Предыдущая публикация
Дальше дороги нет
Автор : Анастасия Астафьева
Автобус опоздал почти на полчаса и подкатил к автостанции, когда некоторые отчаявшиеся пассажиры, скинувшись, уже уехали на такси. Оставшиеся ждать и верить, что общественный транспорт всё же придёт, поругивая непробиваемого шофёра, споро забрались в промёрзшее до звона нутро автобуса, расселись по своим местам, сжавшись и нахохлившись, и молчали всю дорогу, словно боясь потратить хоть каплю драгоценного внутреннего тепла на пустые разговоры.
Зинаида Петровна заняла место в автобусе одной из первых, пристроила в ногах тяжёлые шелестящие пакеты, затаренные продуктами в привокзальной «Пятёрочке», и сразу же прикорнула к заиндевелому окну.
День вышел суматошный и бестолковый. Ехала получить справку в пенсионном фонде, но специалист заболел, а кроме него, почему-то, никто этот документ выдать не мог. Сидят в своих компьютерах и ни бельмеса… Добралась и до поликлиники, надеясь записаться на приём, но врач ушёл в отпуск, и регистратура пока не выдавала к нему номерков. Пошаталась по магазинам, вот, только деньги все потратила. Да время потеряла… Ещё бывшая коллега по работе поймала на улице, уже у самого вокзала, и стрекотала, стрекотала, как всегда, слыша и видя только себя. Вот голова и разболелась. Не любила Зинаида Петровна эти поездки в райцентр, уставала не столько от самого путешествия, сколько от городской суеты, машин, людей, пустых разговоров, шума, а потому домой, в деревенскую тишину и покой возвращалась всегда с радостью и нетерпением. И сейчас, пока ждала на автовокзале вместе со всеми автобуса, боясь, что сломался, что не придёт совсем, а денег на такси не осталось, перенервничала и потратила последние силы.
Автобус ехал медленно, напряжённо. Обледеневшая трасса не позволяла разогнаться в полную силу, а потому в попутные населённые пункты прибывали с ещё большим опозданием. Пассажиры выходили. Автобус пустел.
Погружённая в свои мысли, Зинаида Петровна приоткрывала глаза, взглядывала за окно, на двери, словно контролируя вход и выход людей. А когда поняла, что до её конечной осталось всего две остановки, перевязала сбившийся на груди под пальто пуховый платок, поправила шапку, подтянула варежки. Заметив, что один пакет всё же упал и из него выкатилась на грязный мёрзлый пол бутылка постного масла, сдёрнула варежку обратно, поймала бутылку, и в этот момент автобус резко остановился, а она, не удержавшись, упала на сиденье перед собой.
- Не картошку везёшь! – сердито крикнула шофёру.
- Всё! Приехали! – не менее сердито ответил тот и нажал кнопку открытия дверей, которые с шипеньем и грохотом раскрылись. – Дальше дороги нет! Все на выход…
Все – это Зинаида Петровна и юркий плюгавенький мужичок, что все километры от города до родной деревни «согревался» из припрятанной в рукаве чекушки. Мужичок, не споря, выскочил из автобуса и посеменил по тропке, промятой через поле и редкий низкорослый ельник к домам.
Но Зинаиде Петровне нужно было до конечной – в горку, у подножия которой и остановил свою машину шофёр.
- Да ты что, сотона! Езжай в гору-то! Мне и без груза туда не подняться, а с мешками этими…
- Сказано – не поеду! – огрызнулся водитель. – Дорога, как зеркало! Даже пробовать не стану. Себе дороже!
- Езжай я сказала! – беспомощно шумела одинокая пассажирка. – Там дед меня дожидается.
- Вот и иди к своему деду, пока я тебя дальше не послал!
Зинаида Петровна ещё пыталась спорить, угрожала нажаловаться, но, понимая, как это бессмысленно, всё же тянула к выходу свои неподъёмные пакеты, очень жалея, что не взяла на этот раз с собой в город сумку-тележку. Думала купить только самое необходимое, но, как всегда в этих больших супермаркетах, соблазнилась и на то, и на другое, набрала лишнего...
Автобус развернулся и равнодушно уехал. Она осталась стоять под крутой горой одна-одинёшенька посреди холодного зимнего леса. Здесь, в этой яме, даже мобильный не ловил. Хочешь – не хочешь, надо ползти в гору. Бросить бы пакеты, подняться налегке, позвать деда… но вдруг собаки набегут, вороны налетят – растащат добро в одну минуту.
А подъём был крут, а дорога что стекло. Зинаида Петровна стала пробираться по заснеженной бровке, чтобы не оскользнуться и, не дай бог, не упасть. Но это было ничуть не легче. Снег схватился ледяной коркой, как настом в марте, но веса не держал, ноги проваливались, шагалось медленно, тяжко. Она отдыхала после каждых десяти шагов, а желанная высота, казалось, вовсе не приближалась…
На полпути Зинаида Петровна бросила пакеты в снег и задышливо крикнула:
- Э-э-эй! Де-е-ед!
Крик её утонул в заснеженных еловых ветках и отклика не принёс. Отдохнув, утерев варежкой пот, стекающий из-под шапки, она настырно поползла дальше, проклиная дорогу, автобус, глухого деда, свои больные ноги, а заодно и всю свою жизнь.
Они зимовали в деревне одни. Это летом их лесной угол, вмещавший в себя десяток стареньких домишек, наполнялся людьми, звуками, суетой, жизнью. Тогда и разговоры было с кем говорить, и в лес за ягодами пойти, и о помощи попросить, и за продуктами в город возил сосед на машине. С зимой приходило одиночество. С дедом они произносили три слова за день. В доме всё время орал телевизор – глухой старик не желал носить купленный ему сыном наушник, а потому включал громкость на полную катушку. Ночью, когда телевизор смолкал, а темноту наполнял тяжёлый нездоровый храп мужа, Зинаида Петровна маялась бессонницей, вздыхала, то и дело вставала – попить, в туалет, погладить кошку, проглотить таблетку. Даже в окно не поглядеть – там ничего не было, кроме лесной тьмы. А в этой тьме иногда ещё и волки бродили, выли протяжно, выворачивая душу, нагоняя страх и тоску. Прошлой зимой волки подошли к самому дому и сожрали дворовую собаку, да так ловко, что на снегу ни капли крови не осталось, ни клочка шерсти. Один пустой ошейник на цепи. Было в этом что-то зловещее, мистическое. Будто это и не волки унесли пса, а нечистая сила... Так и их с дедом унесёт однажды, только от них не ошейник, а пустой, никому не нужный дом останется, и осиротеет зимняя деревня совсем.
Сын звал к себе, ругался даже, но упрямый дед никуда ехать не желал. Она бы – с радостью. Устала, наломалась за жизнь, пожила бы в цивилизации, пусть и под невесткиным командованием. Лишь бы не таскать дрова, воду, не грести снег, не ездить за шестьдесят километров за продуктами. Хорошо ещё, что дед не пил, но характер у него и у трезвого всегда был не сахар. Всё должно было выходить по его разумению. Никаких возражений он не терпел. И прожила Зинаида Петровна за ним век, как за каменной стеной – холодной, непробиваемой, равнодушной. В последний год, когда уже перевалило за семьдесят, её вдруг стала охватывать особенно удушающая тоска по чему-то неслучившемуся, несостоявшемуся, словно зря прошла жизнь и ничего уже не вернуть и не исправить…
Деда наверху не было. Злое отчаяние охватило Зинаиду Петровну. Силы иссякли, а до дома ещё идти три километра, только теперь по зимней просёлочной дороге, отходящей от трассы влево. Всю прошлую неделю по ней лесовозы вывозили кругляк. Широкая, наезженная, она тоже схватилась ледяной коркой. Заснеженные ели и берёзы узким коридором уходили вперёд и терялись за поворотом.
Три раза набрала Зинаида Петровна дедов номер на своём мобильном, но старый глухарь либо не слышал, либо оставил телефон дома. А может, и разозлился, что пришлось долго ждать запоздавший автобус, и теперь, бросив её тут одну с мешками, широко и сердито шагал к дому и настырно не отвечал на призывные звонки телефона.
Услышав шум мотора, Зинаида Петровна встрепенулась, вгляделась вдаль – в её сторону по трассе двигался автомобиль. Попросить подвезти, что ли? Попытка не пытка…
Иномарка остановилась, но оказалась полным-полна народу. Водитель извинился. И спасительная машина уехала. Ждать больше нельзя, скоро начнёт темнеть, тогда совсем беда…
Очень медленно, очень осторожно, часто отдыхая, то вдруг принимаясь плакать, то успокаивая себя, злясь и тоскуя, Зинаида Петровна всё же продвигалась к дому. И чтобы было хоть чуточку легче идти, представляла себе, что вот она уже пришла, бросила у порога тяжеленные пакеты, скинула одежду, напилась чаю и легла… Но пока ноша тянула руки, ноги отказывались идти, сердце билось уже где-то под горлом.
Через полтора километра, за поворотом, она увидела что-то большое, тёмное, лежащее посреди дороги и задохнулась в испуге, отгоняя тут же зароившиеся страшные мысли, и бросилась туда, к нему…
Дед лежал на дороге давно. Кроличья шапка-ушанка слетела и откатилась в сторону, когда он падал. Холодное бледное лицо, посиневшие губы, иней на бровях и ресницах, руки, даже в толстых тёплых рукавицах ледяные… Зинаида Петровна еле нащупала пульс… Жив! Заметалась на пустой дороге, позабыв и про пакеты с продуктами, и про усталость, и про обиду. А январское небо уже синело, и сумерки быстро растекались между деревьями. Она выхватила из кармана мобильный телефон, но сети не было. Отбежала от лежащего старика метров на тридцать, в одну сторону, в другую… Нет, связь здесь не брала. Вернулась к нему, склонилась, позвала, прислушалась. Только сиплое прерывистое дыхание в ответ. Бросилась было обратно к трассе, но скоро остановилась и ринулась назад, боясь оставить мужа одного. В голове ярко и навязчиво вспыхивала жуткая картинка: набежали волки, оглодали беспомощного старика. До деревни было так же далеко. И там тоже никого. Никого, кто мог бы помочь, спасти. И тогда, в слепом отчаянии, трясясь от страха и глотая слёзы, Зинаида Петровна схватила деда за ноги, встав между ними, как старая кобыла между оглоблями, и потянула его безвольное сухое длинное тело к трассе. Через десять метров остановилась, опомнившись, кинулась обратно, подняла ушанку и надела её на голову деду, подвязав уши шнурочком под подбородком. Снова взялась и потащила. Откуда силы взялись! И впервые за день обрадовалась гололедице на дороге, с натугой стронутое с места, тело дальше скользило легко, а она, хоть и поскальзывалась, и падала, всё равно поднималась и устремлялась вперёд, к спасительной трассе.
Но сил её не хватило и на полкилометра... Сумерки сползли с неба к лесу и слились в общее чернильное пятно, залившее всю округу. Зинаида Петровна рухнула на снег рядом с безвольным телом и лежала так, недвижно, чувствуя, как медленно, но настойчиво проникает внутрь, под мокрую от пота одежду, холод.
- Всё… – прошептала она застывшими губами. – Давай помирать вместе…
И ей стало всё равно.
Она его пожалела тогда. Так и жалела всю жизнь. Не любила, как это принято понимать в человеческом обществе: со страстью, с тоской, с душевным надрывом. Но любила очень по-русски, очень по-бабьи – через жалость. Он, уже разведённый мужик, ходил за ней, девушкой, по пятам, настырно, насупленно, бука букой. Так он выражал свои чувства. По-другому не умел. О любви не говорил, тоже в принятом понимании. Но с первого же дня рисовал их совместную жизнь, рассказывал, как видит общее хозяйство, что умеет делать, что ещё мечтает построить, приобрести. Зиночка не слыла красавицей, ни лица, ни фигуры выдающейся, «серая мышка» про таких говорят, а потому и женихами не была избалована. Из-за неопытности, наивности, почти детской ещё доверчивости она млела от этих медвежьих ухаживаний, представляла себе будущую семью, раскрашивая их вполне возможный общий быт солнечным светом из окон, смехом детишек, заботой и силой мужа, тайной нежностью, запретными желаниями… И, как красная лента счастья, тянулась через все эти мечтания красивая картинка – он носит её на руках! В порыве любви подхватывает, подкидывает к небу, кружит и хохочет задорно, радостно. Где она всё это разглядела в закостенелом, косматом, хоть и молодом ещё мужике? Не было в нём ни искорки от выдуманного ею образа, но она себе этот образ придумала и его и полюбила. Только потом, через много лет, когда все мечты полопались, как волдыри на ладонях, с саднящей болью, она поняла, что просто пожалела его – неустроенного, неуклюжего, не обласканного. Да и кто скажет наверняка, что лучше: сойтись по любви и бить потом тарелки во время ссор или прожить тихо, без страстей, но в жалости и уважении. Он был хорошим хозяином, рукастым, прижимистым, мало пьющим. Даже в самые трудные для всей страны годы семья их ни в чём не нуждалась. Он брался за любую работу и все деньги нёс в дом. Она за всю жизнь не усомнилась в его верности. Хотя точно знала, что пару раз у него был шанс сходить «налево», и знала, как старались сманить его на эти «подвиги» те, две потенциальные разлучницы. Устоял. По природе такой был. Не интересовали его, не манили приключения на стороне, не находил он в них сладости, не понимал. А вот её однажды чуть не унесло вихрем. Это случилось, уже когда она вошла в самую зрелую бабью пору, вот именно тогда тоненько, невнятно, словно сквознячок, заскулила в ней неразъяснимая тоска. Она в неё не заглядывала, не вдумывалась, глушила работой, заботами, суетой. Списывала на усталость, на возраст, на погоду. И обнажилась эта тоска бесстыдно, безрассудно в тот миг, когда она встретилась с тем, чьё имя потом стёрла из памяти, как стирают в детстве двойку со страницы дневника. Чтоб ни следа. Пусть лучше размазанные в грязь чернила и протёртая до дыры страница, чем кто-то увидит, узнает её позор. Там, с тем она была готова на всё – себя позабыть, детей, дом, всю свою жизнь… Но не прописан был в её судьбе этот грех. Муж, узнав, что поманил её весенний ветерок, что его верная волчица, опьянённая зовом другого волка, уже встала на тропу измены, молча, твёрдо, за шкирку приволок жену домой. Придушил слегка в сенках и произнёс ровно три слова: «Сделаешь такое – убью…» И она поняла – убьёт. И словно шелуха спала с неё. Словно протрезвела в один миг. А тот вскорости уехал. И она больше никогда не вспоминала ни его имени, ни его глаз, ни его голоса. И годы полетели словно быстрее, выросла и уехала в другой город дочь, женился сын, родились внуки. И её любовь вошла в правильное русло и потекла ровно, спокойно, радостно.
Вернулась тоска год назад. Ей исполнилось семьдесят. И она вдруг остро задумалась о смерти, о смысле своей жизни, и будто впустила эту тоску в своё сердце. И даже имя того вспомнилось. Да как! Приснилось! Будто написанное на стене новогодней гирляндой. Она проснулась в слезах и несколько дней ходила сама не своя. А потом поняла вдруг, что тот, он, наверное, умер в ту ночь. И что-то внутри неё, какой-то кусочек, тоже умер, отмер за ненадобностью. Она резко постарела, за один год. И стала равнодушна ко всему. Только дед вдруг, впервые за всю их совместную жизнь, стал вызывать в ней вспышки раздражения, почти ярости, пугающего её до онемения желания его придушить... Она сдерживала их, дрожа от ужаса перед самой собой. Она даже к врачу съездила, испугавшись такой перемены в себе, думая, что сходит с ума. Врач выписал таблеточки. Она попила их недели две и забросила. Чего уж теперь. О чём жалеть?.. Что было – не вернуть. А жизнь прошла. И вот её конец. Она и он лежат одни, совсем одни на обледеневшей дороге, в зимней ночи, и замерзают рядом друг с другом. И ни один не в силах обнять другого, отогреть, спасти. И нет никого, кто услышал бы их, пришёл на помощь, закричал, поплакал, испугался за них, пожалел и спас.
Из-под закрытых век Зинаиды Петровны по замёрзшему лицу ползли слёзы. Тёплые, они оставляли дорожки на заиндевевших щеках, стекали куда-то за уши, в потные, смерзшиеся в ледышки волосы. Она уже не чувствовала ни рук, ни ног. Ни привычной боли в спине. Ни вечной усталости. Покой и смирение. Тишина и темнота.
С трудом разлепив веки, склеившиеся ледяной коркой, Зинаида Петровна посмотрела над собой, в небо. Звёзды. Не яркие. Не частые. Месяц тоненький, не светит почти. Глаза привыкли к темноте, и верхушки елей стали различимы на фоне неба, они глухо чёрные, а небо, оказывается, чуть светлее. С фиолетовым отливом. Красивое…
Ну, когда же смерть? Она ещё жива? Или это уже граница яви и вечного сна? А он?
Зинаида Петровна напрягла слух. Дышит ещё? Или это сухие камышины, торчащие из снега, шелестят едва слышно?... Сколько они здесь лежат? Посреди этого холода и тьмы? Десять минут? Час? Вечность?
Скорее бы конец. Всё равно ничего уже не сделать, не исправить. Всё равно никто не придёт, не приедет сейчас, в январской ночи на эту дорогу. Исход предопределён.
Зинаида Петровна снова прикрыла веки и сразу стала проваливаться в непреодолимую дрёму, которая уносила, засасывала, будто в воронку. И зазвенели вокруг кузнечики –летние, июльские, жаркие. И тело сделалось лёгким, невесомым, словно нырнула она в тёплую лесную речушку, в её молочно-нежную, парную воду. Как хорошо! А кузнечики стрекотали всё оглушительнее, всё настойчивей.
С невероятным, почти болезненным усилием Зинаида Петровна вынырнула в реальность и не сразу поняла, что это не кузнечики, что звонит телефон. Ничего не чувствующей, одеревеневшей рукой она достала его из кармана пальто и посмотрела на тёмный экран. Телефон спал. Она нажала пару кнопок, но тот не ожил. Разрядился. Но он звонил! Упорно! Всё громче и громче!
Она не сразу поняла, что это звонит дедов телефон. Словно тяжёлый мешок, перекинула своё тело на живот, подползла к бесчувственному мужу. Сунула руку в один карман – нет, в другой – схватила и… в этот миг звонок прекратился. Извлекла телефон наружу, посмотрела в его экран – живой! Но сети снова не было! Не ловит здесь никогда! Кто сумел пробиться, дозвониться?! Зинаида Петровна никак не могла вспомнить, что нужно нажать, чтобы найти списки звонков, чтобы увидеть последний входящий.
«Господи!.... – заплакала она. – Позвони ещё раз! Позвони, миленький!...»
И она плакала и молилась, проваливаясь в небытие и выныривая из него, не понимая времени, не ощущая себя в пространстве… Ей вдруг очень остро, до сводящей всё нутро боли захотелось жить! Жить! Господи!!! Ещё годик, хотя бы годик!
Звук звонка вновь разорвал тишину. Боженька услышал!
- Батя! Мама! Где вы?! – встревоженно кричал в трубку сын. – Что я до вас целый день дозвониться не могу? Всё в порядке?
«Спасибо…. Спасибо…» – зашелестели в ответ смёрзшиеся губы.
- Мама! – звал сын. – Отец! Не молчите!
Её голос никак не хотел оттаивать, только сип шёл из горла. И тогда в ней закричала душа! Отчаянно. Громко. Надрывно.
А в телефонной трубке её сын услышал едва различимое:
- Сынок!... приезжай скорее… мы тут совсем одни… мы ещё живы…
© Copyright: Анастасия Астафьева, 2021
Свидетельство о публикации №221020900651
Следующая публикация
Комментарии 24