суетные дни успела поругаться она с Николаем, с Валентиной и поворчать на мать. Ей все было не так. Задёргала она мужа, по жизни человека степенного и медлительного, он даже раскричался. Измучила просьбами о помощи и напоминаниями дочь так, что та начала бросать трубку. Обидела мать, и та теперь ходила по стеночке и к ней с просьбами не обращалась. Зину это раздражало больше всего. … Продолжение >>Здесь