Про биологическую комбинаторику 

#философия
Из книги А. Маркова «Рождение сложности»:При том, что сама книга-то хорошая в целом как пропаганда научного знания (не без недостатков, о которых я бы писал более развернуто), меня эта цитата, например, резанула. Марков, как многие другие ученые-естественники, с философией не дружит, считая все это болтологией, а в лучшем случае однобоко воспринимая философию как «метанауку», не подозревая, что у нее есть самостоятельный объект изучения — самые общие законы движения материи, которые не равны совокупности частных.
Марков приукрашивает действительность. Дело в том, что даже Гераклит, который выдвинул множество диалектических идей и в частности постулировал изменчивость и движение, не говорил о векторе изменчивости. Греки с их атомизмом вовсе не предполагали развития в том виде, в которым его предполагает современность, как имеющее вектор от простого к сложному. Греческий атомизм развитие и изменение понимал как простую комбинаторику, потому у Эмпедокла процесс этот случаен. Точно так же, как другие материалисты древней Греции, Анаксимандр полагал все сущее комбинацией неких «начал» — в частности, воды, воздуха и огня, соответственно, из комбинирования он выводил все остальное. В силу того, что все живые существа в ПРИНЦИПЕ он полагал производными от воды, логично, что именно от рыб он выводил человека (но у него человек выходил из рыбы непосредственно — как «сформированный в утробе»). Эта его догадка имеет важное значение как иллюстрация общей идеи изменения ВСЕГО СУЩЕГО, но не конкретно эволюционных идей, это все та же механическая комбинаторика, разбавленная некоторым магизмом древней мифологии.
Почему Милетская школа так и не дошла до НАСТОЯЩЕЙ материалистической диалектики? Потому что полагала НЕИЗМЕННЫМ мир в целом — то есть, N-ное соотношение первоначал и «абсолютно неделимых» атомов, которые в различном количественном соотношении комбинируются. Вопрос качества и изменчивости самих первоначал греки не рассматривали — над ними довлел «дух абсолюта», который для них был не абстрактен, а предельно конкретен — например, тот же Анаксимандр, говоря о таком первоначале, как «земля» качество ее не определял, а брал как абсолют при всей ее конкретности. Таким образом, при невнимании к качеству движение носило все таки ЧАСТНЫЙ характер, а неизменность была абсолютной при том, что древнегреческие диалектики выводили ЗАКОНЫ ДВИЖЕНИЯ. Впрочем, об этом упоминал и Маркс в своей диссертации — он, например, цитирует Аристотеля по этому поводу:Несколько далее Маркс приводит характерное для древнегреческих материалистов утверждение о совокупности комбинирования одних и тех же атомов высказывание Эпикура:Полагаю, ясно видно, какая пропасть лежит между древнегреческим материализмом и диалектическим материализмом Маркса.
Материалистическая диалектика процесс развития не полагает случайным — неисчерпаемость материи вглубь как раз предполагает строгую причинность, закономерность всех процессов. Именно поэтому биологи-сторонники Лысенко выдвигали идеи принципиальной возможности наследования приобретенных признаков (при всех недостатках конкретной формы этой идеи, выводов и реализации) — одной из частностей аргументации «за» было отрицание случайности естественных мутаций. Несмотря на то, что современная биология умеет до некоторой степени управлять некоторыми мутагенными факторами, представление о спонтанности мутаций и отборе из случайных изменений есть основа эволюционной теории. При том, что тем же Марковым оговаривается «неслучайность случайностей», на практике статистика «забивает массой» эту мысль, соответственно, ею пренебрегают. И тут начинается механицизм.
Случайные комбинации генов, случайно возникая, «пассивно встраиваются» в окружающую среду путем отбора — эту систематически пропагандируемую биологами идею, недалеко ушедшую от мысли Эмпедокла о комбинировании рук и ног, в своем составе неизменных, своеобразно «опрокинутую» в микробиологию, поддерживает «от противного» и экспансия в массовое сознание религиозного сознания. Мысль креационистов о «разумном замысле» многие естественнонаучники склонны парировать тезисом о случайности и бессистемности изменений самих по себе (дабы исключить мысль о «разумности». Но идеализм как раз путает понятие «разумность» и «закономерность» — особо ярко это видно, например, у Гегеля) и детерминированность отбора как фактор определенности процесса. Докинз злоупотребляет этим, например, до прямой вульгаризации. И не только этим. В то время как философский принцип причинности настоятельно требует поиск детерминированности генетических изменений. И биология активно работает над этим, есть результаты. Но тем не менее в философской форме эта идея не выражается в достаточной ясности, а эволюционная теория сводится к генетической комбинаторике. Это в целом характерный пример, когда естественные науки, не имея диаматической базы, «не успевают» за философией.
Ну, и в качестве курьеза по этому поводу — коммарик [имеется в виду блогер kommari], например, на основании непонимания, что от материализма древних греков до материализма диалектического — огромное расстояние, считает, что древние греки могли бы совершить НТР на базе имевшейся науки, если бы не злые варвары вокруг… Если бы коммарик владел основами истмата, то такой чуши бы не нес. Проблема в том, что развитие науки идет нога в ногу с экономическими возможностями. Греки не могли «прыгнуть» выше, чем до механистического атомизма и недоразвитой диалектики вне зависимости от того, насколько воинственными были соседи. Древнегреческие полисы развивались по достижении определенного экономико-технического уровня крайне медленно — периоды по 300 лет, когда экономический уровень полисов оставался неизменным. Развитие было экстенсивным — как и вообще при рабовладельческих отношениях любой формы, интенсифицировать его без концентрации ЕЩЕ БОЛЬШИХ масс рабов было невозможно. Греки добились внушительного прогресса в судостроении, строили гигантские многопалубные суда, но Атлантику так и не переплыли. Почему? Рабовладение мешало. Зачем развивать парусное вооружение судна, если проще тысячу рабов за весла посадить, чем вырастить столько льна или шерсти, чтобы оснастить даже вчетверо меньшее судно? Откуда брать рабов? Войны. Это не агрессивные варвары лезли в процветающие греческие полисы за богатствами, это полисы лезли к варварам за рабами и продуктами с/х, чтобы кормить растущую армию рабов. Империя Александра Македонского вызрела не в отсталой Македонии, она вызрела в самой Греции — конгломерате полисов, осознававших невозможность развития без дешевых рабов и земель для выращивания зерна и скота. Сожрав больше, чем смогли переварить, греки закономерно перешли к экстенсификации хозяйства. Преодолеть эту дурную закономерность греки не могли — способ производства не позволял этого. Нужна была революция — но революция рабов на том уровне производства не могла ничего толкового предложить, кроме экстенсивно разбрестись по хижинам с натуральным хозяйством, что и делалось. Эта чехарда с периодами интенсивного и экстенсивного развития эксплуататорской формации продолжались вплоть до 14 в. н.э., когда техника медленным шагом и робким зигзагом доползла до зачатков мануфактуры и подорвала сам принцип неэкономического принуждения. Вот тогда наука в форме технического прогресса стала значить что-то.
Бортник

Луначарский о богостроительстве и богоискательстве

#история #философия

О статье А. Луначарского

Распространение религии в современном обществе, несомненно, вызывает некоторый протест и резкое отторжение не только у передового пролетариата и революционно настроенной интеллигенции, но и среди некоторой части мелкой и даже крупной буржуазии, части буржуазной интеллигенции и остальных групп атеистически воспитанного в советское время населения. Навязывание религиозных предрассудков и вмешательство церкви в общественную жизнь вызывает протест как часть наступления на гражданские права (свобода совести, отделение церкви от государства) и без того угнетенного трудового населения России. Это, несомненно, вызывает попытки объединения атеистически и антиклерикально мыслящих людей в организацию, ибо, как известно, организация удесятеряет силы, а атеизм в современном российском обществе резко ослаблен государственной политикой РФ, далекой от идеалов светского буржуазного государства. На сегодняшний момент, кроме разрозненных групп энтузиастов, существует несколько достаточно крупных атеистических организаций.
Однако эти организации создавались откровенными сторонниками буржуазии, что непосредственным образом отразилось и на концепции атеизма в их идеологии. Например, Русское Гуманистическое Общество, либеральная организация, открыто декларирующая атеизм в своей идеологии, в то же время использует философский атеизм, чтобы расправиться со своими идейными противниками в вопросах общественного устройства, полагая марксизм… разновидностью религии. Либеральных атеистов весьма мало волнует, что тем самым они не только нагло искажают атеистическую концепцию и историю атеизма, но и подрывают научную базу своего атеизма, так как только марксистская теория религии действительно объяснила общественные закономерности возникновения и развития религий.
«Доказательство» того, что марксизм - это религия, оригинальностью и научной глубиной у либералов не блещет, в основе таких «доказательств» лежит поверхностное сопоставление внешних атрибутов коммунистической партии и общественной жизни в советский период, сопровождаемой разного рода натяжками и передергиваниями, абсолютизация талмудизма и начетничества малограмотных людей, называвших себя марксистами, а также спекуляция на попытках некоторых левых идеологов создать из коммунистической теории некую «религию» или же конвергировать ее с традиционными религиями (например, христианством или мусульманством). Несмотря на то, что эти тезисы весьма примитивны, в настоящее время практически все крупные организации атеистов в России настроены явно антикоммунистически и не признают марксизм как составную часть атеистического движения, фактически изолируют марксистов от организованной части этого движения и зачастую ведут антимарксистскую пропаганду.
В вопросах борьбы с религией марксизм, безусловно, остается на тех позициях, что только полное уничтожение частной собственности и научное плановое развитие бесклассового общества способны уничтожить социальные условия существования религии. Исходя из этого, мы считаем, что либеральные интеллигенты, выступая против религии, выступают лишь половинчато - с одной стороны, критикуя религию и церковь, они противодействуют в определенной мере распространению в массовом сознании религиозных идей, но с другой, выступая за сохранение капиталистических отношений, поддерживают те условия, которые служат сохранению религиозных предрассудков - нищету, безграмотность, эксплуатацию, которая порождает в забитом сознании пролетария стремления к поиску некой иллюзии для утешения. Очевидная выгодность религии для правящего класса предпринимателей делает внедрение в пролетарские массы и поддержку религии составной частью его политики, что в совокупности с последствиями эксплуатации делает невозможным полное уничтожение религии в обществе. Очень часто либеральные атеисты выступают за «атеизм для себя», объясняют атеизмом свое равнодушие к нуждам бедняков, свою безнравственность и вседозволенность. В этих условиях, марксистам в борьбе против религии приходится воевать на два фронта - как против либералов, пытающихся, что бы они ни писали о борьбе с религией как таковой, ограничиться буржуазным «светским государством», то есть государством, не поддерживающим ни религии, ни атеизма, так и против собственно против религии.
Тактически в своей борьбе против капитализма марксисты крайне заинтересованы в борьбе даже за «светское буржуазное государство» в условиях, когда государство активно использует религиозную идеологию для оправдания и поддержки капиталистических интересов и само внедряет ее в общество. И в этой борьбе мы не только можем, но даже обязаны вступать в союзы с атеистами, пусть и не стоящими на позициях марксизма, непоследовательными, либеральными атеистами. Такие союзы должны заключаться постольку, поскольку марксисты в настоящее время крайне слабы, чтобы практически добиться уступок в этом вопросе самостоятельно. Вполне вероятно, и скорее всего, именно так и будет, что мы в этой совместной борьбе сумеем склонить часть участников атеистического движения на нашу сторону, однако для того, чтобы это сделать, надо в первую очередь, развеять культивируемый либеральными идеологами миф о том, что марксизм есть религия, активно противодействовать нападкам на марксизм с подобных позиций, всячески отмежевываться от тех течений в левом движении, которые пытаются совместить марксизм с религией, проповедуют прогрессивность тех или иных религий или же конструируют некие «социалистические религии». Только критикой отступлений от марксизма некоторых «коммунистов» и отстаиванием марксизма как науки мы сможем привлечь на свою сторону многих из тех честных людей, которые борются с религией в составе тех или иных буржуазных организаций атеистов.
В настоящее время левое движение в России не может похвастаться четкой атеистической позицией. В основном отход от атеизма происходит за счет КПРФ, которая, используя коммунистическую символику и внешние атрибуты, фактически не имеет никакого права на коммунистическое название. КПРФ не только отошла от атеизма, но и более того, пытается привлечь религию в основу своих концепций, распространяет религиозные воззрения, и даже строят храмы от имени коммунистов. Находятся в ее рядах и «мичуринцы», пытающиеся вывести гибрид религии и марксизма. В своем движении вправо, к национализму и фашизму КПРФ увлекает и ряд разрозненных и растерянных интеллигентов, считающих себя марксистами. Неоднократно приходится слышать от таких «марксистов» о непреходящей ценности христианской этики и, следовательно, необходимости некоторой религии, что дает повод либералам, глядя на этих ренегатов, использовать это для критики марксизма.
А между тем эта ситуация совсем не нова. В 1908-1912 гг. в РСДРП проходила дискуссия о философских основах марксизма, результатом которой стал известный ленинский труд «Материализм и эмпириокритицизм». В этой дискуссии принимали участие и приверженцы такого течения, как «богостроители», пытавшиеся представить марксизм как некую религию, основным идеологом «богостроительства» был А.В. Луначарский, а наиболее известным приверженцем - А.М. Горький. Эта теория полностью проиграла битву за партийные умы - партия решительно отвергла подобную теорию как антимарксистскую, сама теория осталась достоянием крайне узкого круга интеллигентов, а сам А.В. Луначарский позднее искренне признал свои ошибки в философских вопросах и внес существенный вклад в развитие истории религии, истории и теории атеизма в СССР. Его имя как одного из теоретиков атеизма было знаменито после блестящей защиты атеистического мировоззрения в ряде у публичных дискуссий 20-30-х гг. с представителями церкви, в частности, с митрополитом «обновленной православной церкви» Введенским. Однако представители религии пытались часто использовать ошибочные работы самого Луначарского и других представителей «богостроительства». Например, в воспоминаниях К.И. Чуковского есть описание диспута А.В. Луначарского с А.В. Введенским:Предлагаемый читателю текст представляет собой мемуарную записку Луначарского о партийной дискуссии 1908-1910 гг., в которых он сам анализирует причины своих ошибок и критикует их. Надеемся, что данный материал послужит к остужению либералов, пытающихся в философской дискуссии о богостроительстве и богоискательстве в РСДРП, а также в попытках КПРФ примазаться к милостям божьим, найти доказательства «религиозности» марксизма, чтобы монополизировать атеизм и не допустить марксистов к атеистическим массам.
Александр Лбов
Ноябрь 2005

К вопросу о философской дискуссии 1908-1910 гг.

[Текст взят из сборника Луначарский А.В. «Об атеизме и религии (Лекции, статьи, письма и другие материалы» М.: «Мысль», 1972. стр. 448-453. К статье было примечание редакции сборника: «Публикуется первая часть статьи А. В. Луначарского «В атмосфере реакции», написанной для 2-го тома «Литературного наследства» в 1931 г. Впервые опубликована в 1970 г. (см. «Литературное наследство», т. 82. М., 1970, стр. 497).»]
В моей уже долгой жизни и в моей довольно обширной литературной деятельности имеется немало ошибок, среди которых есть и серьезные.
Но самая моя большая ошибка - это именно та, с которой связаны опубликованные в первой книге «Литературного наследства» материалы из протоколов совещаний расширенной редакции «Пролетария» [На заседании расширенной редакции «Пролетария» (21-30 июня 1909 г.) 23 июня была принята следующая резолюция: «Принимая во внимание, что в настоящее время, когда - в атмосфере упадка общественного движения - рост религиозных настроений в контрреволюционной буржуазной интеллигенции придал этого рода вопросам важное общественное значение и что в связи с этим ростом религиозных настроений делаются ныне и отдельными социал-демократами попытки связать с социал-демократией проповедь веры и богостроительства и даже придать научному социализму характер религиозного верования, расширенная редакция «Пролетария» заявляет, что она рассматривает это течение, особенно ярко пропагандируемое в статьях т. Луначарского, как течение, порывающее с основами марксизма, приносящее по самому существу своей проповеди, а отнюдь не одной терминологией вред революционной социал-демократической работе по просвещению рабочих масс и что ничего общего с подобным извращением научного социализма большевистская фракция не имеет» (см. Протоколы совещания расширенной редакции «Пролетария». М., 1934).]
Самое воспоминание об этих ошибках, которые заслужили немедленного и строгого осуждения партии в лице редакции «Пролетария», для меня, конечно, достаточно тягостно. Но мы имеем здесь дело со страницей истории партии, страницей, на которой я играл столь невыгодную для меня роль, но все же по-своему ценной в связи со всей ситуацией тех годов.
Как раз та эпоха была для меня эпохой аккумуляции всевозможных ошибок. Очевидно, я еще ни в какой мере не изжил в себе интеллигентского ошибочного мышления и чувствования, что сумели сделать столь много товарищей, так же, как и я, принадлежащих по происхождению к интеллигенции, но вставших уже тогда обеими ногами на пролетарскую почву.
Всю совокупность тогдашних заблуждений я теперь прекрасно понимаю именно как результат таких мелкобуржуазных интеллигентских наклонностей, заставивших меня пойти по неправильной линии - прочь от того твердого и светлого ядра партийной теории и партийной практики, которым руководил Ленин. Не разделяя эмпириомонистической философии Богданова, я тем не менее был близок к ней и во всяком случае не стоял ближе к партии, чем Богданов, в философском отношении, поскольку старался внести в марксизм совершенно чуждые ему элементы махизма, эмпириокритицизма. Рядом с этим (и, конечно, в глубокой связи с этим) я примкнул к Богданову и в политическом отношении, разделяя ложную политику ультиматизма.
Но самым ложным шагом, который я тогда сделал, было создание своеобразной философской теории, так называемого богостроительства.
В период поражения революционного движения 1905 года я, как и все другие, был свидетелем религиозных настроений и исканий. Под словом «богоискательство» в то время скрывалась всевозможная мистика, не желавшая компрометировать себя связью с уже найденным богом той или другой официальной религии, но искавшая в природе и истории этого несомненно мироправящего бога.
Я напал на такую мысль: конечно, мы, марксисты, отрицаем существование какого бы то ни было бога и искать его нечего, потому что нельзя найти несуществующее.
Но все же мы окружены огромным количеством людей, находящихся под известным обаянием религиозных запросов. Среди них есть такие круги (в особенности, как я думал, крестьянские), которым легче подойти к истинам социализма через свое религиозно-философское мышление, чем каким-либо другим путем.
Между тем, рассуждал я, в научном социализме таится колоссальная этическая ценность; его внешность несколько холодна и сурова, но он таит в себе гигантские сокровища практического идеализма. Так вот надо только суметь в своеобразной полупоэтической публицистике вскрыть внутреннее содержание учения Маркса и Энгельса, чтобы оно приобрело новую притягательную силу для таких элементов.
Руководствуясь этим фальшивым настроением, я написал ряд сочинений (среди них большой двухтомный труд «Религия и социализм»), в которых раскрывал научный социализм как шествие человека через социальную борьбу, науку и технику по направлению к все более неизмеримой власти над природой. Бога нужно не искать, толковал я, его надо дать миру. В мире его нет, но он может быть. Путь борьбы за социализм, т. е. за триумф человека в природе, - это и есть богостроительство.
Правда, я в своих книгах тщательно указывал на то, что социализм, который я трактовал как наивысшую форму религии, есть религия без бога, без мистики, но на самом деле вся концепция представляет собой что-то вроде упрощенного фихтеанства, приспособленного к полуматериалистическому способу выражения.
Контроль партии скоро заставил себя чувствовать. Субъективно он был для меня крайне неожиданным. Когда в «Пролетарии» появилась статья «Не по дороге», я был глубоко огорчен и раздражен. [«Не по дороге» - редакционная статья газеты «Пролетарий» 12-25 февраля 1909 г., № 42.]
Субъективно мне казалось, что я делаю полезное для партии дело, и некоторое время я продолжал сопротивляться, настаивая на том, что моя концепция есть тот же марксизм, только одетый в особые одежды, рассчитанные на эффект в определенной среде, и что мои определения социализма, мое выражение «богостроительство» нисколько не лишают мою концепцию характера самого последовательного атеизма.
Когда человек партийный хочет защищать сваю заведомо ложную точку зрения, он со ступеньки на ступеньку катится ниже. Моя статья во второй книжке «Литературного распада» была чрезвычайно неудачна со всех точек зрения. Она была полна раздражения и попыток апеллировать к «свободе мнения и творчества» в партии, к «широкому» пониманию марксизма против «узкого» и к тому подобным дряблым, опасным тенденциям борьбы с точными и ясными границами партийности, за гнилой либерализм для себя и для других, таких же «блуждающих искателей».
Партия не могла не реагировать на это при любой обстановке. Но сюда привходили и некоторые причины, заставлявшие партию обратить на мои тогдашние, быть может лишенные какого-либо серьезного значения, книги обостренное внимание.
Во-первых, я составлял часть группировки впередовцев, которая, чем дальше, тем больше, означалась как нетерпимая в общебольшевистской фракции. Во-вторых, меньшевики уже начали пользоваться философскими ошибками впередовцев, в том числе и моими грубыми заблуждениями, чтобы бросать тень на всю большевистскую фракцию. [См. Г. В. Плеханов. О так называемых религиозных исканиях в России (Г. В. Плеханов. Сочинения, т. 7. М., стр. 70-90; т. 13 стр. 211, 274-275).]
Само собой разумеется, все постановления расширенной редакции и все другие акты, которые большевики-ленинцы предприняли против моих выдумок, были глубоко справедливы и выражали историческую необходимость. Все же я не сразу отошел от своих ложных позиций; я довольно легко и скоро убедился, что терминология моя никуда не годится, но я не замечал, что кроме терминологической путаницы во всей моей концепции была и политически недопустимая тенденция.
В промежуток времени между осуждением партией моих построений и Февральской революцией я несколько раз при встречах с Владимиром Ильичей говорил с ним на эти темы. Самый большой разговор был в Копенгагене в августе - сентябре 1910 года. Я приехал туда как представитель группы «Вперед» на международный конгресс II Интернационала, но в течение всего съезда я работал в глубоком контакте с ленинцами и даже по их поручению представлял их в комиссии по вопросу о взаимоотношениях партии и рабочих кооперативов. Личные отношения с Лениным у меня никогда не прерывались. В общем он относился ко мне снисходительно, а я всегда к нему с величайшим уважением. Поэтому во время наших разговоров на всевозможные темы мы очень часто беседовали мирно, и Ленин проявлял всю ту исключительную обаятельность, которую он умел внести в частные товарищеские отношения. Но когда мы заговорили о моих богостроительских домыслах, то Ленин превратился в очень строгого учителя и заговорил в самом резком тоне, не стесняясь в выборе выражений.
Мне кажется, что я и теперь могу передать с большей или меньшей точностью, что от него тогда слышал. По крайней мере то, что врезалось в мою память:
«Самое позорное в этой вашей позиции, - говорил мне Ленин, - это то, что вы действительно воображаете, будто делаете честь марксизму, когда называете его величайшей из религий, и будто вы чем-то украшаете его, когда, не ограничиваясь этим мерзейшим понятием - религия, еще при помощи разных ухищрений притягиваете туда и позорное слово «бог».
В то время как научный социализм есть нечто прямо противоположное всякой религии, в то время как всякий марксист является беспощадным борцом против религии, вы пытаетесь поставить социализм в одну шеренгу с религией, вы пытаетесь перебрасывать мосты через непроходимые бездны, которые отделяют материализм от всего хотя бы слабо попахивающего поповством.
Вот это непонимание, повторяю, делает ваши ложные шаги такими отвратительными».
Я пытался слабо защищаться и возражал: «Владимир Ильич, я думал, что социализм выиграет от раскрытия его этической ценности, от того, что он будет представлен как полный ответ на все религиозные проблемы и, таким образом, как завершитель и разрушитель, ликвидатор всякой религии. Я думал, что так будет по крайней мере в глазах людей, которые, не будучи пролетариями, своими особыми путями ищут дороги к пролетарской истине».
Владимир Ильич с прежней жестокостью подхватил это мое возражение.
«А на что нам симпатии людей, которые могут проникнуться к нам любовью, только если мы навяжем на себя всякое зловонное тряпье старых вреднейших предрассудков, давно уже во всех своих редакциях, служащих одним из главных способов держать умы- масс в слепоте?»
Я помню, Ленин тут засмеялся, но отнюдь не дружелюбно.
«Нет, - воскликнул он, - такие люди с таким богостроительством не приведут к нам крестьянского медведя. Этот медведь их не пустит назад. Вы скользите от марксизма в гнуснейшее болото, и если вы не опомнитесь и уже не станет яснее в головах от того удара, который на вас обрушила партия, то, боюсь, вы не сумеете спастись от самой неприглядной судьбы, жертвой которой делались и до вас всякие неустойчивые типы, случайно забредшие в ряды пролетарской партии и потом потерявшиеся черт знает в каком-то историческом мусоре».
Я привожу эти гневные слова, ручаясь почти за полную их точность, именно для того, чтобы показать всю резкость и беспощадность осуждения Лениным моих религиозно-философских мыслей.
Я лишь позднее познакомился с письмами Ленина к Горькому по этому поводу, и в них встречаются подобные выражения и в столь же резкой форме. [См. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 48 стр. 226-228 230- 233]
Когда грянула война, остатки впередовцев оказались на боевых антивоенных позициях.
Когда пришла первая революция 1917 года, я немедленно поехал в Цюрих, где жил тогда Владимир Ильич, и предложил безоговорочно отказаться от всех разногласий и вступить в ряды ленинцев.
Мое предложение было принято. Сейчас же вслед за поездом, который увез Ленина, поехал в Россию и я.
Только благодаря тактическим постановлениям большевистского центра так называемая межрайонная организация, к которой я примкнул, не сразу вошла в партию большевиков: это произошло в июльские дни. [VI съезд РСДРП.]
Я смею думать, что когда Центральный Комитет, руководимый Лениным, после Октябрьской революции, в подготовке которой я принимал посильное участие, призвал меня в Совнарком и поручил мне такой ответственный в культурном отношении наркомат, как Наркомат просвещения, то сделано эго было постольку, поскольку признали, что от прежние моих заблуждений во всем существенном и главном я сумел уже освободиться.
Но говорить нужно все до конца. Я сделал в этой области, о которой я сейчас пишу чрезвычайно дурной шаг, если не ошибаюсь, в 1922 году или немного позже. Издавая целый ряд своих сочинений, я решился выбрать из моей книги «Религия и социализм» лучшие главы, которые казались мне непредосудительными, и опубликовать их под новыми названиями с оговаривающими предисловиями. В этих предисловиях я отказывался от старой терминологии, делая отступление от моих вредных позиций, но это нисколько меня не оправдывает. Ни с какими предисловиями и замечаниями, как бы далеко ни шла в них критика (а моя тогдашня самокритика была явно недостаточной), давать эти книги было нельзя. Если партия в то время не высказала мне прямо своего выговора за такое неуместное возобновление вредных и осужденных книг, хотя бы и в переделанном виде, то это не лишает необходимости подчеркнуть здесь, что я считаю это переиздание старых epeceй безусловно недопустимой ошибкой.
Я ограничиваюсь здесь этими строками. В связи с общей проверкой моих прежних работ мне придется более широко и подробно охарактеризовать мои блуждания, от которых я могу отделаться только путем самого внимательного их анализа, путем вскрытия их несостоятельности, вредности, путем самого решительного отказа от всех следов моих ложных учений
Анатолий Луначарский
Май 1931

Карл Маркс VS леваки - "практики"

#политика
"Союз Коммунистов" до самого окончания своего существования был собранием самых разнообразных личностей - от действительных коммунистов, которые были озабочены вопросами стратегическими до проходимцев и авантюристов, а то и просто катастрофически малограмотных вейтлингианцев, прудонистов, сен-симонистов и прочих, которых мутная волна буржуазной революции прибивала к коммунизму тем или иным боком. Одним словом, примерно такой же винегрет, который мы имеем сейчас в любой из громко бряцающих лозунгами организаций. Маркс, фактически, всю свою деятельность в "Союзе коммунистов" совмещал с отбиванием тех или иных нападок "товарищей", о которых позднее отзывался очень неприязненно и был этому весьма не рад. К 1851 у него сложилось четкое мнение, что с таким активом кашу не сваришь, тем более, что к моменту написания письма Маркс был весь поглощен работой над "Капиталом" и вопросы, которые касались СК, для него были детскими играми по сравнению с его научной работой. Стоит обратить внимание на терминологию - "партия... перестала для меня существовать". Далее он мотивирует: "я глубоко убежден в том, что мои теоретические работы приносят больше пользы рабочему классу, чем участие в объединениях, время для которых на континенте миновало."
Любопытен упоминаемый момент с Леви - тот приглашал Маркса стать вождем дюссельдорфских рабочих. Маркс отказался, считая это буржуазной авантюрой. Практика позднее показала, что оно так и есть, а Леви - проходимец, и вовсе не потому, что еврей. Тогда после визита Леви он написал Энгельсу большое письмо, посвященное политической экономии, попутно упомянув и об этом эпизоде в одном абзаце. Ясно, что научные интересы Маркс всегда ставил выше, гораздо выше всех локальных восстаний, голодающих рабочих, потому что ясно видел несостоятельность попыток что-то строить на ненаучной почве, пусть даже если этим занимаются широкие пролетарские массы.

Маркс — Фрейлиграту, 29 февраля 1860 г.

[Имеется в виду Коммунистический клуб в Нью-Йорке, который был создан в 1857 г. по инициативе немецких революционных эмигрантов Ф. Камма и А. Компа. В его деятельности известную роль играли соратники Маркса — И. Вейдемейер, Ф. А. Зорге, Г. Мейер, А. Фогт.] [Маркс имеет в виду первый приезд в Лондон во второй половине декабря 1853 г. Густава Леви, немецкого социалиста из Рейнской провинции, впоследствии одного из активных деятелей Всеобщего германского рабочего союза. Леви приезжал к Марксу с поручением от дюссельдорфских рабочих. При своем посещении Леви пытался убедить Маркса в необходимости восстания в Германии и готовности к этому со стороны фабричных рабочих Рейнской провинции. Маркс, однако, доказывал Леви несвоевременность восстания, равно как и сделанного Леви предложения возобновить деятельность Союза коммунистов в Германии. Позиция Маркса объяснялась тем, что при господствовавшей в то время жестокой политической реакции в Германии, при отсутствии революционного подъема во Франции и Англии, при благоприятной для буржуазии экономической конъюнктуре ни о каком успешном восстании в Германии не могло быть речи.][Общество времен года (Societe des Saisons) — тайная республиканско-социалистическая заговорщическая организация, действовавшая в Париже в 1837—1839 гг. под руководством Бланки и Барбеса.]