Предыдущая публикация
Мычание прекращается.
Я спрашиваю:
— А зачем ему сниматься, вашему папе?
— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар, — Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…
— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование.
(У них, на телевидении, это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва, и на все «положить».
Собственно, поэтому, я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)
Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару:
— Мне торопиться некуда. Показывайте папу!
Заходим в полутемную комнату.
На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами.
Повар говорит:
— Папа, познакомься, это самый известный режиссер.
— Это было сразу после войны, — начинает старик, еще прежде чем я успеваю сесть… — А это увидят люди? — подозрительно кивает на камеру.
— Обязательно, — говорю. — Это она выглядит, как мартышка. Но это — профессиональная камера, дедушка. Говорите!
— Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше, искали сирот. Сам я родился в Польше, в религиозной семье. Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей-сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.
Он мне говорит:
— Садитесь, попейте нашего чая травяного.
Сижу, пью чай, а он рассказывает.
— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает, и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять… Беру.
— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник!..
А он мне говорит:
— И так, бывало по 5−6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.
— Спасибо вам, спасибо, — повторяю, — вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.
— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает
— Повезу их на родину, — говорю.
А он мне говорит:
— А как вы их отличите детей ваших?
— Что значит как отличу? — спрашиваю. — У вас же списки остались?!
— Нет, — говорит. — Нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?!
— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все!
— Вы что ж, насильно их заберете?
— Почему насильно, я им все объясню…
— Они ничего не помнят, что вы им объясните?
— Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…
— Мы их давно уже считаем нашими детьми, — говорит.
— Но они наши дети!
— Докажите! — говорит.
— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…
— Это наши дети! — говорит он жестко. — Никакой проверки я делать не позволю.
И встает.
И я встаю.
И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ.
И говорю веско:
— А ну-ка ведите меня к детям!
— Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. — Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.
И приводит он меня в большой зал.
В такую огромную спальню.
И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных…
Время вечернее.
Ложатся спать.
Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… сразу видно — с любовью к ним относятся.
Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне:
— Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?..
Молчу.
Не знаю, что ему ответить.
А он мне говорит:
— Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам!
И продолжает… просит:
— Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.
Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю:
— Как поживаешь, малыш?
А он мне по-польски отвечает:
— Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.
— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. — Все говорят только по-польски. Их дом здесь.
И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу.
Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… ну даже если я определю кто наши дети… они же не согласятся ехать!..
«Надо оставить все, как есть, — думаю. — И уходить.»
Вот уже потушили свет.
Вот уже все легли.
Поворачиваюсь, чтобы идти…
Смотрю на настоятеля.
Он разводит руками.
Думаю: «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»
И тут… откуда только все берется?… впрочем, знаю откуда!..
Из детства…
Я вдруг спрашиваю настоятеля:
— А можно, я им только один вопрос задам?..
— Можно, — говорит, — задавайте.
И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю:
— Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад!
«Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един»…
До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю.
Вспоминаю, как все стихло…
Такая тишины наступила!..
Гробовая тишина!..
И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери еще две… и у прохода одна…
Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…
И вижу я их глаза — такие большущие, удивленные…
И тут спускают они ноги на пол.
И вдруг начинают ко мне бежать!..
Как по команде.
Со всех сторон.
Стучат голыми ножками по полу и бегут.
И так, слету, втыкаются в меня.
А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время:
— Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!..
…..
Смолкает старик.
Вижу, как дрожит у него подбородок.
— Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит, — Утром и вечером повторяли, — «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…»… жила она в сердце… каждого.
Снова молчит.
Я не прекращаю съемку.
Вижу, это еще не конец….
Продолжение >>Здесь
Следующая публикация
Нет комментариев