Побег Петра с Павлушей
Куда… куда, куда… куда, – отстукивали колёса товарного вагона-теплушки, до отказа наполненного людьми. Анна с детьми сидела на полу застеленному соломой, вблизи печки-буржуйки и почти бессознательно поглаживала по головке прильнувшего к ней сына. Шестимесячная Лизонька спала на её коленях, причмокивая во сне пухленькими губками, и улыбалась.
– Что же ты не спишь, сынок… – в забытьи спросила Анна, мысли её были далеко от этого грязного и холодного вагона. Ещё недавно в нём перевозили скот, но запах навоза не вызывал отвращения, совсем наоборот, он напоминал о прежней, простой, спокойной и размеренной крестьянской жизни. Вероятно, сознание человека в трудные моменты жизни, включает защитные функции, навязывая ему светлые воспоминания, уводя на время от реалий жизни. Вот и сейчас, забыв о своём обращении к сыну, она полностью погрузилась в прошлое.
Выйдя замуж, чудо-рукоделенка Нюронька, как называл её отчим, неожиданно столкнулась с простой, казалось бы, проблемой. Она умела шить, вышивать, ткать льняные холсты и половики на загляденье, но не умела печь хлеб. На кухне всегда священнодействовала мать, конечно, девушка видела, как это делается, но самой ни разу не доводилось поставить квашню. На третий день после свадьбы, когда уже заканчивался хлеб, доставленный в дом заботливой крёстной, Анна, как ей казалось, по всем правилам замесила тесто. Прошло несколько часов, однако оно и не думало подниматься. Тогда, скорая на ногу, шестнадцатилетняя молодуха побежала к Агриппине:
– Лёля, квашня не поднимается, не знаю что делать, – выпалила она с порога, – вроде бы всё сделала, как надо.
– А ты, Нюронька, дрожжи-то положила? – хитро прищурилась крёстная.
– Ой! Лёля… не положила…
Окунувшись в этот милый эпизод теперь уже далёкой жизни, Анна улыбнулась и тут же опомнилась, услышав стук колёс – куда… куда, куда… куда.
– Мама, куда мы едем? – ответил вопросом мальчик. Заметив, что мать его не слышит, он поднялся на ножки и крепко прижал к себе её голову. – Мама, куда нас везут? – голос ребёнка дрожал, как и всё тельце от страха.
– Не знаю, сынок… – легонько отстранив от себя сына, ответила Анна. – Не бойся! Я с тобой, и папа, и Лизонька…
Стараясь не потревожить сон малышки, она бережно положила её рядом на солому и прижала к сердцу мальчика. – Милый мой, сладушка моя! Успокойся, мы выдюжим! Всё сынок наладится, всё хорошо у нас будет…
Говоря сыну эти слова, она вдруг отчетливо осознала всю безвыходность своего положения и почувствовала животный страх перед неизвестностью. Поезд мчал вперёд, но Анне мерещилось, что он летят в глубокую пропасть, где не видно дна, и нет никаких шансов выжить. Ужас охватил душу матери, и она крепко прижала к себе дитя, не видя и не слыша, что происходит вокруг.
Пётр, как и все мужики в вагоне, расположился поодаль от буржуйки и что-то царапал карандашом на обрывке бумаги. Время от времени, он поднимал виноватые глаза на Анну, но тут же прятал их, боясь встретиться взглядом. Кроме детей, в вагоне никто не спал. Женщины, выплакав слёзы по пути на железнодорожную станцию, сидели молча, каждая думая о своём. Мужчины тихонько переговаривались, иногда покуривая и осторожно стряхивая пепел в заскорузлые от тяжёлого крестьянского труда ладони.
– Выходи из вагонов… пересадка…
Анна очнулась, услыхав чужой стальной голос. Дверь вагона со скрежетом отворилась. Пётр, сидевший около самого выхода, первым спрыгнул на перрон:
– Иди скорее ко мне, сынок, – закричал он, протягивая к Павлуше руки, но ребёнок никак не хотел отрываться от матери.
Выходящие из вагона люди, подгоняемые выкриками вохровцев: «Пошевеливайтесь, твари! Быстрей, быстрей!» – оттесняли Петра от двери, но он пробирался к ней вновь.
– Беги к папке сынок! Мне Лизоньку забрать надо, беги, мой милок! – с усилием отняла от себя сына Анна. Мальчик метнулся к двери, чьи-то руки подхватили малыша и передали отцу. Мать обжёг его полный слёз и страха взгляд, и внезапно острая боль пронзила её сердце.
Вагон опустел, когда женщина, подняв дочь и подхватив узел с пожитками, превозмогая боль, подошла к выходу из вагона. Перрон был практически пуст, на другой стороне платформы стоял такой же состав, двери вагонов которого, кроме одного, были уже заперты. Охранники вытащили растерявшуюся Анну из вагона и затолкнули в другой. Дверь захлопнулась и поезд тронулся. «Егоршино» – успела прочитать несчастная.
Она очутилась в таком же вагоне-теплушке, только оборудованном трехъярусными нарами, в нём было немного теплее и свободнее, чем в предыдущем. В полумраке вагона трудно было разобрать лица людей, но женщина сразу почувствовала, что сына с мужем здесь нет.
– Павлик! Павлик! – позвала она, отчётливо осознавая, что ей никто не ответит. – Орловы! Здесь есть Орловы? – голос её сорвался на крик, и это уже был крик отчаянья.
– Садись, милая! – потеснилась женщина на нарах первого яруса. – И ребёночка положи, долго ещё ехать. Сказывают, что в Ирбит нас везут. Да ты не переживай уж так-то. Мои тоже, видать, в другой вагон попали. Вот доберёмся до места, и, Бог даст, найдутся! Меня Марией зовут, а тебя как?
– Нюра, – тихо ответила Анна и присела на край деревянного настила. Говорить не хотелось. Она видела перед собой только заплаканные глаза сына, боль в левой половине груди резко усилилась, настолько, что она чуть не выронила Лизоньку. Заботливая женщина успела вскочить с места и подхватить дитя из ослабевших рук матери.
– Ну-ка, матушка, приляг! – повелительным голосом сказала Мария, почти насильно укладывая Анну на нары. – Да не бойся ты, вот твоя кроха, – и положила драгоценный свёрток рядом. – Лежите тут пока, а я вон туда, к землякам пойду, присяду.
– Спасибо… – посиневшими губами еле выговорила Анна.
Поезд ещё несколько раз останавливался, принимая новых пассажиров, таких же растерянных и заплаканных, со скудными узелками в руках. Анне пришлось сесть, так как свободного места в вагоне практически не осталось, люди уже стояли и сидели на полу между нарами.
На смену медленно отступающей боли в сердце, пришла сильная головная боль, туманящая разум. Словно огромная грозовая туча надвигалась тревога. Ухватившись за слова Марии, как за спасательный круг, женщина старалась убедить себя в том, что мужа и сына посадили в другой вагон, но тревожное чувство не оставляло, как она с ним ни боролась.
Анна даже обрадовалась, когда на очередной станции распахнулась дверь, и показалось лицо весёлого, на этот раз, конвоира:
– Вылазь, враги народа! Приехали!
Дождавшись, когда в вагоне стало свободнее, к ней пробралась Мария:
– Не спеши, девонька, дай-ка пособлю, видно шибко худо тебе, ишь какая ты бледненькая, – по-матерински заботливо сказала она, подхватив узел Анны с пожитками.
– Это Ирбит? – подняла на неё взгляд Анна.
– Ирбит! Ирбит! Доводилось мне тут бывать на ярманках, в малолетстве ещё, с тятенькой.
Анна выглянула из двери – людей строили в колонну, которая растянулась по всему перрону. Она всматривалась изо всех сил в серые фигуры, надеясь разглядеть среди них сына и мужа, но так и не увидела.
– Вон они! Вон, мои родненькие, – закричала вдруг Мария, углядев в толпе своего мужа и сыновей, по измученному дорогой и ожиданием лицу покатились слёзы радости. – Ванятка! Ванятка, я здесь! – замахала она руками. Бородатый крепкий мужчина и два подростка, примерно четырнадцати и восьми лет, разом обернулись, они стояли в колонне совсем близко от вагона. Мария помогла Анне спуститься:
– Ты, прости, милая! Я – к своим... – виновато сказала она, но заметив растерянный взгляд товарки, быстро нашлась. – А то давай с нами! Пошли, пошли! – и, подхватив молодую женщину под локоть, поволокла вперёд.
Вечерело. Печальная процессия растянулась вдоль дороги, спускавшейся с небольшой горки вниз от вокзала, и вся колонна людей была как на ладони. Однако ни Петра, ни Павлуши в ней не было, среди сотен тысяч людей она смогла бы отличить их сразу.
– Ну, что? Не видать твоих? – осторожно спросила Мария.
– Нет их здесь… нет… – ответила Анна и поникла. Словно почувствовав настроение матери, расплакалась Лизонька, она выворачивалась из одеяла и надрывно кричала. Детский плач отдавался болью в сердцах людей, насильно заброшенных в этот угрюмый город, точно так же кричали их души.
– Ты не падай духом, Нюра, вишь вечереет… плохо видать… куда же им деваться-то!.. Поди ребёночек-то кушать хочет… Ты хоть кормила его? – старалась отвлечь Анну от мрачных мыслей сердобольная Мария.
– Девочка! Это девочка моя! – проговорила неожиданно твёрдо Анна и крепко прижала к себе дитя.
Свойственный сильным людям разум начал работать, как хорошо отлаженный механизм, анализируя ситуацию. Спокойно! – подсказывал он – Всё прояснится. Нельзя отчаиваться! Ты видела, как Павлика взял на руки отец, значит они вместе и с мальчиком всё хорошо! Может быть, им удалось бежать…
Но внутренний голос противоречил:
Каким образом? Пётр, слабый духом человек и не способен на такой поступок! Затаившаяся вдалеке туча-тревога снова начинала приближаться, но Анна прогнала её от себя. Всё прояснится! Потом видно будет что делать, а сейчас главное – Лизонька. Лизонька!
Дорога поднялась вверх, слева, на бугре, показалась кладбищенская Свято-Троицкая церковь, последние лучики солнца золотили шпиль и казалось, что от креста исходит свечение. То ли от перемены настроения матери, то ли ещё от чего, но девочка успокоилась и затихла. Анна ступала по хрустящему снегу твёрдым уверенным шагом, мимо мрачных и тёмных домов. Минуты слабости и растерянности прошли. Мария, внимательно следившая за нею, была поражена этой перемене в настроении молодой женщины, на вид совсем ещё девочки и, не зная стойкого характера Анны, не понимала этих перемен.
– Я помню, где-то здесь был Богоявленский собор, – стараясь уловить её настроение, осторожно сказала Мария, – краси-и-и-вый… высоченный, семипрестольный! Колокола за десятки вёрст слыхать было, а рядом Пассаж, где мне тятенька… Постой-ка, неужто нас туда ведут…
Колонна людей, не останавливаясь, как река втекала в высокое кирпичное здание Пассажа, бывшего ранее крупным, по тем временам, торговым центром известной всему миру Ирбитской ярмарки. На улице почти стемнело, когда Анна вошла в здание. Свет уже не проникал сквозь окна второго этажа, большое помещение было освещено тусклым светом кое-где развешанных керосиновых ламп.
Анна опустилась на пол около одной из громоздких колонн, ничуть не стесняясь присутствующих людей, дала грудь ребёнку. Девочка с небывалой жадностью стала сосать, причмокивая и теребя высвободившейся ручкой крестик на груди матери.
– Пойди, Михаил, поспрошай Орловых, – попросила мужа Мария.
– Из каких мест-то ты будешь, Аннушка?
– Окуловские мы, из Каменского округа… только напрасно, нет их здесь, – ответила Анна. Она переодела и снова завернула малышку в одеяло, аккуратно сложив сырые детские одёжки в отдельный узелок.
Проворная Мария уже где-то раздобыла пучок соломы и разбросила около колонны.
– Стало быть, тут и будем ночевать. Что же Миша так долго ходит-то, – рассуждала она сама с собой вслух. Достала краюху ржаного хлеба, разломила её на несколько частей, раздала детям и протянула Анне. – Ешь, деточка, ешь сердешная, – прошептала она, пряча набежавшие слёзы.
Подошёл Михаил и, не глядя Анне в глаза, протянул отрывок бумаги:
– Вот… это тебе…
«Нюра, я вернусь за вами. Не убегай, Павлик со мной. Лизу береги», – прочитала Анна и подняла растерянный, взгляд на мужчину:
– А мы?..
– Мужик, что передал записку, сказывал, что в Егоршино их подвода ждала и с охраной была договорённость. Больше ничего не знает. Прости, дочка, сволота твой муж! Нет на него надёжи… Моя воля – убил бы! Прости, Господи! – он поднял, было руку для крестного знамения, но передумал, – Всё! Давайте спать! – угрюмо и тоскливо проговорил он, опустившись на солому рядом с женой и сыновьями.
Злая, чёрная туча всё-таки настигла и накрыла с головой. Волна обиды захлёстывала и лишала дыхания, а внутренний голос твердил:
Бросил… он нас бросил… как же быть-то теперь? Но Анна упрямо возражала ему, не позволяя отчаянию овладеть собой – Он вернётся! Она вновь и вновь перечитывала слова коротенькой записки: «Нюра, я вернусь…».
***
Поступали новые этапы раскулаченных, однако больше ни одной семьи не прибыло из родных мест. Анна томилась в ожидании и надежде получить весточку от мужа. Холодные, безнадёжные дни тянулись долгой суровой нитью, веретено времени мотало и мотало бесконечную серую пряжу. Смириться со своим теперешним положением Анна не хотела и не могла. Беспокойство и тревога за сына нависали снежной лавиной, готовой сорваться в любую минуту, сметая всё на своём пути. Несчастная мать уже находилась на грани помешательства, но сознание вновь спасало её, навязывая светлые воспоминания.
Ясный, залитый солнцем день, в тени цветущей, раскидистой яблони свёкор забавляется с Павлушей, через открытое окно слышно воркование деда и заливистый смех мальчика. На сердце матери покой и радость, она шьёт сыночку маленькую, но настоящую косоворотку и уже видит перед глазами узор, который будет на ней вышит.
– Нюра! Нюра, да иди же скорее сюда! – донёсся, ставший вдруг осторожным и тихим голос свекра. Анна стремглав выбежала на крыльцо и замерла – неуверенно ступая, Павлик делал первые самостоятельные шаги. Маленькие ручки балансировали в воздухе, лучики солнца искрились в русых кудряшках, он был похож на ангелочка, спустившегося с небес. На стук хлопнувшей двери малыш обернулся и, потеряв равновесие, мягко повалился на траву, но крепкие руки деда подхватили его, не позволив упасть:
– Пошёл! Аннушка, он пошёл! – радостно кричал свёкор, подбрасывая внука вверх. – А ну-ка, мужик, топай к мамке, – бережно поставил он малыша на землю.
– Сыночек, иди ко мне, мой золотой… – протянула Анна руки к сыну и присела на колени.
– Почуй, внучёк, землю, почуй её матушку под ногами! Не спеши! Ты, Нюра, не торопи его, – ласково приговаривал дед.
Одной рукой он удерживал на месте Павлика, а другой легонько похлопывал его по ножкам. Уловив момент, когда они обрели устойчиовсть, Павел Петрович отвёл свои руки в сторону, предоставив малышу свободу и тот, слегка покачиваясь, пока что неуверенно, направился к матери. Эти десять лёгких, как пёрышко, шажков отдавались в душе матери великой радостью, хотелось вскочить и ринуться навстречу, но Анна терпеливо ждала. Наконец, малыш упал в её руки, осилив первую свою дорогу.
***
Здесь, в заточении, Анна реально почувствовала его тёпленькое тугое тельце, милые ручки, крепко обнимавшие её шею и, спасительные для души и разума, в данный момент, слёзы потекли из глаз женщины.
Грех отчаиваться! Надо жить и бороться! – пронеслось в голове, и эта жизнеутверждающая мысль показалась ей знакомой. Бежать! Надо отсюда бежать! Но как? Она придумывала различные варианты побега, но ни один не казался ей осуществимым.
Началась третья неделя её пребывания в ссылке. Тем временем, полным ходом шло как строительство бараков для вновь прибывших спецпереселенцев, так и Ирбитского диатомитового комбината. На третьем этаже, ещё не достроенного основного корпуса завода уже шла формовка кирпича вручную – на «хлопушках». Одновременно строились подготовительные цеха: кузнечно-слесарный, лесопильно-столярный и электростанция. Мужчин, женщин, в том числе и несовершеннолетних детей 12–14 лет, которые работали наравне со взрослыми по десять-двенадцать часов, с утра уводили на работу. Анна с Лизонькой, Ванятка, да ещё несколько малышей оставались запертыми в огромном помещении. Она усаживала деток в кружок и читала наизусть сказки Пушкина или народные сказки, которых помнила несметное количество. Дети льнули к ней и слушали тихий ласковый голос словно завороженные.
– Тётя Нюра, расскажи ещё, – просили они, и ручейком текла новая сказка.
Старинное здание, задуманное изначально как театр, не казалось уже таким угрюмым, но бежать из него было невозможно. Над большим помещением, где ночами вповалку спали вернувшиеся с работы голодные, обессилевшие люди, располагались ещё два этажа-яруса, Анна изучила каждый доступный уголок помещения, но всё было напрасно. Нет, ничего не получится, надо дождаться перевода в бараки, может там появится возможность. Обязательно появится! – убеждала она себя.
– Спасибо тебе, Нюронька, что за Ваняткой приглядывашь! Он даже повеселел маленько, ночью всё твои сказки пересказывает. Откуда ты, доченька, знаешь-то их столько … – сказала вернувшаяся с работы Мария, пытаясь снять платок с головы. От усталости и холода руки не слушались, но она все-таки стащила его и облегчённо вздохнула. Узел густых, длинных, русых волос размотался и упал, покрывая тело женщины до колен.
– В детстве много читала. Садись, садись, тётя Маня! Сейчас кипяточку принесу! – согревая руки Марии в своих ладонях, ответила Анна.
– В детстве… сама ещё дитё… Успеется с кипяточком, ты рядышком вот присядь-ка, – она устало опустилась на солому и зашептала на ушко: – Лес для стройки возят мужики из Волковой, а там кум наш живёт, вот Михаил и передал ему весточку, может Григорий приедет. Вместе и обмозгуют как отсюда выбраться.
– Надёжный хоть человек-то? – распахнула глаза Анна.
– Да кто его знает, вроде самостоятельный раньше был мужик, только время сейчас больно худое, Нюронька. Но хоть какая-то надежда, – прошептала Мария и, отстранившись, добавила обычным голосом, – ты неси, доченька, кипяточку-то, неси!
На лёгкой ноге, молодая женщина быстро вернулась с горячей водой:
– Вот, тётя Маня… погрейся.
– Не слушаются… ломит… – виновато улыбнулась Мария, пытаясь взять кружку. Анна вновь принялась бережно растирать её руки, согревая своим дыханием.
– Ты холодной принеси, Нюронька, холодной водички… – скрывая слёзы, попросила женщина.
Анна метнулась было за водой, но Ванятка уже спешил навстречу с чашкой холодной воды.
– Вот молодец! Ты вспомнил! – улыбнулась Мария, окуная тряпицу в холодную воду и крепко отжимая. – Я дома его заставляла воду с подоконников собирать, когда набегается на морозе и ручки замёрзнут. Нельзя холод теплом загонять в кости, болеть потом рученьки будут, ты запомни это, Нюронька. Вот, а теперь давай твой кипяток, – и она стала потихоньку, маленькими глоточками отпивать горячую воду. – Ну, слава тебе, Господи! Отошли маленько.
Не получавшая от родной матери ласки, Анна прониклась к этой чужой, но ставшей за короткий промежуток времени близкой, женщине дочерними чувствами. Она вдруг осознала, что никогда не ощущала материнской любви и заботы. Как странно, думала она, как странно, что посторонний человек порой становится ближе родного.
– Давай я тебя причешу, тётя Маня, – сказала Анна, заметив, что Мария ищет гребень. Хорошие волосы украшают любую женщину, а эта, кроме шикарных волос, наделена была ещё и настоящей русской красой. Высокий лоб, правильные черты лица и открытые голубые глаза в обрамлении длинных ресниц делали её незабываемой.
– Отстричь что ли, замаялась уже с ними, да и мыть негде… обовшивеем тут все скоро, – как обычно, сама с собой разговаривала Мария, отдав голову в заботливые и ласковые руки Анны.
– Я тебе отстригу! Думать не моги! Потерпи, Машенька! – присел рядом Михаил, согревая жену взглядом, хранящим не только любовь, но и боль.
Всегда уверенный в своих силах, привыкший самостоятельно и достойно решать любые бытовые вопросы, мужчина страдал от того, что не может изменить бедственного положения, в котором оказалась семья, и винил в этом себя.
Будучи чутким человеком, Анна ощутила эти душевные муки, ей захотелось обогреть и утешить его, а главное – было чем.
***
Днём, когда люди были выведены на работу, а малые дети, убаюканные сказками Анны, спали, дверь Пассажа распахнулась и на пороге появилась угрюмая женщина, она уже не раз появлялась здесь, добавляя керосин в лампы. Пока она молча выполняла свою работу, охранник всегда стоял внутри помещения около двери. Сегодня, как и прежде ни на кого не глядя, переходила она от лампы к лампе. Около одной замешкалась, безрезультатно пытаясь снять её со стены.
– Чего расселась! Пособи! Не видишь, что ли, девка, живо! – грубо окликнула она Анну.
Оставив детей, Анна поспешила к женщине, но в силу своего маленького роста не могла дотянуться до злополучной лампы. Женщина поставила бидон по другую сторону колонны, скрывшись от глаз охранника, и сняла лампу сама.
– Наливай! – прикрикнула она. Анна потянулась было за бидоном, но женщина легонько оттолкнула её, молниеносно выхватив откуда-то свёрток. – Спрячь! – прошептала, приложив палец к губам, и нарочито зло и громко сказала, – Пошла вон! Неумёха! – и отправилась дальше также неспешно выполнять свою работу. От её голоса проснулись дети, и заплакала Лизонька, Ванятка, поднял девочку на руки и стал успокаивать.
Анна спрятала сверток за пазуху и стояла в полной растерянности, опершись спиной о колонну.
Это хлеб! – колотилось сердце голодной женщины. – Хлеб! Когда дверь Пассажа захлопнулась за конвоиром, Анна достала свёрток и отломила четвёртую часть, остальное опять завернула в тряпицу и спрятала.
– Ребятки, смотрите, что я нашла! – она сняла с головы платок, расстелила его и, разломав хлеб на куски, раздала детям. – Только помаленьку кушайте, не торопитесь, и никому не сказывайте! Хорошо? Никому! – повторила она строго, тщательно собирая с платка крошки и отправляя их в рот.
– И маме не говорить? – спросила бледненькая, явно не здоровая, девочка лет пяти.
– Маме можно. Маме всегда надо говорить правду! – ответила Анна, поправляя ей косички.
Смотреть на голодных детей не было сил. Хлеб растаял моментально. Паёк, состоящий из 300 граммов хлеба в сутки, родители почти полностью отдавали детям, но растущему организму было этого недостаточно.
– Покушали маленько, вот и хорошо, а сейчас снова давайте спать, и мы с Лизонькой тоже поспим, – ворковала Анна, укладывая детей.
– А ты… а тебе, Нюра? – подошёл к ней Ванятка, держа хлеб в руке, оказывается он его не съел.
– Кушай деточка! Кушай! – торопливо сказала Анна, убаюкивая дочку.
– Нет, Нюра! На! – по-взрослому решительно сказал мальчик и протянул ей свой кусок. – Я не стану есть один!
– Хороший мой, солнышко, – привлекла его к себе Анна. – Ну, давай разделим, моя ты добрая душа…
Они сидели, обнявшись, и потихоньку, с наслаждением ели поровну поделенный хлеб, смакую каждую крошечку.
За что? За что так страдают дети? Господи, милостивый! За что? Хорошо, что среди них нет Павлика. Правильно все же поступил Петр… только где они сейчас, мои золотые…
***
– Дядя Миша, вот хлебушек и вода ещё у нас есть горячая, – протянула она ему остатки ржаного хлеба. – Мы уже ели. Правда, Ванятка?!
– Правда, тятенька! – подтвердил мальчик, не отводя взгляда от отца. Дети рано взрослеют в подобных ситуациях и, хотя голодные спазмы постоянно мучили ребёнка, он терпел и не жаловался. – Ешьте! Расскажи, Нюра, ещё сказку, – отвернулся он от отца и потянул её в сторону.
Сильный дух, переданный родителями ребёнку с молоком матери, позволил восьмилетнему мальчику пересилить голод, но находиться рядом и смотреть, как едят другие, он все-таки не мог. Анна почувствовала и это.
– Подожди, солнышко, – погладила она его по голове. – Сейчас Лизоньку возьму, давай походим маленько, слушай, мой хороший – В некотором царстве…
Михаил, погруженный в думы, поднёс в ладонях хлеб к лицу и всем свои существом, каждой клеточкой, вдохнул знакомый с детства, родной запах. Ему виделось большое поле колышущейся, янтарной, спелой ржи с тучными колосьями, он явно слышал их шуршание:
– Поспела… убирать пора… – произнёс мужчина в забытьи.
– Что убирать, Миша? Ты о чём? – забеспокоилась Мария.
– Так, Машенька, ни о чём, – опомнился он. Разломил хлеб на пять частей и обратился к старшему сыну:
– Позови, Андрейка, Нюру с Ваняткой, не дело это!
***
Арсений-старшо́й
Наконец наступил день переселения людей в бараки. Их снова вели, как преступников, охраняемой колонной по чужому, угрюмому городу. Февраль вступил в свои права, резкий ветер пробирал до костей, забрасывая лица снегом и перехватывая дыхание. Лизоньку нёс на руках Михаил, упрятав малышку под полушубок. Рядом, стараясь не отстать от отца, шагали его сыновья. Ванятка, как молодой упрямый бычок, наклонив голову, стремился вперед, споря с ветром. Анна и Мария, прижавшись друг к другу, шли следом, скрываясь за широкой спиной Михаила. Дорога местами была переметена, и ноги постоянно вязли в убродном снегу. Наблюдая за Ваняткой, Анна вновь подумала: Хорошо, что здесь нет Павлика. Ведь он бы сейчас голодал и страдал вместе с нами, и как трудно было бы мне сейчас с двумя детьми…
Она поймала себя на том, что уже не надеется на помощь мужа, как будто его не было и вовсе. В первый момент она ужаснулась этой мысли, но потом, вспоминая их совместную жизнь, осознала, что ей всегда приходилось рассчитывать только на себя. Все житейские вопросы приходилось решать одной. Раньше она как-то и не задумывалась, что Пётр никогда не был для неё опорой. Обида попыталась змеёй вползти в душу женщины, но Анна упорно отогнала её прочь. Она страстно любила мужа и всячески оправдывала его, споря с собой.
В раздумьях Анна не заметила, как они вошли на территорию, огороженную забором. Справа высилось большое строение, также ограждённое забором. Вдалеке виднелось ещё несколько строений толи бараков, толи конюшен – нечто похожее большой на конный двор. Вблизи ворот стояло три новых барака из тёса, и заложены основания ещё для двух.
– Меня тут за «старшо́го» определили, – сказал мрачный бородатый мужчина средних лет, когда шлагбаум за колонной людей опустился. – Размещаться станем здесь, тесновато, конечно, будет, но деваться некуда. Чем быстрее поставим ещё два барака, тем лучше для всех нас. А пока терпите! Вы, мужики, отправляйтесь сейчас на работу, по своим местам, а баб, по одной от семьи, и ребятишков тут сегодня оставляю, обустраиваться, – и распахнул дверь в их новое жилище.
Помещение было оборудовано сплошными двухъярусными нарами, разделёнными только центральным проходом, сочно пахло деревом. После каменных стен Пассажа это помещение с низким потолком показалось несчастным женщинам раем. Около входной двери и в противоположном конце барака были установлены печки-буржуйки, дрова в них потрескивали и горели весёлым огнём, что создавало видимость уюта. Источник тепла – всегда символ надежды. Многие облегчённо вздохнули.
– А столов-то нету. Как же мы есть-то будем? – обратилась одна бойкая женщина к старшому.
– Будут столы, погодьте, бабоньки! Сегодня изладим, – ответил мужчина, оглядев столпившихся баб и подростков. – Вот ты! – указал он на Андрея, сына Марии. – Я приметил, парень толковый, подбери-ка ребят постарше и займись, а я потом пособлю.
Женщины стали занимать места на нарах, развязывая узлы и котомки, извлекая оттуда скудную утварь и пожитки. Анна хотела было пройти в середину барака, чтоб устроиться подальше от двери, но Мария остановила её.
– Сюда, Нюра! Миша велел это, крайнее, место занять, – сказала она с нажимом.
– Так холодно же будет от двери, – попыталась возразить Анна.
– Ничего, ничего, зато печка рядом, бог даст, не замёрзнем! Ванятка, займись-ка Лизонькой, только не раскутывай её пока, ишь, сколько холоду напустили, мы скоро придём, сынок. Пошли, Нюра.
Они направились к конному двору, где Мария давно заприметила большую копну соломы.
– Накладывай, Нюра, соломку, да плотнее, чтоб больше вошло! Ты видела – нары-то совсем голые, – раскинула она простыню.
– А если нас увидят, тётя Маня? – озиралась Анна по сторонам. Не привыкшая брать чужого, женщина стояла в оцепенении.
– Нюра, не стой! Не для себя, для ребят хоть будет постилаха… – прошептала Мария и осеклась.
Из-за копны вышел «старшой»:
– Что примолкла? Ишь ты, какая разворотливая! Ладно, не бойтесь, бабы, берите, и другие пусть идут, только на всех всё одно не хватит. Мужики из деревни ещё обещали подвезти. Только сено не трогать! Для коней сено! – внушительно произнёс он последние фразы и, круто развернувшись, ушёл.
Мария опустилась на снег, рядом с копной и заплакала, глядя на свои дрожащие руки. Она тоже за всю жизнь не брала крохи чужого. В великих трудах они с мужем держали хозяйство, растили детей, приучали их трудиться и жить по совести, прямо смотреть на людей, глазами честного человека – труженика. Но всё рухнуло, когда Михаил отказался отдавать лошадей и вступать в колхоз.
– Не плачь, тётя Маня. Мне кажется этот дядька хороший, а только с виду суровый. Давай свяжем концы, – Анна уже успела уложить солому на простыню.
– Прости, доченька. Слабость это, а нам сейчас нельзя быть слабыми. Нельзя!
Они поволокли узел к бараку, а навстречу уже бежали женщины за соломой, и копна в мгновение ока растаяла – как и не бывало.
Андрей со «старшим» уже мастерили большой, длинный стол, почти во весь центральный проход, тут же группа ребят колотила длинные скамейки, женщины тоже не стояли в стороне, пилили доски, а кто-то и молотком ловко орудовал.
– Веселей, мужики! Веселей! Надо успеть, к вечеру всё сробить, – ласково подбадривал ребятишек Арсений (так звали «старшого»). – А ты, разворотливая, давай-ка к плите! Вона там, чайники, кружки, вёдра и остальное. По водичку к колодцу пока сбегай, – подмигнул он Марии и ухмыльнулся в бороду.
– А из чего готовить-то? – выступила вперёд Анна, закрыв собой Марию.
– А вы, бабы, кипятку наготовьте пока, потом видно будет, сегодня обещали не только хлебный паёк подвезти.
Под руководством Арсения работа спорилась, зимний короткий день пробежал незаметно, и к вечеру в бараке красовался стол, обитый алюминием, и скамейки. Из подручного материала, кто из чего, женщины спешно шили матрацы. В любой ситуации они стремятся создать уют, или хотя бы его подобие. Арсений и тут расстарался, добыв иголки и нитки.
– Ну, хлопцы, вот и управились! – присел к столу Арсений, выложив свёрток. – Ну, и где, черноглазая, твой кипяток? Присаживайтесь, мужики! Чаёвничать будем! Бабы, всех рябятишков сюда ведите.
Анна поставила восемнадцать алюминиевых кружек, по количеству находящихся в бараке детей.
– Пошто мало ставишь, дочка? – глянул на неё Арсений и развернул пакет. – На-ка, завари чаёк прямо в чайнике, – протянул он ей пачку чая.
В полной тишине восемнадцать пар голодных детских глаз смотрели на еду, как заворожённые. Арсений резал ножом хлеб и накладывал на каждый кусок ломтик сала. Привыкший бережно, с уважением относиться к хлебу, он делал это неспешно.
– Готово ли? – отвлёкся мужчина от своего занятия и натолкнулся на эти жаждущие детские глаза. – Твою ж мать… – заскрипел он зубами и отвернулся не в силах этого видеть.
– Несу, несу, дядя Арсений! – подбежала с чайником Анна и стала быстро разливать напиток по кружкам.
– В тряпочке сахар наколотый, покорми ребят и сама садись, там и на твой пай, дочка, – сказал он, не оборачиваясь, поднялся и присел на корточки к печке.
По щекам зрелого мужчины струились слёзы, бусинками стекая по бороде. Он свернул козью ножку и долго смотрел на угли, еле сдерживая бушевавший в душе огонь.
***
Своё хозяйство он вёл умело, всё ладилось в жизни, одна беда – бездетными они были с женой, но знать судьба такая. Грянула коллективизация, его обвинили в связи с кулаками и приговорили к выселению. Жена умерла на его руках, прямо во дворе дома, во время описи имущества. Всё потеряло смысл без Настасьюшки. Позволили, правда, похоронить её по-человечески, а он обещал сам прибыть к месту ссылки, и сдержал слово, чем заслужил доверие и был назначен помощником коменданта.
***
– Дядя Арсений, попей чайку тоже, – подошла к нему с кружкой чая и кусочком сахара Анна.
Мужчина смотрел на неё с нестерпимой тоской:
– Попей сама! Тебе дитё кормить надо. Ладно, пошёл я за работниками. Вы тут шибко-то не расстилайтесь, все придут – пошевелиться будет негде, – сказал Арсений и вышел, прикрыв плотно за собой дверь.
В бараке и правда стало тесно, когда ввалились с мороза мужчины и женщины, работавшие на комбинате. Рассчитанное на 200 человек помещение, приняло 250. Когда мужчины попили чаю и закусили хлебом (продовольственный паёк в тот день так и не привезли) Арсений выступил вперёд и объявил:
– В тесноте спать пока придётся. У меня тут не озоровать, баб не обижать. Прознаю – вздёрну на первой берёзе! – и обвёл присутствующих тяжёлым взглядом, от которого у каждого похолодело внутри. – На нарах не курить, а то сгорим тут все к чёртовой матери. А щас – всем спать!
Он легко подтянулся на сильных руках и перемахнул на второй ярус. Снова пришлось спать вповалку, но это уже был не холодный пол Пассажа, и можно было на ночь расстаться с верхней одеждой. Вскоре барак погрузился в сон.
– Миша, приезжал Григорий? – шёпотом осведомилась Мария. Они с Анной и детьми лежали в середине, между мужем и Андреем.
– Нет. Видать труса празднует. Мужики говорят, что отказался он от нас и в активисты записался. Что же, понять его можно – свою семью спасать надо, – вздохнул мужчина.
– Как же теперь? Что делать-то будем? – огорчилась она.
– Спи, Машенька. Что-нибудь придумаем, – он поднялся, накинул полушубок и вышел на улицу.
Мягко, как кошка, спустился на пол Арсений и вышел следом. Мария забеспокоилась, так как мужчины долго не возвращались, но когда скрипнула дверь, она притворилась спящей.
***
Арсений торопил людей со строительством новых бараков, выматывая последние силы, народ не роптал, поскольку все понимали, что в такой скученности жить невозможно.
Начальство было довольно расторопностью и деловой хваткой «старшого», и полностью ему доверяло, не часто наведываясь в кулацкий посёлок. Тогда как в других районах то и дело возникали массовые выступления и вспыхивали бунты раскулаченных, которые властям приходилось подавлять вооружёнными отрядами, в Ирбите было спокойно. «Старшой» докладывал начальству, что люди высказывают пожелания завести какую-либо животину – коз или коров, и неплохо бы было по весне нарезать землицы под огороды. Словом, настроение ирбитских спецпереселенцев вполне можно было считать здоровым. Комендатуру особо не интересовали внутренние порядки, установленные «старшим». Ему была предоставлена полная свобода передвижения по городу и даже за его пределами. Пользуясь этой возможностью, он вольно разъезжал по сёлам на казённом рысаке, поторапливая нерадивых поставщиков продуктов и строительных материалов для бараков.
Каждый день Арсений оставлял в бараке несколько женщин, выбирая более обессилевших, для приготовления пищи и присмотра за детьми, он же предложил объединить скудные пайки в общий котёл.
– Зарплату неизвестно когда платить будут, а вместе-то больше надёжи выжить. Бог даст, и перебьёмся как-нибудь, но тут я вас не неволю, сами решайте, – сказал он, как всегда хмуря брови.
Хотя людям совсем не хотелось расставаться с долгожданным пайком, поскольку все уже наголодались за этот месяц, получая всего лишь по 300 граммов хлеба в сутки, но нужно было чем-то питаться и иждивенцам, которых было в два-три раза больше, чем работающих, а паёк им не полагался. Победила крестьянская рассудительность, на том и порешили.
Арсений ежедневно доставлял продукты, причём частенько среди них появлялось сало и молоко, не предусмотренные пайком. Где он добывал эти продукты, одному Господу было ведомо, но благодаря этой ценной добавке пища была более сытной. Анна, оставив Лизоньку на попечение Ванятки, тоже выходила на работы по строительству бараков и, не стыдясь, могла рассчитывать на свою чашку похлёбки.
Ещё день-два и другие новые жилища должны были быть полностью готовы. Мужчины и женщины работали на износ, но Арсений торопил:
– Шевелись! – подгонял он. – Ладом трамбуй! Плотнее! Промерзать стены будут! – выхватывал пест из рук неумелого работника и принимался, изо всех сил, уплотнять опил и шлак между досками. То подбегал к плотникам и кричал, – Твою мать! Кто так молоток держит? Что ты, как бабу по заднице гладишь! Вот так бей – с оттяжкой! – и гвоздь заходил в доску легко, практически с одного-двух ударов. Как настоящий хозяин, он всё видел и везде поспевал.
– Тётя Маня, что же он так лютует? Странный какой-то, как будто два человека в нём живут. И добрый вроде, как мой папка, и злой, как чёрт…загонял совсем, – нагребая опил в вёдра, сказала запыхавшаяся Анна.
– Надо так, Нюронька! Надо! – А ты бегом-то не бегай, дочка, устанешь быстро, – ответила задумчиво Мария.
– Ой, напугал… чёрт бородатый! Как тихо ты подходишь всегда, только что, кажись, материл мужиков, – обратилась она тут же к Арсению.
– За вами не глядеть, так уснёте на ходу! – злобно процедил «старшой», а затем тихо и мягко, добавил. – Завтра свезу вас с ребятишками в больницу, хворая, вижу, дочка у Анны, да и Ванятка шибко кашляет… Чего расселись! Работайте! – снова вскипел он после небольшой паузы.
Наутро он отправил Михаила с Андреем за гвоздями в город, а сам запряг рысака и подкатил к бараку:
– Ну, долго ещё ждать! Барыни, вашу мать! Живей нельзя было?! – закричал он на подоспевших женщин, сверкая глазами.
Анна с Марией и детьми спешно уселись в кошевку, он в сердцах, стеганул коня и промчал мимо охранника. Снег на мартовской дороге местами был уже проеден тёплыми солнечными лучами, и кое-где проглядывала земля, булыжники или деревянные чурки которыми были вымощены улочки Ирбита. Полозья скрипели отдаваясь по зубам болью, попадая на проталинки, но мощный рысак, летел как будто у него выросли крылья, а Арсений, подстёгивая, гнал его по тусклому утреннему городу. Кривые улочки и переулки сменялись с быстротой молнии.
– Совсем сдурел, куда он так гонит-то? – забеспокоилась Анна, укрывая лицо и Лизоньку от снега и осколков льда, что сыпались из-под конских копыт.
– Молчи, доченька, молчи! – шёпотом ответила Мария. Рысак свернул в глухой переулок и проскочил во двор, высокие дубовые ворота которого сразу же захлопнулись. Чьи-то сильные руки подхватили Анну с малышкой и понесли в дом. Ворота вновь отворились и резвый конь, управляемый рукой другого возницы снова помчался по городу. У больницы кучер привернул поводья к коновязи и потерялся среди серых домов.
Просторное помещение дома было слабо освещено керосиновой лампой, да лампадкой, тлеющей у одинокой иконы Божьей Матери, потому Анна не сразу разглядела за большим добротным столом Михаила и Андрея.
– Проходите, милости прошу! Присаживайтесь к столу, попотчуйтесь, чем Бог послал. Дай-ка, девонька, мне ребёночка, – ровным голосом пригласила женщина одетая, словно монахиня, во всё чёрное. Анна сразу прониклась к ней доверием, вспомнив добродушную и весёлую монашку – свою тётку Дарью, и передала Лизоньку.
Как же давно это было, словно в другой жизни… – подумала она и, не снимая одежды, присела на краешек лавки рядом с Марией. Другая женщина, также одетая в чёрное, молча поставила на стол кринку молока и разложила на расшитом рушнике, большие ломти белого хлеба. Тёплый дом, и хлеб, и рушник на чистом столе показались сейчас сном о прежней жизни, красивым сном…
– Закусим маленько и в путь, рассиживаться некогда, – отвлёк её от мыслей непривычно ласковый голос Арсения. Анна почувствовала в нём радость и некоторую долю волнения. Глаза всегда хмурого, а порой и откровенно злого человека, излучали тепло.
– Куда же мы теперь? – робко спросила Анна, не переставая удивляться перемене его настроения.
– Тайга большая, найдём место. Нам бы только из города выбраться, а там – ищи ветра в поле! – подключился к разговору Михаил. – Я думаю тебе, Аннушка, нас держаться надо. Чует моё сердце – не стоит тебе на родину возвращаться. Ты прости, дочка, но нету надёжи на твоего мужика.
– Нет, дядя Миша! Сыночек там у меня… – голос её задрожал и оборвался.
– Ну, вольному – воля. Раз твёрдо решила, пусть так и будет, – переглянулся Арсений с Михаилом. – Благодарствуем, за угощенье и помощь, хозяюшки ласковые! – поднялся он и, перекрестившись на образа, поклонился. Мария подошла к Анне и обняла:
– Доченька! Может всё-таки с нами?
Анна в ответ, решительно покачала головой:
– Нет!
***
Через некоторое время двое саней, выехали из ворот неприметного дома и направились в разные стороны. Одни, тяжело гружённые мешками, управляемые монашкой, направилась по Верхотурскому тракту, а другие, почти налегке, которыми правила, такая же женщина в чёрном, потянулись Камышловским.
Монахиня не понукала коня, и он медленно тащил сани. Никто из встречающихся редких прохожих не мог и заподозрить, что под грудой мешков притаились беглецы. Они недолго ехали Верхотурским трактом, потом свернули и продолжили путь лесом. Сосны и величавые кедры приветно покачивали лапами и щедро сыпали искристую изморозь. Около низенькой избушки, притулившейся к огромному, в три обхвата дереву, женщина остановила коня, навстречу вышел крепкий старик и поклонился ей в пояс:
– Ладно ли всё получилось, матушка?
– Ладно, Митрофан, ладно! Веди, не мешкая, нашими тропами до скита, как договаривались, – приказала женщина, помогая Марии высвободиться из мешка. – Ну, прощайте! – оглядев собравшихся, сказала она, трижды перекрестила и тронула вожжи. Послушный конь рысцой побежал по лесной дороге в обратную сторону. Путники встали на лыжи, и тайга поглотила их.
***
– Вылезай, милая, не бойся! – откинула тулуп, прикрывавший Анну с младенцем, другая женщина в чёрном. – Далёко мы уж от города, небось, затекли ноженьки-то.
– В какую хоть сторону-то мы едем? – осведомилась беглянка.
– Да на Екатеринбург – Свердловск по-нынешнему. Сначала до Зайково, а потом, с Божьей помощью, дальше. Ты не волнуйся, голубка! Доберёшься до Каменска! – спокойно и уверенно произнесла женщина. – Кем Арсений-то тебе приходится?
– Никем, дядя Арсений «старшим» у нас был, – ответила Анна, и ей стало грустно. После того, как она вышла замуж, никто о ней так не заботился, как Арсений, который по-отцовски относился к ней в посёлке. Когда она оставалась в бараке, готовить еду на артель, он улучал минутку, когда никого рядом не было, протягивал ей кружку молока и говорил – Пей! Помни что у тебя дитё! – или доставал из необъятных карманов сдобную булочку и совал с теми же словами. Он был и ласков, и строг, так бывает строг к детям любящий отец. Иногда, чувствуя его доброе отношение, хотелось подойти к нему и прижаться доверчиво, как когда-то она подходила к отчиму. Припомнились капельки слез, стекающих по его курчавой бороде, в первый день в бараке, и полный тоски взгляд.
Он был совсем как мой папка, – подумала Анна. – Может и правда, надо было с ними, – засомневалась, было, она, но тут же одумалась. – Нет, нет! Надо домой, там Павлик!
– Настоящий мужик! Заботливый, хваткий и ведь не старый ещё! – прервала её мысли монашка.
– Что-то Лизонька всё спит, – стараясь сменить тему разговора, наклонилась к дочери Анна.
– Не волнуйся, девонька. Я её покормила на дорожку и травяного настоя дала, она долго теперь спать будет. Укутайтесь хорошенько, дыхание у неё хриплое, простужена видать… – и она надолго замолчала.
Пригревшись под тёплым тулупом, Анна впервые за последнее время крепко заснула и очнулась от того, что монашка трясла её за плечи:
– Просыпайся, голубушка, пора.
Заиндевевший конь стоял в глухом лесу на узкой, но накатанной дороге.
Значит, давно тут стоим, – отметила про себя Анна и обернулась на фырканье лошади позади.
– Пересаживайся, сердешная, – забирая у неё Лизоньку, поторопила женщина. – И ничего не бойся! Человек свой! Проверенный! – усадив Анну рядом с мужчиной, и старательно укутав их с дочкой тулупом, она и сунула за пазуху Анне бутылку молока и небольшой узелок. – Поглубже спрячь, чтоб не шибко холодное было. Ну, с Богом!
Конь рванул с места и помчался, а женщина в чёрном всё стояла, шепча молитвы, пока сани не скрылись из вида. Ещё не раз менялись кони и молчаливые извозчики, пока Анна не добралась до станции. Весь путь, в течение целого дня, был продуман и организован так, что нигде не приходилось ждать подолгу. И она вновь с благодарностью подумала об Арсении:
Сколько же времени и труда ему стоило, чтоб задействовать всех этих людей. Где он теперь? Дядя Миша, Андрейка, Ванятка, тётя Маня…
Как током ударило, когда сани остановились, и она прочитала – «Егоршино». Болью в сердце отозвались воспоминания: теплушка, заплаканный Павлик, Пётр, его слова: Беги скорей ко мне, сынок. Всё это разом промелькнуло перед глазами.
– С тобой, дочка, всё хорошо? – склонился над ней мужчина.
– Хорошо, дяденька, – опомнившись, ответила Анна.
– Ну, побудьте тут, а я за билетом схожу, скоро поезд, – и направился к вокзалу. Он посадил её в вагон. Не прощаясь и не оборачиваясь, ушёл. «Домой… домой», – стучали колёса и сердце женщины.
***
Предательство Петра
Она сошла с поезда в Каменске и немного растерялась. Куда идти? В какую сторону? Где-то тут папка живёт, только как его найдёшь – подумала Анна. Именно отчима вспомнила она, а не мать.
Выйдя замуж, Анна при первой возможности старалась хоть на минутку забежать к прежней семье, так как была очень привязана к сестре Марусе и брату Андрияну, но однажды Варвара резко и навсегда прекратила её посещения:
– Хватит сюда бегать! Ты теперь замужняя – отрезанный ломоть!
Трудно сказать, какие чувства в тот момент владели матерью. То ли считала дочь причиной той единственной ссоры с Фёдором Николаевичем по поводу её замужества. То ли она не хотела ни с кем делить его любовь, потому что он был всегда ласков с Нюронькой, в любом её возрасте. То ли жёсткий характер мешал проявить тепло и материнскую заботу, но после этих слов никогда больше дочь не переступала порога родного дома, а потом Фёдор Николаевич с семьёй перебрался в Каменск.
Анна направилась к извозчикам, столпившимся около коновязи, чтобы узнать дорогу до Окуловой и в надежде, что найдётся человек, который согласится отвезти её домой.
– Дорога не бли-и-изкая… – протянул один мужик, – да и денег-то, поди, у тебя нету, – окинул он оценивающим взглядом женщину.
– Нету, – стушевалась Анна, но скоро нашлась. – На месте муж рассчитается!
– Му-у-уж… – опять протянул мужик, – а что же он тебя одну-то отпустил в такую даль с ребёнком? Нету у тебя никакого мужика, не ври, пошла отсюда, коли денег нет!
Анна стояла в растерянности, не зная, как быть.
– Ну, хоть дорогу подскажите… – чуть не плача попросила она, умоляюще глядя на мужиков.
– Постой-ка, девка, что-то я тебя не признаю, но вроде что-то и знакомое… Да вон же ваши, окуловские, – указал рукой один из них на весёлую компанию.
– Где? – резко повернулась Анна и бросилась было в направлении, указанном мужчиной, но тут же остановилась. Ноги налились свинцовой тяжестью, точно пудовые гири.
Нарядный, как жених, Пётр принародно целовал Наталью. Явно под градусом, её мать Марфа Пирогова пританцовывала возле них с бутылкой вина в руках и горланила:
– Э-э-эх, гуляй! Гуляй Росея! Наше времечко пришло!
Пётр, наконец, оторвался от Натальи и стал усаживать её в расписную кошёвку. Пирогова бесцеремонно оттолкнула его:
– Полегче, медведь! Всё же молодуха у нас тяжёлая. Ух, ты моя красота ненаглядная! – полезла она к дочери целоваться.
Тяжёлая… отдалось в сознании. Как это тяжёлая? – обомлела Анна. И тут она вспомнила, что однажды они с мужем встретили похорошевшую Наталью, как смутился Пётр, и с каким вызовом она смотрела на Анну в тот момент. Жар бросился в лицо обманутой женщины. Так он изменял мне… изменял с Натальей… значит, он никогда не любил меня…
Она стояла, окаменев, точно статуя, гневно глядя на мужа. Пётр почувствовал этот взгляд, встретился с ним, опустил голову и медленно направился к бывшей жене.
Ещё не сообразившая, в чём дело, Пирогова ухватила его за рукав:
– Ты куда, зятёк, лыжи навострил? – и тут увидела Анну. – Ах, вот оно чём дело! Марш сейчас же в сани! – вскричала она, как ужаленная, и толкнула его в кошёвку, ничуть не заботясь о беременной дочери, и кинула в руки вожжи.
Скрипя кожаной тужуркой и чеканя шаг, как на параде, она пошла на Анну:
– Ах, тварь! Ты откуда тут взялась, поганка!
В глазах преданной и брошенной жены горел праведный огонь. Пирогова остановилась, не в силах противостоять этому взгляду и заорала, как резанная, на всю привокзальную площадь:
– Милиция! Милиция! Беглая девка тут! Милиция!
На её крик выбежал милиционер:
– Что за крик! Где беглая?
– Вот она, ***! – злорадно ответила Пирогова, тыча пальцем в сторону Анны. – Весь праздник испортила, сволочь!
– Кто такая?
– Орлова она, раскулаченная, месяц назад выслали мы эту вражину в Ирбит, сбежала, видать, гадина! Вот, передаю в руки властей! – плескала ядом активистка.
– Разберёмся. Спасибо, товарищ, за бдительность! – пожал ей руку милиционер.
Довольная собой Марфа побежала к стоящей неподалёку кошёвке, а он не смел и не знал, как подступиться к молчаливому изваянию с ребёнком на руках. Взгляд Анны испепелял след активистки.
Пётр обернулся и крикнул:
– Прости, Нюра! – и сразу получил крепкую затрещину от тёщи.
– Не будет тебе прощения… не будет, – прошептали и плотно сжались побелевшие губы несчастной женщины.
– Пройдёмте, гражданочка, – насмелился милиционер, осторожно тронув Анну за рукав. Она, молча, отвела его руку в сторону и медленно пошла к зданию вокзала.
– Пропала девка! – сокрушённо сказал мужик. – Теперь только понял, кто она… Анна это, Анна Орлова. Господи, что от неё осталось – кожа, да кости… – он достал из-за пазухи чекушку водки, раскружил и выплеснул содержимое в глотку. – Гуляй, Росея… а робить-то кто будет!? – повис в воздухе его вопрос.
***
За столом, покрытым зелёным сукном, сидел человек в форме ОГПУ, что-то писал и, не поднимая головы, задавал вопросы:
– Имя, фамилия, отчество?
– Анна Федоровна Орлова, – назвала она своё имя.
– Год и место рождения?
– 9 октября 1909 года, деревня Пирогова, Каменского округа.
– Семейное положение?.. Замужем, спрашиваю! – повысил он голос, не дождавшись ответа.
– Уже нет… – ответила она, – венчание, видно, теперь ничего не значит, – после паузы добавила Анна.
Мужчина поднял взгляд на допрашиваемую. Перед ним стояла маленького роста, истощённая женщина, с потухшим взором, покачивая младенца и глядя куда-то в пространство.
– Откуда сбежала? Почему? Как? Кто помогал? – сыпал он вопросы.
– Из Ирбита на поезде приехала, домой хотела, – отвечала она тихо.
– Но ведь кто-то же тебе помогал! – закричал он, теряя терпение.
Анна перевела на уполномоченного туманный взгляд и ответила:
– Дяденька, мне нечего больше сказать.
– Какой я тебе дяденька, мерзавка!
Он что-то ещё кричал, бил кулаком по столу, но Анна его уже не слышала, она медленно стала оседать и свалилась без чувств, ударившись головой о каменный пол. Её с младенцем вынесли и заперли в подвале.
***
Сознание медленно возвращалось, сквозь кровавый туман в голове, до неё донёсся истошный крик Лизоньки, женщина с трудом открыла глаза: «Доченька, я здесь, – как со стороны услышала она свой голос, – сейчас…» Голова раскалывалась от адской, нестерпимой боли, но Анна подняла девочку с пола и встала. Поспешно освободила грудь и приложила ребёнка. Дочка стала хныкать и терзать прорезавшимися зубками пустую материнскую плоть.
Молоко пропало!... Что же делать? Что делать? – ужаснулась Анна. Она кинулась к узелку, в который в вагоне переложила бутылку молока, но нашла там только осколки, да размокший хлеб. Сейчас, моя сладенькая, сейчас, – приговаривала женщина, тщательно выбирая с края не тронутые стеклом крошки, бросая их себе в рот. Убедившись, что нет осколков, она вкладывала пережёванный хлеб в раскрытый, как у птенца, ротик.
– Давай-ка перепеленаемся, доченька, – Анна раскутала ребёнка, одежда на малышке была мокрой, мать быстро сняла её и укрыла девочку своим полушубком. Переодеть ребенка было не во что – сменка тоже была мокрой от разлившегося молока, тогда женщина сдернула с себя нижнюю юбку и стала пеленать в неё Лизоньку, стараясь сделать это как можно быстрее, так как младенца била дрожь. Анна попыталась прилечь на деревянный топчан, но в подвале было холодно и сыро, а девочка, не переставая плакала, тогда она стала ходить по камере, убаюкивая малютку. Каждый шаг отдавался в голове нестерпимой болью, но женщина ходила и ходила, от стены к стене, согревая Лизоньку своим телом.
Она потеряла ощущение времени, не понимая, сколько здесь находится, ночь на дворе или день, и вздрогнула, когда со скрипом отворилась дверь, и знакомый уже милиционер поставил на пол кружку с водой и ломтик чёрного хлеба:
– Съешь, скорее, чтоб не увидели. Скоро за тобой придут, – прошептал он и захлопнул дверь камеры. Анна спрятала хлеб под кофточку и стала поить дочь. Нестерпимая жажда томила и её, сделав несколько глотков, она вдруг вспомнила, как однажды крёстная лечила мать от головной боли, после падения с лестницы.
Выплеснув на пол воду, Анна взяла зубами край кружки и, держа её навесу, стала тихонько постукивать пальцами по сосуду, каждое, даже незначительное прикосновение отзывалось нестерпимой болью в голове, но постепенно, боль в затылке стала утихать. Немного передохнув, она упрямо поднимала кружку, повторяя процедуру вновь и вновь. Правда, тогда мать держала зубами лёгонькое сито, Анне же пришлось удерживать алюминиевую кружку. Однако результат превзошёл все ожидания, и боль в голове прекратилась. Когда в очередной раз она подняла кружку и ударила по ней, острой боли уже не было.
За этим занятием и застала её Пирогова.
Рехнулась, видать, Нюрка, – пробормотала активистка, и в душе её встрепенулось что-то, отдалённо напоминавшее жалость, но встретив прямой и непокорный взгляд Анны, она тут же рассвирепела:
– Смотреть не на что, позеленела вся, а ишь как голову держит, паразитка! А ну снимай пимы и шуба тебе тоже не понадобится, всё одно загнёшься по дороге, ***! – Она по-хозяйски прошла к топчану и сдёрнула полушубок, которым была прикрыта спящая Лизонька.
– Побойся Бога! Ребёнка не тронь! – еле сдерживая себя, вскрикнула Анна.
– Кого-о-о?! Где он, твой бог-то? Сама подохнешь по дороге и *** твой тоже скоро загнётся! – расхохоталась краснокосыночница. – Переобувайся! Ну! – замахнулась она на Анну, швырнув ей стоптанные ботинки и старый ватник.
– Возьми, богаче ты всё равно не станешь! Как была нищая душой, такой и останешься. Мне жаль тебя, Марфа Петровна! – сказала Анна, сняв валенки.
– А на кой хрен мне твоя жалость, дурочка! Ах да, совсем забыла, вот тут ремки твоего Пашки, нам чужого не надо! – бросила в неё активистка узелок с детскими вещами.
– Что с ним? – кинулась Анна ей в ноги, цепляясь за подол. – Скажи, где Павлуша? Здоров ли? Умоляю!
– Моя воля – ноги бы его не было в доме! Да Наталье не хочу перечить, – ухмыльнулась Марфа, наслаждаясь возможностью унизить человека. – И сюда не пришла бы, коли не она. Глаза бы мои на тебя не глядели, гадина! – отшвырнула Пирогова с ненавистью от себя Анну.
Марфа овдовела рано, муж ушёл в мир иной совсем молодым, и она осталась одна с маленькой Наташей на руках. Тщедушный мужичонка был ленив, любил крепко выпить, так и помер в пьяном угаре под забором.
Когда Фёдор Николаевич Мишакин остался без жены, Марфа стала вынашивать надежду, что он к ней посватается, так как часто приглашал и в доме убраться, и по хозяйству помочь. Она из кожи лезла, чтоб угодить ему, однако тот неожиданно женился на матери Анны. Варвара с дочерью жили в достатке и сытости, тогда как Марфа вынуждена была работать с утра до ночи, чтоб обеспечить более менее сносную жизнь Наталье. Это дочкино место заняла Нюрка, считала женщина и всеми фибрами души её ненавидела. Ну, а уж когда Анну выдали замуж за Петра, которого дочь Наталья безумно любила, Марфа потеряла контроль над собой. Каждая слезинка дочери, падая на её тёмную душу, сжигала дотла остатки человечности.
Зависть опасна как для самого человека, позволившего ей взять над собой власть, потому что губит его душу, так и для людей его окружающих, так как подталкивает на совершение в отношении их гнусных поступков и тяжких преступлений.
***
– Собирайся, гадюка, чтоб даже духу твоего здесь не было! – в ярости прокричала Марфа и выскочила из камеры.
Анна поднесла к лицу одежду сына, припала к ней, окунувшись в родной запах: Павлик… сыночка… солнышко моё ненаглядное… – повторяла она еле слышно.
– Пора, собирайся, – осторожно напомнил милиционер, распахнув дверь.
– Сейчас, сейчас, доченьку только заверну, – заторопилась Анна. Она была благодарна этому незнакомому мужчине, единственному, кто не смотрел здесь на неё с ненавистью. – Спасибо Вам большое!
Мужчина посторонился в дверях, пропуская её вперед. Когда Анна выходила на крыльцо комендатуры, он незаметно для других опустил в её карман несколько монет. Она это почувствовала, но поблагодарила лишь взглядом, так как понимала, что у него за этот поступок могут быть большие неприятности. Проявление жалости к врагам народа в то время было недопустимо.
Мартовское солнце ударило в лицо, после тёмного подвала глаза не сразу привыкали к свету. Анна поскользнулась на мокром крыльце, но устояла, ухватившись за перила.
– Давай, завались тут ещё, корова! – процедила сквозь зубы Марфа. – Накаталась уже на паровозике. Пешком пойдёшь до Ирбита. Если дойдёшь! – добавила язвительно Пирогова.
Анна не удостоила активистку даже взглядом. В сопровождении конвоира, осторожно ступая и обходя грязные лужи, она уходила, навсегда оставив надежду на прежнюю жизнь.
Не забывайте ставить классы и делать перепосты , если повесть вам понравилась .Для нас это очень важно .
Продолжение здесь
https://ok.ru/group70000003315123/topic/157670675639731#аннашевчукубелкиисточник
Комментарии 6