Предыдущая публикация
«КАЖДЫЙ ШТРИХ –
СЛОВНО ЛАСТОЧКА ДЕТСТВА…»
31 января 1952 года
родилась гениальная девочка – Надя Рушева,
которая «рисовала сердцем».
Однажды, дорогой читатель, ноябрьским вечером 1971-го, в мой крохотный «сменовский» кабинет зашел высокий, худощавый мужчина со здоровенными связками папок-этюдников в обеих руках: «Здравствуйте, я – Николай Константинович Рушев. Можно на сутки оставить у вас рисунки моей дочери? Мне понравилось, как вы написали об её выставке во Дворце искусств, которая сегодня закрылась, а в Доме писателя откроется послезавтра. Так что позвольте, пожалуйста, этим этюдникам здесь переночевать…». Я был ошеломлён… Конечно, с огромной осторожностью принял на «ночёвку» бесценное богатство, но Николая Константиновича сразу не отпустил: раскрыв несколько папок, он бережно перебирал листы, рассказывая о своей гениальной, так рано, два с лишним года назад, скончавшейся Наде…
***
А ведь по-монгольски имя Надежда – Найдан (так её сначала и называли в семье) означает «вечноживущая». Там, в Улан-Баторе, она родилась. Отец преподавал рисунок в художественном училище, а мама, Наталья Дайдаловна Ажикмаа, одна из первых балерин Тувы, в Монголии работала балетмейстером и сама солировала в концертах.
Надя начала рисовать, как, все дети, совсем маленькой. Первые сюжеты – самые традиционные: домики, человечки, больше напоминающие головастиков. Впрочем, родители не придавали этому увлечению никакого значения. Когда девочке исполнилось семь, все вместе поехали в Ленинград. И начались чудесные маршруты: из Русского музея – в дом № 12 на Мойке, из Летнего сада – в Эрмитаж... В Эрмитаже провели несколько дней, уходили обычно самыми последними: отец с матерью ждали на диванчике, пока Надя насытится созерцанием античных ваз и скульптур…
Эта встреча с нашим городом в душе семилетнего, ребенка всё перевернула. После поездки в альбоме сразу появились тридцать шесть рисунков на тему «Сказки о царе Салтане» и серия «Подвиги Геракла», потому что ленинградскими вечерами ей ещё читали на сон книжку «Мифы древней Греции». Нет, это уже были не детские каракули. Вместо милых маловразумительных человечков и зверюшек – Геракл. Просматривал я листы – и узнавал всё новые и новые его подвиги. А ещё узнавал героев пушкинских фантазий и русских сказок, персонажей «Илиады» и «Одиссеи»...
И потом за десять лет появилось более десяти тысяч рисунков. На брегах Невы мы увидели только двести – мизерную часть. В эти же дни Надины выставки собирали людские толпы в Алма-Ате и Киеве, Кишиневе и Уфе, Калинине, Тамбове, Брянске... Николай Константинович мне сказал, что сейчас у него с женой – заявки от сорока музеев и картинных галерей.
Впрочем, в сравнении с обычными художниками и даже учащимися художественных школ она рисовала очень мало. Всего-то полчаса перед сном, когда уже были сделаны уроки, оформлена стенгазета, выполнены разные прозаические домашние обязанности. И ещё она для своего возраста невероятно много читала. Книги питали фантазию, заставляли взяться за перо…
***
ЕЁ линия – упругая, без поправок – восхищает. А ведь в этой твёрдости – особенность детского рисунка: никаких сомнений, никаких трудностей... Всё естественно, легко, свободно. Пела в искусстве свою тему, как птица – песню. Тем же самым пером, каким делала уроки, за полчаса в каком-то одном ей ведомом упоении выполняла по тридцать рисунков, которые потом влекли людей в выставочные залы. Линию вела плавно-плавно, мягко, и складывалось впечатление, будто она уже видит рисунок и всего-навсего его обводит. Чувство пропорции – феноменальное, а если и допустит вольность, то только ради выразительности, ведь в искусстве дважды два – не всегда четыре. Вот и на листе «Батман», который я здесь привожу, нога балерины – чуть-чуть длиннее, чем это бывает в жизни. И сделала так Надя специально – иначе бы не возникло ощущение полёта.
Балет Надя любила, это – от мамы. Мама-балерина ввела девочку в мир «Спящей красавицы» и «Лебединого озера», показывала ей разные позиции классического танца. Ещё раз, дорогой читатель, вглядись в рисунок: хоть и называется «Батман», но ведь на листе уже не просто застывшая позиция, а движение… Сама Надя предпочитала танцы современные: разные «шейки» и «самбы», и, сдвинув после уроков парты в угол, лихо отрабатывала с друзьями модерные па.
***
Влядитесь, дорогой читатель, в другой лист: Пушкин. Пушкин для неё возник еще при первой встрече с городом на Неве. Снова приехала сюда в шестьдесят восьмом, на зимние каникулы. Первым делом – в дом на Мойке! Но к дому подступиться не так-то просто. Заняла очередь – и скорей к месту дуэли, чтобы всё представить, всё ощутить... Отмерила десять шагов на снегу и побледнела: «Это ж убийство! Ведь этот негодяй стрелял почти в упор...» А потом, задумчивая, возвратилась той самой дорогой, какой везли её Пушкина, и долго-долго бродила по дому, оглушённая и повзрослевшая.
Зашла к директору музея, раскрыла папку с рисунками. Директор не поверил, что это её работы. Пришлось тут же взять фломастер. Директор всплеснул руками: «С такими рисунками мы вас не выпустим...». Приняли решение: в июне – выставка.
И выставка, состоялась. Сначала в Выборгском дворце культуры, потом — в Доме учёных. Это была счастливая пора. Старейший писатель Арнольд Ильич Гессен как-то сказал ей: «До двадцати лет Пушкин себя не рисовал, хотя потом щедро разбрасывал автопортреты на полях рукописей. Восполни, Надюша, этот пробел...» И вот теперь она рисовала Пушкина. Рисовала без конца. Пушкин на руках у няни, Пушкин в семье, Пушкин с друзьями-лицеистами… Лицейский период очень трогал Надю, ведь она сама – школьница, ведь этот Пушкин – её сверстник. И она ходила по садам Лицея, грустила в его келье, фантазировала... Тогда-то и возник набросок, который я здесь публикую... А рядом – Наталья Гончарова, ещё совсем юная, шестнадцатилетняя московская красавица. Видимо, Пушкин только-только вручил ей первую записку, и она благосклонно её приняла…
***
С натуры Надя не рисовала: не было для этого ни времени, ни определённой школы. Исключение – автопортреты. Заглянет в зеркало, а потом уже – по памяти. И не очень подробно. На одном из них – хмурая, сосредоточенная (тогда работала над «Мастером и Маргаритой»). А вообще-то на рисунках она чаще – с большими раскрытыми глазами, немножко удивлёнными.
«Мастера и Маргариту» прочитала в «Артеке», где была участницей III Всесоюзного пионерского слёта. Там же и начала иллюстрировать. Видела в этой книге и лиризм, и историю, и сатиру... А «Маленький принц» Сент-Экзюпери привлёк её мыслью: «Самого главного глазами не увидишь. Зорко одно лишь сердце». И после её кончины Лев Кассиль скажет: «Она рисовала сердцем»…
Иллюстрируя роман Толстого, не могла отделаться от саднящей мысли: очень нужен женщинам и детям мир, очень тяжела для них война. Как юно, как по-своему она прочитала «Войну и мир»: любимый Пьер спасает чужого ребёнка при пожаре Москвы; перед Советом в Филях Кутузов приголубил шестилетнюю Малашу, угостил сахаром и оставил здесь же, на печке; окрылённый Петя Ростов гибнет в первом бою...
И сколь улыбчиво её перо! Вспоминаю разных кентавриц, нимф, сатиров. Даже ведьмы и лешие у неё добрые… А что она проделывала с сиренками, которые и с детьми водятся, и в Дом мод прогуливаются, и в кафе засиживаются. А ещё, оказывается, после стирки развешивают сушиться свои хвостики, как трусики...
Нет, совсем не случайно, познакомившись с её искусством, Ираклий Андроников написал: «То, что это создала девочка гениальная, становится ясным с первого рисунка…».
***
БЫЛ март, солнце искрилось в кружевах инея, и она снова пришла в сады Лицея. О Наде снимали фильм. Пока оператор перематывал плёнку, она схватила прутик и стала рисовать прямо на снегу... Пушкин, Натали, Кюхельбекер, Дельвиг... Оператор приник к кинокамере, чтобы хоть что-то успеть...
А через три дня, 6 марта 1969-го, – разрыв врождённой аневризмы сосудов головного мозга (как у Андрея Миронова восемнадцать лет спустя). Нади не стало. И снег растаял...
***
Уже более полувека бережно храню я номер журнала «Юность», в котором – чудесные стихи моего земляка и давнего знакомого Макса Дахие:
«Как недолгий, но яркий фонарик,
Как зимою дыханье тепла,
Эта девочка – грустный очкарик –
Между нами однажды прошла.
Каждый штрих – словно ласточка детства,
Всё по-пушкински – сразу ясней...
А потом с перехваченным сердцем
Я смотрел кинокадры о ней.
...Вот улыбка... Знакомые строфы...
Но я прутик забыть не могу,
Выводивший курчавый профиль
На весёлом лицейском снегу».
И другой поэт, Александр Богучаров, тоже сказал о Наде слова, от которых в горле – ком:
«Век девятнадцатый встревожен
Таким вниманием к себе.
Его поэзия, быть может,
В другой откликнется судьбе.
Его история разъята
В своей красе и некрасе,
И воскрешённая крылатка
Трещит на взлётной полосе.
И девочка, ещё ребёнок,
Надежда Рушева спешит
В рисунке, что и бел, и тонок,
К надеждам Пушкинской души…»
***
ОНА лежит, теперь – рядом с отцом, на Покровском кладбище. Около десяти тысяч её рисунков – в Российском фонде культуры (вот бы их – в ЕЁ МУЗЕЙ!). Её «Кентаврёнок» давно стал эмблемой кинофестиваля «Послание к Человеку». А далеко-далеко в небе, дорогой читатель, – её звёздочка: малая планета № 3516 обрела имя Нади Рушевой…
Лев Сидоровский
📷 Такой была Надя…
Следующая публикация
Нет комментариев