СОЛНЕЧНАЯ СТОРОНА
Мое первое, раннее воспоминание детства связано с ярким, но не жуче-резким. а ласково бьющим в лицо солнцем. Утренней, какой-то мягкой и нежной своей теплотой оно обволакивает все тело, как ласковые руки матери.
Я сижу за домом в огороде на песчаной завалинке, которая
уже согрелась под тёплыми лучами, и щепкой ковыряю песок.
Наверху над карнизом заливается, щебечет скворец, а внизу совсем
рядом, - только ступи через неширокую тропинку, -- грядки цветущих огурцов. Огуречные листья — ярко-зеленые в капельках росы. в которых, сверкая алмазами. играет солнце.
Глухо через стенку дома мне слышится, как на кухне стучит ухватами и чугунками мать.
Степка! Где ты запропастился? — слышу я через стену приглушенный могучими сосново—смолистыми кряжами голос матери.
- Я здесь! На задах! — кричу я.
- Беги скорей завтракать!
Я нехотя поднимаюсь, отряхиваю со своей непонятного цвета рубашонки
остатки песка (штанов на мне нет) и через калитку в двор плетусь в в дом. Мне три, а может быть три с половиной года.
- Не на дадах, а на задах ! — встречает меня мать. - Вытри нос, опять сопли распустил до пупка!
Я вытираю нос рукавом рубашки и с трудом, перекатываясь через живот, залезаю на широкую, до блеска отполированную штанами сосновую лавку. На столе миска дымящейся разваристой сахаристо—белой картошки, которую мать только что выложила из чугунка. Она берет деревянной, обкусанной по краям ложкой несколько картофелин, кладет их в глиняную миску, тщательно разминает их деревянной толкушкой и поливает маслом из темной пузатой бутылки. Масла в бутылке меньше половины, мать его льет бережно, тонкой-тонкой струйкой, но все равно я чувствую как горячий духмяный картофельный дух перебивает стойкий приторный запах подсолнечного масла.
- Ешь! – говорит мать и кладет передо мной ложку.
Обгрызенный края ее почернели, и пахнет чем-то кислым, зато остальная часть и черенок в ярко красно-зеленой росписи…
Я беру ложку и на память приходит, как полгода назад со старшим братом мы бежали на погост на ярмарку.
- Завтра Фролов день. Сбежим на погост смотреть ярмарку, но если мамка дознается, она тебя не пустит…Надо тайком..
Брату семь или восемь лет и он воображает из себя, думая, что совсем взрослый, а меня считает совсем сосунком-малолеткой, которого дальше огорода пускать нельзя...
На ярмарку мы попали. Тем более до нее рукой подать. Наш дом стоит в конце села, в том самом конце, которым он упирается в речку Мокрую. За речкой на взгорке — поповский дом, окружённый огромным садом, предметом вожделения всех деревенских мальчишек. За зелеными кустами сада, вознося на недосягаемую высоту свою колокольню, стояла сельская церковь, огражденная со всех сторон огромными тополями и липами. Между поповским садом и церковной оградой на площади, которая казалась мне в ту пору огромной, и устраивались каждый год в день Фрола, приходившийся, как правило, на последнее число августа, многолюдные ярмарки. Это было старой традицией, сложившейся с дореволюционных времен. Откуда только не приезжали на эти ярмарки: из окрестных сел и городов, близких и дальних, включая Муром, Городец, Ардатов и Семенов; здесь были русские, мордва, татары. чуваши. И чего только не было на этой ярмарке! Овощи и фрукты, включая арбузы и дыни, которые везли чуть ли не из Астрахани; яблоки и урюк, сливы и виноград, конфеты и пряники, но не меньше этих сладостей нас, ребятишек, конечно, интересовали игрушки: металлические, деревянные, резиновые, надувные, начиная от разноцветных шаров и кончая надувными пищалками «уйди-уйди» и глиняными соловьями...
Были карусели, "волшебные картинки", "комнаты смеха" и масса всяких других чудес. И, конечно, непременным атрибутом ее были изделия семеновских мастеров — деревянные расписные вазы, чашки, тарелки, ложки, которые переливались всеми цветами радуги.
Два дня подряд ярмарка шумела, пела, звенела на разные голоса, орала пьяными криками. И, как правило, дело не обходилось без драк и поножовщины; бывало, кого-то убивали насмерть. Заводилами пьяных драк и поножовщины были, как правило. Братья Гавриловы и Мерзалевы. Их было четверо или пятеро. Все они были в моем детском воображении здоровыми верзилами, какие-то всклокоченные, с огромными волосатыми руками и страшными глазами. В ход шли колья, доски. С треском отрываемые из забора поповского сада, кирпичи. Камни. Вызывали конную милицию. И в памяти до сих пор стоит такая яркая картина: по ложбине, ведущей от ярмарочной площади к речке Мокрой бегут орущие окровавленные мужики, а за ними конный милиционер на взмыленной, разгоряченной лошади с нагайкой во вскинутой руке.
Несколько лет спустя, когда попа Осипа арестовали и посадили как врага народа, его дом отдали сельсовету и переделали под школу. Богослужения в церкви прекратились в 1933-1934 году. До этого времени еще продолжали собираться на Фролов день традиционные селинские ярмарки. Но год от года они становились все тише и скромнее и, наконец, угасли вместе с сотнями свечей, которые зажигались в церкви в дни праздничных богослужений, а то и просто прихожанами во здравие или за упокой родных и близких.
А церковь в селе была прекрасной. Построенная, как в последствии рассказал мне дед, на месте старой деревянной в восьмидесятые годы прошлого столетия на пожертвования прихожан окрестных сел и деревень, а также купцов городов Мурома и Меленок, она, как белый лебедь, парила над окрестными просторами и, благодаря своему расположению на возвышенности, была видна чуть ли не десять верст, особенно со стороны Муромской дороги.. В раннем детстве, когда бывал я внутри ее с матерью, меня до глубины души поражала богатая роспись ее стен и потолков, сказочная золотая резьба алтаря. Настенные картины на библейские сюжеты и строгие лики святых приводили в благоговейный трепет, перемешанный с необъяснимо-паническим страхом…Здесь был иной мир, другая, непонятная жизнь, чем там, за толстыми , массивными дверьми храма..
С годами все приходило в упадок и запустение. Первым, после ареста попа Осипа четко оставшимся в памяти событием было снятие колоколов с колокольни. Трудно сказать, сколько их было всего, но мне представляется, что больше десятка. Они висели в два яруса и крепились на прочных дубовых перекладинах, что разглядели уже потом, будучи более взрослыми мальчишками, забираясь на головокружительную высоту по скрипучим деревянным ступеням лестницы, которая шла внутри колокольни.
Колокола были разные от небольших в несколько килограммов до громадных, басовитых, в несколько десятков пудов.
Года два назад, будучи в Суздале, я услышал неповторимую музыку суздальских колоколов. И это, как будто из далекой старой сказки, воскресило детские воспоминания праздничных, звонко-мелодичных и густо-басовитых голосов нашей селинской колокольни. Этот звон (почему-то мне больше всего вспоминается в день Троицы) разносился по далеким окрестностям, падая как будто с неба и вселяя в душу торжественно-радостное чувство.
Съем колоколов происходил при огромном стечении народа. Молча утирали слезы и истово крестились старухи, хмуро переминались с ноги на ногу мужики и с неописуемы восторгом и воплями носились мальчишки.
По все видимости, работы эти выполняла присланная из района специальная бригада и местные активисты-мужики.
Мелкие колокола спускали на землю на верёвках или сносили по лестнице прямо на руках и складывали у задней стенки колокольни. Труднее было с крупными. Их невозможно было удержать на весу, так как не было достаточного противовеса, да и веревки, видимо, не внушали надежности. Поэтому три самых больших колокола сбросили сверху, как говорится своим ходом. От одного из них, самого крупного, при падении отлетел довольно солидный кусок, а сам колокол треснул и верхней своей частью почти нам метр врезался в землю
Вещественные доказательства этой атеистической акции были погружены на платформу, прицепленную к трактору и увезены в район. а разбитый колокол еще долго лежал в земле и мы втроем-вчетвером свободно забирались в его вместительную чашу. Скол от отлетевшего куска искрился на солнце серебром, а внутренняя поверхность, нагревшись к полудню. Обжигала голые пятки. Мы отчаянно колотили по боковине колокола тяжелыми булыжниками, пытаясь отколоть кусок «серебра». Чтобы сдать в торгсин, где принимали цветные металлы. Колокол издавал надсадно-дребезжащий глухой звук, но не поддавался…
ПРОДОЛЖЕНИЕ...
И еще одно воспоминание раннего – раннего детства, связанное уже не с летом, а с зимой. Мы с братом (он был старше меня на четыре года) спали на русской печке. Я любил, когда вечером мать рассказывала нам сказки, прибаутки, присказки; под монотонный голос так хорошо засыпалось на теплой печке. На теплые кирпичи обычно расстилалась рядно или тканые половики, старая одежда, полушубки. Их подстилали под себя, ими же пользовались вместо одеяла…
В комнате (жилой у нас была только часть «пятистенки», а во второй не было окон, полов и она на зиму закрывалась) располагались большая русская печь, деревянная кровать, стол в переднем углу, две лавки; перед печью отгорожен небольшой закуток, который выполнял роль кухни и где у матери на лавке и на полках стояла квашня, ведра и прочая кухонная утварь. Описанное жизненное пространство, в общей сложности, не превышало 15-20 квадратный метров, причем треть его занимала русская печь, которая грела и кормила.
Под потолком висела электрическая лампочка в двадцать пять свечей, по форме напоминавшая огурец. Она светила гораздо ярче, чем семилинейная керосиновая лампа, которую заменила «лампочка Ильича», кажется, в 1932 году.
Сколько радости было тогда в связи с этим! В соседней деревне Тургенево пустили электростанцию, которая работала на торфе. Я не знаю, какой мощности она была, но пять деревень в округе получили электрический сет. Мужики всем миром заготовляли и ставили столбы, от них к каждой избе тянулись провода, а также внутренняя проводка в доме. Я до сих пор помню, с какой великой радостью и вдохновением это делалось. С каким изумлением рассматривал я лампочку, патрон, выключатель, фарфоровые ролики, на которых крепился провод…
В комнате было светло, и отец вечером с важностью читал газету, а брат делал за столом уроки.
Но на печке за ситцевой занавеской – полумрак; лежишь и перебираешь в уме события минувшего дня. Опять нам с Васькой Чуркиным не удалось отколоть от того громадного злополучного колокола хотя бы маленький кусочек, как мы ни старались. Колотили даже здоровенным, металлическим болтом, который нашли здесь же, недалеко от колокольни. А ведь в торгсине, как говорит Васька, за бронзу можно получить деньги, а с ними можно пойти в магазин и купить желанных и таких вкусных «подушечек». (О! «подушечки»! Вкуснейшее, неповторимое лакомство нашего детства!)
«Опять день пропал зря» - сквозь дремоту думаю я, одновременно прислушиваясь к разговору в комнате… А по печному борову и прилегающей стен шустро мелькают тараканы…Крупные, коричневые усатые пруссаки… Сколько их в широких трещинах старых бревен! Сотни, а может тысячи…Они шуршат, теснятся в этих щелях, наползая друг на друга, шевеля усами. Я не помню, чтобы тараканы здорово кусались, но они лезли всюду: в штаны, под рубашку, в суп, кашу.
- Господи! Ну, сколько же вас опять развелось проклятущих! – говорила в сердцах мать, подкладывая в щели какой-то белый порошок. Но тараканий «мор» помогал слабо…
Было средство более радикально. Зимой тараканов «вымораживали». Делалось это так. Когда наступали особо сильные морозы, все печные спальные принадлежности выбрасывались на снег в огород, а вместе с ними и другая одежка. И все «шоблы», по выражению мамы, где могли быть тараканы.
После этого мы всей семьей переселялись на 2-3 дня к соседям Яшковым и жили у них, а двери дома раскрывались настежь. Тридцатиградусный мороз выстуживал избу до инея, и после этого неисчислимое количество замёрзших тараканов мать сметала веником со стен, с печи, тщательно проверяя все щели, ссыпала их совком в мусорное ведро и выбрасывала в огород, предварительно выкопав в снегу яму.
После этого дом отапливали несколько дней; уже не шуршали в подпечье тараканы после проведенной морозной экзекуции. Но проходила весна, приходило лето, и тараканы снова обживали запечье. Они были неистребимы. Их переносили люди, так как практически они были в каждом доме.
