10.1988.
Многие в Пермогорье знали, наверное, Ивана Степановича Карпова, жителя деревни Большая, славившегося своим умением резчика по дереву. Прожил он на свете большую и трудную жизнь, а умер 1 апреля 1986 года в возрасте 98 лет. Родом он был из обычной ляховской семьи крестьянина, да и сам всю жизнь крестьянствовал. Иван Степанович оставил после себя автобиографические воспоминания, не лишенные интереса.
«Будучи служителем церкви во время ломки старого быта и построения нового советского общества, мне пришлось пережить все гонения на церковь, на ее служителей, испытать их на себе лично вплоть до ужасов тюрьмы. И впоследствии, в новом советском обществе я выделялся как бывший служитель церкви, отставший от современной культуры.
Вот это и навело меня на мысль оставить после смерти свое писание для любознательных – может быть, прочитают и выскажут свое мнение обо мне, грешном. Современный беспристрастный, хотя и не верующий человек, прочтет мои воспоминания как историю построения нового советского общества, а верующий – как историю борьбы со старыми традициями и гонений на церковь во время революции и после нее…».
В 1936 году из-за голода мне пришлось уехать в Архангельск, где я работал столяром на столярно-мебельной фабрике «Якорь». Здесь не один раз объявляли, чтобы не состоящие в профсоюзе вступали в него. Как-то я спросил, принимаются ли лица, служившие в церкви, и ответ был положительным. Подал я заявление с приложением своей биографии. По прочтении заявления в профкоме спросили, каково мое отношение к религии в настоящее время – ведь со дня оставления мною церковной службы в 1928 году прошло уже 9 лет. Я ответил, что по-прежнему остаюсь верующим. Так и не решили вопрос о приеме. Но я не беспокоился, думая – живут и работают же люди без профсоюза.
А через 2 дня, 12 декабря 1937 года, в час ночи разбудил меня стук в дверь. Вошли мужчина, женщина и с ними вооруженный сотрудник НКВД. Заставили одеться, и сотрудник подал мне бумагу, но я так перепугался, что не мог ее прочитать. То где он сам прочитал: согласно санкции прокурора будет произведен обыск и мой арест.
Перерыли всю одежду, обшарили карманы, из выдвижного ящика кухонного стола высыпали весь скарб, мусор осмотрели, у дочки пересчитали ученические тетрадки. Потом велели одеться и следовать за ними. Вышли на улицу, а там целая рота арестованных, к очередному ряду которой присоединили и меня. В темноте привели к зданию тюрьмы.
После переклички затолкали меня в переполненную камеру. С трудом нашел место на третьем ярусе нар. От духоты и зловония спирало грудь, слезились глаза. Мучило отчаяние, но вид таких же горемык как-то успокаивал. Соседом моим оказался черный усатый узбек, с другой стороны прораб с Ваги. Спали мы на голых досках, укрываясь своей одежонкой, спускаясь с яруса очень редко. Обед, состоявший из тресковой ухи с ячменной крупой, подавали наверх. В день выдавали 400 граммов хлеба и 2 кусочка пиленого сахара.
Постоянно ощущались голод и жажда, болезненное томление от неподвижности. «До ветру» выпускали только раз в сутки в пропитанный хлоркой коридор. У всех без исключения прекратилось мочеиспускание, вздулись животы. Никакие усилия не помогали помочиться, и такое состояние не проходило больше месяца. Бани не было, и нас заедали паразиты.
Просидели мы 2 с половиной месяца, а потом погрузили на ж/д вокзале в вагоны с решетками, где можно было только стоять согнувшись. Кормили селедкой и жажда мучила невыносимая. За ложку воды все отдал бы. На остановках просили часового, ходившего возле вагонов, бросить хоть горсть снегу, но он и ухом не повел. Даже сейчас испытываю жажду, вспоминая эту пытку.
Наконец нас привезли в лагерь «Пукса»(это название реки в лесу), поместили в парусиновые палатки. По сравнению с вагоном – рай: воды сколько хочешь, уха из трески и воблы – 2 раза в день, сахару – 2 кусочка. Ежедневно мы ходили на рубку леса за 5 км. Норму никто не выполнял из-за слабосилия. Потом я начал работать в столярной мастерской, но так обессилил, что едва двигал фуганком по сырому дереву. Так что норму не выполнял и не мог получить хлебный паек.
У многих, в том числе и у меня, начали пухнуть ноги, а потом врач определил у меня склероз сердца. В стационаре немного подкормился, и, хотя опухоль на ногах окончательно не спала, после выписки направили на строительство узкоколейки, которую прокладывали на столбах 10-метровой высоты.
В палатках мы постоянно мерзли, сапоги и валенки не снимали – украдут. Я как-то положил сапоги под голову, и утром проснулся без них, без белья и сухарей, присланных из дома. Кстати, посылки тщательно проверяли и забирали все, что приглянется, без стеснения. А сапоги свои я потом видел, но помалкивал, иначе и с жизнью можно было расстаться.
В лагере висел ящик, который заставляли заполнять прошениями о помиловании. Заполнялся он регулярно, но за полтора года, что я был в лагере, не было ни одного случая освобождения.
А вот мне повезло. Один экскаваторщик под конвоем отправился в Киров за запчастями. Он знал, что у меня сохранилось 7 рублей и сказал: «Я в заключении не первый год и знаю, что прошения никуда не посылаются, а уничтожаются. Заставляют писать, чтобы люди имели хоть какую-то надежду и лучше работали. Ты пиши заявление самому Верховному Прокурору Вышинскому, давай мне эти 7 рублей и я опущу это письмо в почтовый ящик». Я согласился, хотя и слабо верил экскаваторщику.
На 10 день конвоир вернулся один – экскаваторщик сбежал. Пришлось забыть о письме. Прошло 9 месяцев, и вот 3 мая 1939 года меня срочно гонят в контору – сейчас, мол, домой поедешь. Мне, онемевшему, вручили запечатанный пакет и вытолкнули за ограду. Начальник стрелков погрозил как маленькому пальцем: «Ты позабудь своего Иисуса, а то опять сюда же придешь!». Прошагал 18 км по шпалам до станции Плесецкая, сел в поезд на Котлас.
Каким чудом свершилось освобождение? Видно, сдержал экскаваторщик обещание. Я писал Вышинскому о том, как отец повесился, как мать по обещанию в детстве отдала меня на год в Соловецкий монастырь, где научили петь в хоре, как я был псаломщиком в Лябельской церкви и этим кормил мать и брата. И за это мне дали 10 лет лагерей. Просил во имя милосердия и справедливости освободить меня. Потом-то, послав письмо, задумался – служитель религиозного культа жалуется на вопиющую несправедливость и жестокость Советской власти. Какая тут может быть надежда на освобождение. Но вот повезло.
Церкви в Пермогорье, 1976 год
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 3
Милая моя деревня !!!