Предыдущая публикация
Я тебя бы на руки взял,
я тебя бы взял и унёс,
тихо смеясь на твои «нельзя»,
вдыхая запах твоих волос.
И, не насытившись трепетом тел,
стуком в груди нарушая тишь,
всё просыпался бы и глядел,
плача от радости, как ты спишь.
Я бы к тебе, как к ручью, приник,
как в реку, в тебя бы гляделся я.
Я бы за двести лет не привык
к бездонной мысли, что ты моя....
Если бы не было разных «бы»,
о которые мы расшибаем лбы.
Поэт Герман Плисецкий
Художник Том Ловелл
Следующая публикация
Комментарии 52
Ты не ревнуй меня к словам,
к магическим «тогда» и «там»,
которых не застала.
Ложится в строфы хорошо
лишь то, что навсегда прошло,
прошло – и словом стало.
Какой внутриутробный срок
у тех или у этих строк –
родители не знают.
Слова, которые болят,
поставить точку не велят
и в строчку не влезают.
Прости меня, что я молчу.
Я просто слышать ночь хочу
сквозь толщину бетона.
Я не отсутствую, я весь
впервые без остатка здесь,
впервые в жизни – дома.
Прости меня. Я просто так.
Я просто слушаю собак
бездомных, полуночных.
Я просто слушаю прибой,
шумящий вокруг нас с тобой
в кварталах крупноблочных.
Уснули мы, обняв друг друга.
Устав любить, уснули мы
внутри магического круга,
в дремучих зарослях зимы.
Я спал – и ты меня касалась,
но остывал угольев жар.
Одна зола в душе осталась,
остался лишь вороний кар.
Как будто чёрные старухи
«Прощай! Прощай! Прощай!» – кричат
среди войны, среди разрухи,
где остовы печей торчат…
Я жесток? Ты на звёзды взгляни:
Что на свете быть может жесточе?
Что-то в сердце растёт в эти дни,
в эти звёздные зимние ночи.
Что-то близкое к сути самой,
к тайне жизни безвыходной этой,
этой звёздной московской зимой,
в дни любви и хвостатой кометы.
Этой жизни не женская суть,
жёстких звёзд первозданная млечность,
этот Млечный сияющий путь —
семя Бога, пролитое в Вечность.
© Герман Плисецкий
Я всю жизнь как будто на отшибе,
будто сносит ветром парашют…
И не то чтобы меня отшили –
к делу всё никак не подошьют.
Кажется, вот-вот, почти что рядом –
что-то проясняется, сквозит…
Не скольжу по жизни верхоглядом –
это жизнь мимо меня скользит.
Невесомость это или вескость?
Это полнота иль пустота?
Видно, с самого начала резкость
у фотографа была не та.
Видел ты меня или не видел?
Может быть, и видел, да забыл…
Слишком мало доказательств выдал
я того, что между вами был.
Я иностранец, иностранец
в родном краю, в своей стране.
Мне странен этот дикий танец,
разгул убогий страшен мне.
Здесь не работа – перекуры,
маячат праздные фигуры,
один ишачит – пять глядят.
Здесь бабы алкашей жалеют,
и от прохвостов тяжелеют,
и мелкую шпану плодят.
Давай, любимая, займёмся
обменом площади жилой.
Давай скорее назовёмся
законно мужем и женой.
Мы заведём с тобой привычки,
в квартире наведём уют.
Потом однажды в электричке
меня сограждане убьют.
За то, что я не благодарен
великой родине моей,
за то, что не рубаха-парень,
за то, что в шляпе и еврей.
И ты останешься вдовою
на том высоком этаже,
где я состариться с тобою
мечтал. И старился уже.
Для них, наивных, непоколебимых,
Сомненья наши — просто вздор и бред.
Мир — плоскость, нам твердят они, и нет
Ни грана правды в сказках о глубинах.
Будь кроме двух, знакомых всем извечно,
Какие-то другие измеренья,
Никто, твердят, не смог бы жить беспечно,
Никто б не смог дышать без опасенья.
Не лучше ль нам согласия добиться
И третьим измереньем поступиться?
Ведь в самом деле, если верить свято,
Что вглубь глядеть опасностью чревато,
Трех измерений будет многовато.
Евгению Рейну
Твой город опустел. И Пётр, и Павл
из-за реки грозят кому-то шпилем.
Державный призрак потонул, пропал,
приливный шквал сменился полным штилем.
Все отлетели. Отошли. Тоска.
Так в смертный час уходит дух из тела.
Но и моя кипучая Москва
вся выкипела. Тоже опустела.
Виденья обступают и меня.
Они всё ярче, чтобы не забыли.
Гораздо ярче нынешнего дня
и ярче, чем когда-то в жизни были.
Не могу прочесть слепых страниц
мною же написанного текста.
Я уже не различаю лиц,
светлых лиц из юности и детства.
Я уже не разбираю слов –
тишина мне заложила уши.
Гул потусторонних голосов
до меня доносится всё глуше.
Позабуду, как меня зовут.
Стану тенью, призраком без тела,–
лишь бы ещё несколько минут
в небе это облако блестело!
Памяти Бориса Слуцкого
Когда русская муза ушла в перевод
(кто – на запад, а кто – на восток),
не заметил убытка российский народ,
но заметил недремлющий Бог.
Да и то: на колхозных полях недород –
это отнятый хлеба кусок.
А на ниве поэзии – наоборот:
Данте – он и по-русски высок.
Ну и что, коль чужбина иссушит мозги?
Ведь и дома не видно ни зги
(между нами, бродягами, говоря).
А вообще-то, как ни крути,
под тосканское вечное небо уйти
предпочтительней, чем в лагеря.
Одинокие женщины ходят в концерты,
как в соборы ходили – молиться.
Эти белые лица в партере – как в церкви,
как в минуту любви – обнажённые лица.
И ещё туда ходят рыцари долга,
в гардеробе снимают доспехи,
и ничтожными кажутся ненадолго
деловые, дневные успехи.
Среди буйных голов, на ладони упавших,
среди душ, превратившихся в уши,
узнаю Прометеев, от службы уставших,
и Джульетт, обращённых в старушек.
Это музыка – опытный реставратор –
прожитое снимает пластами,
открывает героев, какими когда-то
стать могли и какими не стали.
Здесь не надо затверженного мажора,
здесь – высокой трагедии мера.
Поддержите, крылатые дирижёры,
эту взлётную тягу партера!
Фигурка вдалеке,
шагающая шатко;
лицо в воротнике,
надвинутая шапка.
И в восемнадцать лет,
И в двадцать восемь шёл ты,
шёл на зелёный свет,
на красный и на жёлтый…
Я каблуки собью,
подошвы доконаю –
я молодость свою
по кругу догоняю.
Я замечаю вдруг,
к большой моей досаде,
что обогнал на круг
и оказался сзади.
Деревья-города,
растущие веками!
Тут и мои года
намотаны витками.
Шагать бы без конца
по замкнутой орбите
Садового кольца –
и никуда не выйти.
Всему свой срок. Всему приходит время.
Есть время сеять – время собирать.
Есть время несть – и время сбросить бремя.Есть время убивать – и врачевать.
Есть время разрушать – и время строить.
Сшивать и рвать. Стяжать – и расточать.
Хранить молчанье – слова удостоить.Всему свой срок: терять – и обретать.
Есть время славословий – и проклятий.
Всему свой час: есть время обнимать –
И время уклоняться от объятий.Есть время плакать – и пускаться в пляс.
И сотворять – и побивать кумира.
Есть час любви – и ненависти час.
И для войны есть время – и для мира.
Лев Баскин
В советское время имя поэта Германа Плисецкого, знали только избранные, высоколобые интеллектуалы.
...ЕщёИмя на поэтической поверке. Герман ПлисецкийВот изумительное двустишие из его стихотворения:
«Памяти Пастернака».
«Поэты, побочные дети России!
Вас с чёрного хода всегда выносили»
- стало пророческим и для него самого.
«Памяти Пастернака».
Поэты, побочные дети России!
Вас с чёрного хода всегда выносили.
На кладбище старом с косыми крестами
крестились неграмотные крестьяне.
Теснились родные жалкою горсткой
в Тарханах, как в тридцать седьмом в Святогорском.
А я – посторонний, заплаканный юнкер,
у края могилы застывший по струнке.
Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу,
хотя от стыда за страну свою плачу.
Какое нам дело, что скажут потомки?
Поэзию в землю зарыли подонки.
Мы славу свою уступили задаром.
Как видно, она не по нашим амбарам
Как видно, у нас её край непочатый –
поэзии истинной – хоть не печатай!
Лишь сосны с поэзией честно поступят:
корнями схватив, никому не у
Лев Баскин
В советское время имя поэта Германа Плисецкого, знали только избранные, высоколобые интеллектуалы.
Вот изумительное двустишие из его стихотворения:
«Памяти Пастернака».
«Поэты, побочные дети России!
Вас с чёрного хода всегда выносили»
- стало пророческим и для него самого.
«Памяти Пастернака».
Поэты, побочные дети России!
Вас с чёрного хода всегда выносили.
На кладбище старом с косыми крестами
крестились неграмотные крестьяне.
Теснились родные жалкою горсткой
в Тарханах, как в тридцать седьмом в Святогорском.
А я – посторонний, заплаканный юнкер,
у края могилы застывший по струнке.
Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу,
хотя от стыда за страну свою плачу.
Какое нам дело, что скажут потомки?
Поэзию в землю зарыли подонки.
Мы славу свою уступили задаром.
Как видно, она не по нашим амбарам
Как видно, у нас её край непочатый –
поэзии истинной – хоть не печатай!
Лишь сосны с поэзией честно поступят:
корнями схватив, никому не уступят.
4 июня 1960 г.
Геннадий Эсса
Дари добро, которое имеешь,
Ответа не придётся долго ждать.
То, что сегодня в этот мир посеешь,
То вскоре, самому придётся жать.
Это не присказка и знает это умный,
Который сеет то, что жнет и ждет.
Такое счастье быть порой безумным,
А там пусть бог, как хочет, разберет.
Живешь, живи — все похоти и ласки!
Они твои и нечего скрывать.
Пусть иногда рассказывают сказки —
Им твои похоти порою не понять.
Дари добро, которое имеешь —
Тебя поймет лишь тот, кому дано.
Не бойся и никто здесь не посмеет
Отнять все то, что в жизни суждено.
Живи во славу, и плевать на вздоры!
Твори, как есть, пусть это будет грех.
Плевать на все пустые разговоры
Ведь ты живешь и это твой успех!
© Copyright: Геннадий Эсса, 2016
Свидетельство о публикации №116071600019