Предыдущая публикация
Пашка спрятался за чужой машиной.
На ней навалило столько снега, что его не было видно, только тень предательски падала вперед серо–сизой палочкой с кругляшом–шапкой, худенькая Пашина тень.
— Да вижу я тебя, выходи и подались ужо! — ворчливо крикнул дед, погладил заиндевевшие на морозе усы. Они были белые, и брови были белые, и волосы, что высовывались из–под охотничьей ушанки. Немудрено, мороз на улице, январь.
— Не хочу. Я тут постою, ты сам сходи! — пискнул Пашенька, заметался в своем укрытии, что только под машину не залез, как котенок.
— А процедуры кому будут делать? Мне что ли? Нет, брат, ты снег ел, тебе и отдуваться. А ну марш вперед! Где тут у вас эти самые процедуры делаются? — рявкнул дед. Какой–то парень в укороченных джинсиках и курточке по пояс шарахнулся от его громогласного рыка, поскользнулся.
Степан Михайлович ловко подхватил паренька за локоть, приподнял, потом аккуратно поставил на снег.
— Осторожней, гражданин. Скользко, — отряхнул он шарф прохожего. — Чего вы кинулись–то? Я не кусачий!
Дед Степан и правда был не кусачий, он просто в первый раз сегодня вел внука в поликлинику. Мальчишка простыл, прописали какие–то процедуры, чем–то дышать, что–то там прогревать.
Дед в этом не разбирался, потому как к врачам не обращался, до себя их не допускал, лечился медом, ну или народным средством, «горькой», и то для растирочки, внутрь ничего крепче чая да компота не принимал.
И Пашку он бы сам на ноги поставил, вылечил, но дочка уперлась, нет, мол, надо по науке, а то, говорит, «выльется всё в бронхит». Да с роду у деда Степана этих бронхитов не было, и у Павлика не будет, если с умом подходить.
— Значится, по науке надо? — возмущался дед, напяливая валенки и нащупывая на полке свою шапку. — Значит, на процедуры мальца гонять надобно тебе, да?! А что мороз на улице, что надышится он холодом, это как? — Валенки возмущенно затопали по паркету.
— Не надышится. Если быстро пойдете, то ничего не станется с вами. Повяжи ему шарф повыше. Вот так! — Тоня притянула к себе сына, осторожно, чтобы не задеть свой большой, беременный живот, наклонилась, подняла шерстяной колючий шарфик Пашке чуть ли не до лба. Мальчишка заерзал, замотал головой.
— Чешется! Ну противно же, мама! — запротестовал он, сорвал удавку с лица.
— Вот видишь, чешется у него! — поддержал Степан. — Оставь мальца дома, лучше будет!
— Не будет, папа. Доктор велела не прерывать процедуры, значит, не прерывать, — безапелляционно затянула опять шарф Антонина, развернула сына лицом к двери, подтолкнула к Степану Михайловичу.
Беременная дочка боялась сегодня выходить на улицу. Слишком скользко, слишком снежно, слишком большой срок. Муж её, Анатолий, был в командировке, помочь никак не мог, пришлось вызвать деда. Тот приехал рано, часов в шесть, снял в прихожей свои тяжелые, с черными галошами валенки, долго топтался перед зеркалом, прилаживая усы, потом долго грел руки под водой, стоя в темной ванной, на цыпочках пробрался на кухню, где Тоня, мучимая изжогой и бессонницей, стряпала завтрак.
Поели. Дочка разбудила Пашу. Тот, заспанный, осиплый, поплелся в туалет, потом увидел в прихожей валенки, замер, то ли испуганно, то ли восхищенно глядя на них, такие они казались ему огромные, просто великанские.
— Ма! — наконец просипел он. — Это зачем? Чьи это? Это ты себе купи…
Не договорил, закашлялся.
Тоня не сказала вчера мальчику, что приедет дедушка, хотела сделать сюрприз. Получилось!
Уже через секунду Пашка висел на могучей шее деда, а тот крутился вокруг себя так, что ноги мальчишки поднимались вверх почти горизонтально.
— Стойте! Побьете мне всё тут! — крикнула Тоня, обняла свой живот, прикрытый необъятным халатом. — Паша, иди кашу есть. Сегодня с дедом пойдете, я дома побуду.
— А я думал, мы с дедушкой поиграем, а уж завтра сходим… — вздохнул полный разочарования паренек. — И кашу я не хочу. Она склизкая.
— Это какая ж склизкая? — потряс усами дед. — Да ты просто не умеешь ее есть! Тонька, давай, что у тебя там есть: курага, изюм, еще чего… — Тут мужчина задумался. — Орехи, во!
— Па, он всё равно не будет. Никак он не ест, говорит, что всё «бе», — махнула рукой Тонька.
— Ну, ты скажи, где лежит, сама иди, приляг, намаялась, я же вижу. А мы тут сами поколдуем, — осторожно развернул дочку лицом к комнате Степан Михайлович.
Женщина выставила из шкафчика банки с сухофруктами, пожала плечами и ушла.
Она не слышала, как дед рассказывал Паше про гурьевскую кашу, да как они ее на флоте готовили из чего придется. «И была она, Пашка, самая вкусная на свете, каша эта. Ты сыпь, сыпь изюмчику–то, вот…» — закончил Степан Михайлович свой рассказ, уселся намазывать маслом внуку бутерброд.
Пока Паша ел, дед всё смотрел через запотевшее стекло на висевший снаружи градусник. Минус восемнадцать, никак не спадает мороз. Плохо…
И вот он уже стоит в своих валенках в прихожей, Паша тоже оделся, терпит дискомфорт в ненавистном шарфе, мается.
— Ну, идите уже, — Тоня распахнула дверь. Она почти задремала, когда сын завтракал, но малыш в животе толкнулся, она проснулась. Теперь промыкается до вечера. Никак не идет сон…
— Тонь, одумаешься ты али нет? — последний раз спросил Степан, но Антонина отрицательно покачала головой, показала пальцем на улицу.
— Ну и ладно. Пойдем, Пашка! — пошевелив недовольно усами, сказал мужчина. — И будем героями.
Жена, Людочка, велела ему с дочкой не спорить, не ровен час, родит раньше срока, а виноватым останется Степан Михайлович…
Где поликлиника, мужчина не знал, но надеялся на Павлика. Тоня объясняла, куда идти, но как–то путано и невнятно, схему какую–то нарисовала, но Степан Михайлович ее оставил на кухонном столе. Да и ладно.
Паша, конечно, дороги не помнил, всегда шел за матерью, глядя себе под ноги и страдая от предвкушения ненавистных процедур. Тогда дед стал расспрашивать прохожих. Кто–то отмахивался, спешил, не хотел раскрывать рта на морозе, кто–то пожимал плечами, мол, не местный я, откуда мне знать. Но нашлась добрая душа, молодая женщина с красным лицом и слезами на глазах. Она давно тут живет, район знает, вот, идет пешком с работы, потому что дороги совсем засыпало, автобусы не ходят.
— Вам вон туда нужно! — быстро вытянула она вперед руку, зачем–то сняв с нее варежку. — Там, после кирпичного дома, ну красного, видите, вам нужно повернуть направо, обойти стройку. Осторожно, там колдобины. А дальше по прямой, трехэтажное здание розовое — это и есть поликлиника. Я знаю, у меня там мама работает.
— Спасибо вам огромное! — поклонился Степан Михайлович, щелкнул пятками. Вышло неловко, но женщина улыбнулась как будто радостно. — Паша, пойдем!
Он взял внука за руку, поволок дальше. Потом Павлик опять отстал, спрятался, Степан нашел его, взвалил себе на плечи, понес. Паше так передвигаться было очень интересно и даже тепло. Огромные дедовы рукавицы грели ноги, точно печки, а с высоты было видно и дворы, и дорожки, и свет в окнах первых этажей, и даже сами люстры, что этот свет лили на стоящие под ними столы. Павлик крутил головой, зачарованно рассматривал всё вокруг, а Степан Михайлович вышагивал ловко, уверенно, только иногда веля внуку не скидывать вперед ушанку.
Скоро впереди замаячило розовое здание, все окошки в нем горели противным белым светом. Такой свет Степан Михайлович не любил. Казенный он какой–то, операционный, холодный и бесчувственный. То ли дело, когда костер или свечка горит, — вот это душевно, это располагает…
Поликлиника была расположена в низинке, спускаться туда нужно было по лестнице. Все ступеньки занесены снегом, только тонкая тропиночка змейкой уходит вниз, там и шагнуть–то Степану Михайловичу в его валенках неудобно.
— Да… Дела… — покачал головой мужчина, снял с плеч Пашу. — И как же вы тут ходите? Надо ж всё чистить!
— А тут всегда так. Мы осторожно, мама за перила держится, но не всегда, достать трудно. А я иногда между прутиками забора протискиваюсь и с горки съезжаю. Но это раньше так было, а сейчас большой стал, не пролезаю, — с досадой вздохнул Павлик.
— Осторожненько, говоришь? — цыкнул, скосив набок губы, Степан, подхватил внука, легко перевалил его через невысокий заборчик, велел съезжать, тем более что горочка там была уже укатана. А сам стал спускаться по лестнице. — Ну тут что… — рассуждал он. — Лопата, с железным чтоб черпалом… Да. Ну лед поддолбить, а там счистим. Далее… Песок. А где тут у них песок? А вон стоит. Лады… Лады… А то ходят женщины, такие, как Тонька, в положении, пойдут, ну куда это годится?!
Паша ждал деда внизу, потом вместе пошли к дверям, но тут им наперерез кинулась какая–то женщина с авоськами, кинулась, почти уже опередила, но тут поскользнулась и со всего маху нырнула пингвинчиком вперед, растянулась, раскинув руки и охая. Авоськи ударились об обледенелый асфальт, в них что–то звякнуло. По снегу расплылось кроваво–красное пятно, запахло вареньем.
— Брусничное… — выдохнула женщина. — Жалко.
Она всхлипнула, стала кое–как подниматься. Паша испуганно отступил, боясь вляпаться в сахарную жижу, а Степан Михайлович наоборот, кинулся поднимать несчастную, подхватил ее под подмышки, рыкнул как лев, поставил женщину на ноги.
— Ну зачем бежать?! — строго сказал он, отряхивая ее от снега, как ребенка. — Зима. Лед везде, не убрано совсем, а вы бежите. Да и вон сумок накрутили, как на званый пир! Ну чего у вас там? Давайте донесу остатки. Паша! Дай даме руку, а я сумки возьму. Ну!
Они потащились к ступенькам, поднялись, подошли к двери. Женщина охала, прихрамывая, сетовала на что–то.
— Ну что вы там причитаете? Сами живы остались, вот это хорошо! — распахнул перед ней двери Степан Михайлович.
— Да как же хорошо? — всхлипнула дама. — Всё там, на снегу осталось. А у меня ж сегодня юбилей! Хотела девочек побаловать, они у меня сладкоежки, девочки–то! Думала, вот пирог есть, его вчера испекла, принесла уж сюда. А сегодня дотащу банки. Салаты и всё другое девочки принесут, у нас так всё распределено, понимаете? А вот как вышло, и теперь… — Женщина хотела что–то еще добавить, но тут замерла, уставившись на усатого своего спасителя.
— Степка… Ты что ли?! — шепотом спросила она. — Вот так свиделись…
Степан Михайлович на миг растерялся, потом быстро провел пальцем по усам, закашлялся будто, и подтолкнул Пашку вперед, но тому идти не хотелось, уж очень интересной была встреча деда с какой–то чужой тетей, которая оказалась совсем ему не чужой.
— Ты не узнал меня? — нахмурилась тем временем женщина. — Аня я. Анна Владимировна. Ну?
Она с надеждой заглянула в Степановы глаза. Узнал. Она поняла, что узнал, но виду показывать не хочет.
— Ну, раз вы Анна Владимировна, то покажите–ка нам, где тут раздевалка. И вот на процедуры нам, ему вот! — кивнул на внука мужчина. — И сумки куда нести. Да коленки посмотрите свои, упали вы, Анна Владимировна, — он нарочно четко выговаривал ее имя и отчество, — знатно. Как бы чего не случилось! Надо компресс, сами сделаете компресс—то? Или девочки пусть помогут! — ворчал Степан Михайлович, идя за Аней и рассматривая ее округлую, грушевидную фигуру, обтянутую драповым пальто.
— Помогут. Спасибо, Степа, помогут! Ну заботушка ты, ну приятно же! Вот здесь у нас вешалки, а авоськи свои я дальше сама.
Она вдруг смутилась под его тяжелым, из–под косматых бровей взглядом, засуетилась, выхватила вещи и спряталась в каморке напротив раздевалки. Оттуда раздались удивленные голоса, Аня что–то объясняла, кто–то охал, гремел чем–то железным.
— … А где начальство тут ваше?! — услышала Аня Степанов голос, переодевшись в белый, с короткими рукавами халат. — Это что такое, я вас спрашиваю? Вон, женщина как навернулась сейчас, что только голову не проломила! Убыток потерпела, варенье, между прочим, брусничное, разбилось, а у нее юбилей! Она несла, хотела девочек, понимаешь, накормить! А вы сидите тут, в телефон свой уткнулись!..
Аня чуть приоткрыла дверь, совсем на щелочку, стала глядеть. Степан Михайлович, вытерев внуку нос клетчатым платком, стоял теперь перед охранником и выговаривал ему за неприбранную территорию. Охранник, едва оторвавшись от сотового, махнул рукой, мол, это не ко мне претензии, мое дело маленькое.
— Да как же маленькое! Ты ж страж порядка, ты, вон, при кобуре сидишь! Понимаю, служба, отлучиться тебе нельзя, но кликнул бы дворника! Тебя б тут все мамаши на руках носили. Вот у меня дочка, пузо у неё, девятый месяц, второго ребенка ждет. А если она упадет? Ты мне как в глаза будешь смотреть?!
Степан Михайлович так и сказал «пузо», хотя и слово это было какое–то грубое, и звучало как–то пренебрежительно, но он всегда стеснялся говорить о женщинах, о беременностях, ему всё это виделось чем–то таинственным, очень нежно–болезненным, и он нарочно грубо говорил, чтобы никто не догадался, чтобы он такой чувствительный.
— А я тебе, батя, в глаза смотреть не обязан. Я на вахте. Иди уже отсюда! — пробубнил охранник, отвернулся. — Иди, не отвлекай!
Степан Михайлович даже захлебнулся от такого отношения, но тут Паша потянул его за руку, пришлось идти.
Они шагали по коридору второго этажа, искали нужный кабинет. Наконец нашли. Пашка схватился за руку деда, спрятался за ним, зажмурился.
— Ну что ты? Чего, как телок? Постучались, открыли… Так, кто тут есть? — заглянул Степан в кабинет. — У нас процедуры.
Из–за ширмы выглянула девушка с каким–то хищным, потому что очень худым, лицом. Она кивнула, сказала, что она «сейчас, вот только тут»…
Она копалась за белой ширмой, Степан и Паша наблюдали за ее серой тенью, потом дед приказал мальчику отвернуться.
— Может, нам выйти? — громко сказал он.
— Нет! Нет… Я просто, понимаете… Порвала вот… — девушка вышла и показала на свои колготки. — Шерстяные, только вчера купила, дорогущие… Мне вечером в театр, а я в таком виде… Упала там, на крылечке, скользко очень… А дворник у нас пришлый, своего нет, пока до нашей территории очередь дойдет…
Было видно, что ей очень обидно, пости до слёз.
Степан нахмурился, разглядывая разбитую коленку под рваными колготками, Паша сопел рядом, потому что дед продолжал держать его голову в своей подмышке.
— Да ладно, вы мальчика–то отпустите! — рассмеялась медсестра, и лицо ее от этого стало совсем не хищным, а даже очень приятным. — Что у вас? Направление давайте. Паша! Ты что ли? Всегда с мамой приходил, а тут вон оно что! С капитаном дальнего плавания! — Девушка еще раз улыбнулась.
— Ну это уж вы загнули. Речное судоходство у нас было, ничего особенного, но спасибо. — Степан Михайлович стал смущенно теребить усы. — Паш, ну ты давай там, садись, или что там нужно. Да я говорил, пусть сегодня дома посидит малец–то! — доверительно наклонился к медсестре мужчина. — А мать уперлась, веди, надо каждый день ходить… Тоня–то права или нет? Хотя ладно, пришли уже. А сколько внучку тут сидеть?
Девушка что–то ответила, Степан Михайлович кивнул и отпросился выйти.
— Паш, я скоро. Не успеешь оглянуться! Сиди тут у меня, не хнычь, понятно? Моряки не плачут, они дело делают!
И выскочил за дверь.
— Татьяна Евгеньевна, может не надо? Я просто тут посижу, а? — стал клянчить Павлик, но Таня покачала головой.
— Ты же хочешь выздороветь, Паша? Хочешь, как, вон, дед, быть сильным, мощным? Тогда давай подышим, а потом и дальше посмотрим, что у тебя…
Задымился хитрый аппарат на столе, Павлик стал дышать…
… — Анька! Ой, извините, девочки, приятного аппетита! — хрипнул, запыхавшись, Степан, распахнув дверь, за которой тогда скрылась Анна Владимировна, увидел сидящих за столом женщин. На «девочек» они уже не тянули, многие были старше Степана, но тут не до церемоний. — Анна Владимировна!
— Узнал, значит? Да я сразу поняла! — выскочила к нему Аня.
— Чего это вы так рано сели? Совсем совесть потеряли! Утро, а у вас уже застолье! — возмутился Степан.
Рядом с Аней он всегда чувствовал себя как–то неуютно, беспокойно. В молодости Аня работала у них в пароходстве уборщицей, зыркала на морячков своими чуть раскосыми, темно–карими глазами, улыбалась. Флиртовать Аня не умела, не дал Бог умения, но всё же жеманничала, повторяя уловки актрис из кино. Анна была красивой, стройной, крепенькой, хорошо плавала, могла обогнать многих ребят, ныряла, стрункой входя в воду. Это сейчас раздалась, как будто расплавилась, а потом застыла, и уж в первоначальное состояние не вернулась. Жаль…
Степа тогда уже встречался со своей будущей женой Людочкой, ходил с ней в кино, дарил цветы, провожал домой, краснел, когда нужно было целоваться. Опять это всё женское, трепетное рядом… Оно его пугало, заставляло волноваться.
Пришли как–то на танцы, Люда была тогда очень хороша, сшила себе новое платье, туфельки из города привезла, такие нежно–кремовые, на низком каблучке. Степа подарил ей цветы, их потом пристроили на подоконнике и пошли танцевать. Кружились, смеялись, пили ситро. Люда сказала, что отойдет на минутку, её позвали подруги.
Степа привалился к колонне, расстегнул китель, вытер лоб носовым платком, повернулся, и тут на его шее повисла Аня, сцепила крепко руки, запрокинула голову, и то ли плачет, то ли смеется она.
— А я, Степа, теперь никого не люблю! — шептала она. — Никого! Все вы одинаковые! Все! А я вас ненавижу, понятно?! Ненавижу!
— Аня, ты чего? Чего взъелась–то?! Отцепись ты скорее! Отстань! — Степану было противно от ее дыхания на его лице, от прикосновения ее крепких рук.
У Ани случилась «беда», обычная, женская, которая одна на двоих, но потом, если парень эту «беду» не принимает, то может и грубым словом обозвать девушку, а той краснеть перед врачом… Анька проплакала всю ночь, а теперь пришла танцевать, рьяно отплясывала, как пьяная, смеялась громче всех, как будто в последний раз…
Степу она давно приметила, не лезла, потому что знала, что он ухаживает за Людмилой. Степан надежный, верный, он добрый и ласковый. Он настоящий.
— Помоги мне, Степа! Ну пожалуйста… — она совсем разревелась, хотя помочь ей уж он не мог, а всё равно надеялась…
— Чем, Аня? Я ничего не понимаю, ты отойди, сейчас Люда придет! — попытался он оттолкнуть девушку. Он смотрел на нее немного брезгливо. Ну что там, простая уборщица, даже школу не окончила, она ему не ровня! Чужая душа — потемки.
Почему Аня бросила школу, так рано пошла работать, и где ее семья, она никогда не рассказывала. А не было ее уже, этой семьи. Как только мать похоронили, отец стал много пить, в один из своих запоев выгнал Аню из дома, пригрозил, что изобьет, если вернется, кричал, что, если бы она, Аня, не родилась, мама бы подольше прожила. Аня тогда убежала, в чем была, даже чемодан не собрала… Прибилась к пароходству, добрые люди приютили, утроилась на работу. Её бы кто обогрел, уму–разуму научил, вышел бы пораньше из девчонки толк, да некому было, так и росла, как сама знала…
И вот теперь увязла во взрослой жизни, самой себя не вытащить. Степа не поможет даже, брезгует…
Людмила видела ту некрасивую сцену, развернулась и ушла. Люда очень ревнива, Степана ни к кому не подпускает даже сейчас. А уж тогда и подавно! Она не отвечала на его звонки, просила уйти, если он встречался с ней на улице. А когда узнала, что Анна сделала аборт, и подумала, что от него, вообще как будто возненавидела.
Степан Анну тогда проклял, ушел в рейс, потом решил уехать с насиженных мест, поменял работу…
С Людмилой они встретились года через два, поняли, что только зря время потеряли друг без друга, поженились, родилась Тоня. А Аню никто из них так и не простил, хотя уж нет ее, прежней Ани, давно изменилась…
… Анна Владимировна настороженно посмотрела на мужчину.
— Да мы ж не выпиваем. Вот, просто собрались. А чего надо–то тебе? — наконец спросила она.
— Лопаты давай, что там у вас еще есть? Песок где лежит? Или так и будем людей калечить?! — взвился Степан.
— Да не кипятись ты! Часа через два трактор пройдет, лучше станет! Все уж привыкшие.
— Да? Зато я не привыкший! Не могу я, когда кому–то плохо, понятно?! — гаркнул Степан Михайлович.
— Ой ли?.. — протянула Анна, вздохнула. — Ладно, иди за мной, отопру тебе кладовку, там возьмешь. Что, ретивое взыграло? Силушка молодецкая?
Степа не ответил, схватил лопату, заправил брюки в валенки и, распахнув дверь, вышел на улицу…
Анна Владимировна смотрела, как он остервенело машет лопатой, кидая снег со ступенек направо и налево, как, будто бульдозер, сгребает его в один большой сугроб. Мимо прошла женщина с девочкой, они сказали ему что–то, Степан кивнул, скинул шапку. Ему было жарко, от расстёгнутой куртки шел пар.
— Это кто? Знакомый твой? — спросила подруга у Ани.
— Давний. Мы не виделись много–много лет, я уж думала, никогда не свидимся, — пожала она плечами.
— Ну значит судьба. Иди за стол, юбилярша!
— Иду… Хотя нет, пойду, помогу ему, ну надломится же! — Анна Владимировна схватила пальто, сунула ноги в сапоги, натянула шапку. — Я скоро!
И ушла. А охранник удивленно смотрел ей вслед…
… — Ну и как ты сейчас? — спросил наконец Степан, опершись на черенок лопаты. — Ань, да брось ты этот песок!
— Не брошу. Вот тут еще маленько подсыплю. Я–то… Я хорошо. У меня дочка. Красавица. Я ее вымолила у Бога. Что ты смеешься? Правда, правда! Он мне ее послал, чтобы мне было, кого любить. Вот так. А у тебя уж внуки?
— Один пока, Паша.
— Хорошо. На тебя похож. Ты, Степ, знаешь, чего… — Анна погладила Степана по плечу.
— Чего? — отступил мужчина на шаг.
— Ты за меня перед Людой извинись. Лучше поздно, чем никогда. Некрасиво тогда всё вышло…
— Да ладно тебе! — махнул рукой Степан Михайлович. — Быльем уж поросло!
— Не поросло, Степа. Ревность не имеет срока давности, это всё равно внутри сидит, теплится, жжет. Я теперь знаю.
Степан не стал расспрашивать, откуда она и что знает, кивнул только.
Аня изменилась. Нет, не внешне, тут, конечно, годы сами вязли своё. Но она стала какой–то другой изнутри, гордой, независимой, сама себя ценить начала, а от этого и смотрела иначе, без жадности.
— Мам! Ты что?! У тебя же сердце! — Оба вздрогнули от звонкого голоса, обернулись.
— Варвара! Да мы тут… — почему–то засмущалась Аня.
— Осторожно, скользко, — вместо ответа кивнул Степан и вдруг узнал в подошедшей женщине ту самую, которая указала им дорогу. — Здравствуйте, Варя!
— Ах, это вы! Дошли, значит? А где же ваш мальчик? — улыбнулась Варвара.
— Мальчик? Батюшки! Мальчик! Да–да, у меня был мальчик! Пашка! Он же на процедурах! Аня, держи лопату, я сейчас!
Степан Михайлович совершенно забыл о внуке. Это ужасно. Внутри всё сжалось, сердце забилось мышью под ребрами, руки похолодели. «Тонька меня убьёт!» — подумал он, мчась вверх по лестнице, распахнул дверь кабинета, ворвался туда вихрем, бешено шаря глазами по стульям. А Пашка, болтая ногами, сидел в уголочке и листал какую–то книжку.
— А мы видели, дед, как ты снег убираешь. Я хотел помочь, но меня не пустили. Вот жду. — Паша улыбнулся.
— Татьяна Евгеньевна! Вы простите меня! — выдохнул Степан.
— Ничего, ничего! Павлик очень тихий мальчик, он совершенно не мешал. Вы устали, наверное. Давайте, мы вас чаем напоим? Там, внизу, у нашей Анны Владимировны юбилей. Она очень милая женщина, работает у нас по хозяйственной части и изумительно готовит. Она пирог принесла, варенье брусничное и…
— Варенья нет. Грохнули варенье, — вздохнул Павлик. Все посмотрели на него.
— Как грохнули? — тихо спросила Таня.
— Она упала на улице, всё разбилось, — охотно разъяснил Паша.
— Жалко… — протянула Татьяна. — Но всё равно! Пойдемте, я вас представлю, вас там накормят, напоят. Знаете, Анна Владимировна…
Она что–то говорила, идя чуть впереди. Паша с дедом шли за ней и оба смотрели на стучащие по кафельному полу каблучки. «Как ткачиха!» — подумал Степан. «Красота!» — хмыкнул Паша.
Павлик заметил, что дед какой–то грустный. То ли устал, то ли нездоровится ему.
— Ну вот, проходите! Девочки! Это наш спаситель! Это…
— Степан Михайлович, — напомнил дед, притянул Пашку к себе. На него из–за стола смотрели великовозрастные девочки, не смотрели, пожирали глазами. Жуть, и в то же время приятно. Людочка бы его убила…
— Вы его усадите с собой, пожалуйста. Анна Владимировна, вы не против? — суетилась Таня. — Вот! Вот сюда садитесь!
Она показала рукой на два тут же пододвинутых стула.
— Да не надо! Мы домой… — начал, было, Степан, но Паша дернул его за руку, признался, что голоден.
— Конечно садитесь! Какие разговоры! — Анна Владимировна налила им чай, положила на тарелочки куски пирога. — Редко у нас за столом мужчины сидят, особенно моряки. И тут такой праздник!
Она засмеялась, все подхватили, и Степану стало совсем неудобно, он смущенно улыбнулся, слушал тосты в честь Ани, слушал, как говорят о ней хорошие вещи, хвалят, и видно, что от всего сердца. Сидела за столом и Варвара, Анина дочка, очень на нее похожая, красивая и светлая какая–то. Вот ни за что бы Степа не подумал, что так бывает, что Аня, оказывается, тоже шагала вперед, трудно ей было, а все равно шагала, вырвалась из своего круга, подняла голову, молодец!
— Спасибо тебе, Ань, — улучив момент, шепнул он. — Таких пирогов я давно не едал! С праздником тебя. Я надеюсь, что у тебя всё хорошо.
Она кивнула. У нее сейчас, и правда, всё хорошо. Главное, что есть Варя, есть продолжение. А за прошлое свое она давно всё отмолила. Хорошо…
Позвонили Тоне, предупредили, что задержатся. Она сонно промямлила что–то в трубку. К Тоне наконец–то пришел сон, она сладко зевнула и, перевернувшись на другой бок. Хороший день сегодня. Хорошо, что папа приехал…
Домой паша с дедом пришли уже к дневному сну. Паша устало бухнулся на кровать, тут же засопел, а Степан Михайлович, погладив дочку по голове и рассказав, как всё сегодня вышло, засобирался к Людмиле. Пора.
… Вернувшись домой, к жене, Степан долго не решался заговорить, хотя та всё спрашивала, как прошел день, как внук, и что они так долго делали.
— Да скажи ты, как есть! — не выдержала она. — Поругались с Тонькой что ли?
— Нет. Совсем не то. Представляешь, мы Аню встретили. Ну ту… — тихо ответил Степан.
Людочкины бровки взметнулись вверх.
— Она там, в поликлинике уважаемый человек, юбилей отмечала, снег убирала…
— До сих пор уборщица? Я даже не удивлена! — поджала губы Люда. — Никогда от нее ничего путного не было.
— Глупости ты говоришь, Людочка! Совершенные глупости! Она заведующая хозяйством. Просто было много снега, мы убрали, чтобы не падал никто. Люди меняются, растут, умнеют. У Ани есть дочка, Варвара, а на работе ее очень любят.
— Мужики небось? И что? Как она выглядит сейчас? — прищурилась Люда.
— Нормально выглядит. Как женщина, которая живет жизнь. Она просила передать тебе свои извинения. Люд. Испеки пирог, а? — вдруг обнял Степан жену. Ему вдруг стало так хорошо от того, что у всех всё сладилось, жизнь идет вперед, и в ней бывает много радостного. Вот Аня… Ее глаза изменились, вот в чем дело! Они стали блестеть. Значит, она счастлива. Это правильно. Женщины должны быть счастливыми, их страдания — это нарушение всеобщего порядка, это поломка. Аня «починилась», слепила себя заново, смогла…
— Она кормила вас пирогом? — дернула Людмила плечиками, скинула его руки.
— Нет, что ты! Я же ем только твои! Испечешь? — слукавил Степан. Пашка потом всё равно расскажет, но…
— Ладно. Завтра. А я, правда, лучше неё? — совсем тихо спросила Людмила.
И тогда Степан Михайлович понял, что Аня была права: ревность не исчезает, теплится внутри, жжет, а стоит подкинуть дровишек, взметнется вверх пламенем. Не нужно этого. Совсем это ни к чему!
— Люда, ты моя единственная. Была и будешь. И не смей в этом сомневаться!
Степан Михайлович крепко прижал к себе жену, поцеловал. Она растаяла, закрыла глаза. Он ее любит. Она для него единственная. А Аня… Хорошо, что у нее тоже есть счастье, свое собственное, трудно полученное, изрешеченное ошибками и болью, но своё, и от этого безмерно ценное. Это правильно.
(Автор Зюзинские истории)
Следующая публикация
Нет комментариев