Предыдущая публикация
Горький мёд забытой пасеки (случай в Татарском ущелье Абхазии)
Дорога на озеро Рица петляла среди нависающих скал. Иногда казалось, они стоят сплошной стеной и мы на всём ходу можем влепиться в серый гранит. Но в последний момент машина ныряла в узкую расщелину, солнце мгновенно пряталось за горами, а потом опять выныривало, как только выныривали из расщелины мы. Было весело и беззаботно. Рица, как сказка, читанная, но позабытая слегка, каждым новым вывертом на горной дороге напоминала о себе, приближала. Я вертела головой, пытаясь ухватить побольше этой торжествующей, ликующей красоты кавказского лета, и, наверное, поэтому не заметила тот дом.
- Смотри, - водитель, мой давний знакомый Зосим, махнул рукой в сторону ущелья, - видишь тот дом наверху?
Нет, не успела. Проскочили. Мне вообще трудно различать детали в горном пейзаже, кажется, всё одинаково величественно и прекрасно. А домик?
- Что в нём такого особенного, Зосим?
Зосим ответил не сразу. Он всегда так: сначала подумает, взвесит, потом скажет. Отмолчался и сказал:
ам старик живёт. Давидом зовут. Давно уже. Сына один растил. Такой был красавец, слушай... Убили.
Замолчал Зосим... Крутанул руль в очередную расщелину. Я уже не спрашивала, знала: захочет - расскажет. А если уж не захочет, не заставит никто. И оказалась права: поведал...
...Последний раз латал он этот сапог. Кожа ещё хорошая, выделанная на совесть, но сколько можно их латать, люди старятся, а сапогам, что же, всегда браво скрипеть и поблёскивать? Послужили, послужили они старому Давиду. Но для двора ещё сойдут, вот прихватит сейчас суровой ниткой голенище, прошьёт для верности задник. Правда, темновато уже становится. А Беслана всё нет. В Пицунду приехали отдыхать его армейские друзья, встреча у них сегодня. Дело молодое. Давид отложил в сторону сапог, аккуратно смотал оставшуюся нитку, предусмотрительно воткнув иголку в толстый клубок. Он откинулся, прислонившись спиной к стене летней маленькой кухни. Инжир нависал над ним пышной кроной, разлапистые его листы теперь совсем не пропускали света. Стало темно и душно. К дождю?
Давид сразу и не понял, что это стук копыт. Первая мысль - начался дождь, крупные тяжёлые капли громко застучали по высохшей земле. Случайный всадник ворвался в его двор на всём скаку, обдав Давида пылью, жаром и беспокойством:
- Отец, за мной гонятся, выручай отец!
Лица он не видел, стемнело. А вот глаза... Глаза эти требовали, умоляли и безумно сверкали горячим блеском:
- Отец, выручай!
Давид сначала метнулся в дом, потом к сараю, потом зачем-то схватил недошитый сапог и отбросил его в сторону, будто мешал он ему. Наконец сообразил: подставил лестницу к стене дома - полезай на чердак, скорее... Парень стрелой влетел в чёрный проём. Давид прикрыл дверцу, но замок вешать не стал: так меньше внимания. Убрал лестницу. Потом взял под уздцы взмыленного жеребца, отвёл в сарай. Только управился - вот она, погоня. Влетели во двор трое, заговорили наперебой:
- Дед, не видел мимо молодого парня на коне?
- Мерзавца догоняем, отец.
- Куда дорога идёт?
Запыхались преследователи. Давид молча налил им по стакану вина. Пока они жадными глотками пили, стоял рядом, ждал пустых стаканов. Предложил отдохнуть.
- Какой отдых, отец? На празднике в Татарском ущелье один мерзавец человека убил. Вроде по этой дороге поскакал. Не видел?
- Я, сынки, на улице с первым петухами. Ночь уже, а я домой ещё не заходил. Не видел.
Ну прости, некогда нам!
И ночь в одночасье скрыла их. Некоторое время стук копыт ещё глухо отдавался под инжиром, но потом он затих. Давид подставил лестницу, положил на тарелку ломоть хлеба, несколько крупных помидоров, кусок сыра, налил в кружку вина и осторожно, боясь пролить, стал подниматься к чердачной двери.
- Благодарю, отец! Век не забуду твоей милости.
- Поешь. Сиди пока тут, вдруг вернутся...
Похоже уже возвращаются...
Правда, не так скоро, голоса на дороге то затихали, то опять разбавляли тишину какими-то странными протяжными заунывными звуками. Только возле самых ворот Давид понял, что это плач. Узнал и плачущего. Его знакомый когда-то земляк, а теперь бармен в приморском кафе. Зачем он здесь, почему плачет? В темноте разглядел ещё несколько человек, молчаливо обступивших подъехавшую подводу. Разглядел и подводу. Больше ничего не захотел разглядывать. На подводе лицом к звёздам лежал его молодой сын Беслан.
Он шагнул в темноту, как в пропасть, схватился слабеющей рукой за колесо и выдохнул одно лишь слово:
- Сынок...
Беда, беда в твой дом пришла, принимай сына, -запричитал земляк. - Сколько лет не виделись, Давид, но беда привела меня, весть принёс тебе страшную.
- Убили твоего мальчика!
Давида тут же бережно взяли под руки два крепких паренька, усадили под инжир, накапали чего-то сердечного. Тёплые слёзы лились из старческих глаз Давида. Он плакал беззвучно, без причитаний, и от этой тишины двор наполнился какой-то особой жутью.
Люди постояли в темноте, повздыхали, посокрушались и уехали.
Остались только два друга Беслана. Те самые, армейские:
- Встретились, радости не было конца. Зашли в кафе, а там один местный говорит: «Беслан, твои друзья русские, им интересно будет, покажи им как проходит наш праздник скачек».
Далеко, правда, но поехали. А там народу! Все в национальных костюмах, выступления, хор долгожителей, танцы. Перед скачками Беслан повёл нас коней смотреть. Красавцы, один другого лучше. И что-то у него там с одним наездником получилось, слово за слово, мы ведь по-вашему не понимаем. Только Беслан вскипел, бледный стал как полотно, и тот такой же. Они куда-то ушли. А потом нам говорят – что у дороги парня убили. Мы туда...
Всю ночь так и просидели под инжиром. Беслан лежал в доме, накрытый простынёй. Друзья пообещали - не уедем, пока не похороним. Давид постелил им в летней кухне, а сам остался сидеть посередине двора, обливаясь тёплыми слезами и покачиваясь. Вдруг вспомнил про того, на чердаке. И в ту же секунду он понял то, от чего захолонуло его старческое сердце и, казалось, остановилось.
Это же он убил Беслана! Он, он, он!.. Ночной всадник, принесший в его дом смерть. Чёрный всадник чёрной беды.
Давид решительно поднялся, резко расправил плечи, вошёл в дом. Зажёг свечу. Маленькие тени от крохотного огонька забегали по стенам весело, совсем не ко времени весело. Он подошёл к сыну, поцеловал его холодный лоб, затем вытащил из-под кровати кобуру и расстегнул её. Тяжёлый металл покорно лёг в ладонь. Сейчас он войдёт, подставит лестницу к стене и поднимется... Пересёк двор.
Вдруг чья-то рука из темноты схватила его, выдернула оружие:
- Отец, отец, опомнись, что ты задумал, отец! - перед ним стоял один из друзей Беслана. Второй тоже оказался рядом.
- Это грех, отец. Ты жить должен. Ради него, понимаешь? - голос у друга задрожал, он уткнулся в грудь своего товарища. Давид смотрел на них испуганно и жалко. Молчал.
Похоронили Беслана на взгорочке за домом, за колючими кустами ежевики. Так принято здесь. И когда отплакали, отговорили поминальные тосты, попрощались с Давидом последние гости - армейские Беслановские друзья, он опять сел на своё привычное место под инжиром лицом к дороге. Только кого теперь ждать, кого выглядывать на ней?
И тут снова закипела в нём кровь. Там, на чердаке, без пищи - он.
Давид никак не мог понять, как теперь называть ему того человека. Ночной всадник? Человек из темноты? Слово «убийца» не произносилось. Слово «гость» тем более.
- Гость, гость, - будто услышал он голос своего деда, прожившего здесь, в горах, всю жизнь и убитого на давней войне. - Гость. Как хочешь, но в твоём доме гость, ты должен и обязан об этом помнить, иначе произойдёт страшное - нарушится незыблемость кавказских законов и позор ляжет на твою голову. Вот беда уже легла, а добавится ещё и позор...
Давид смотрел на чердачную дверь, долго смотрел, а голос деда набирал силу:
- Ты мужчина, ты горец, и в твоём доме гость. Гость, который три дня ничего не ел! Да, тебе трудно сейчас, но какому настоящему мужчине легко?
Давид поднялся по лестнице, резко открыл дверь. Лучи беззаботно гуляли по чердаку, цеплялись за косяки, за пучки сена. Давид не сразу разглядел среди этого праздника жизни затравленные, испуганные глаза "убийцы" своего сына.
- Выходи. Насиделся, хватит.
Тотчас к нему метнулась маленькая фигурка. Упала под ноги:
Простите, простите меня, - захлёбывался в рыданиях голос. Тонкие руки ловили сапоги старика и посыпали их истеричными поцелуями.
Давид отстранился и неожиданно закричал:
- Прекрати, ты мужчина или кто? Хватит, я сказал!
Он хлопнул дверью и прокричал уже с улицы:
Есть захочешь, выйдешь!
Только вечером пленник спустился с чердака. Давид увидел его бледное лицо. Совсем ещё молодой мальчик, почти школьник. В его чёрных волосах торчали травинки, свитер с вытянутыми локтями висел на нём тряпкой. Давид нарезал большую миску помидоров, разогрел оставшуюся от поминок кукурузную кашу.
Парень ел жадно, давился, но глаз не поднимал.
- Как тебя зовут?
- Беслан.
Давид вздрогнул. Тёзки! Господи, как изобретательна беда и как она насмешлива.
Рассказывай. Если, конечно, наелся.
Но Беслан ещё съел густо намазанный аджикой ломоть хлеба и запил молоком.
- Ему мой конь не понравился, говорит - ну и кляча. А конь мне от отца остался. Отец мой утонул год назад, когда девочку спасал на пляже. Я видел, что он был слегка выпивший. Мне бы промолчать, а у меня в глазах от злости темно стало. Пистолет тоже отцовский - первый раз после его смерти достал, хотел ребятам на празднике показать. В ярости, не помню как выстрелил. Ничего не помню.
- Лет-то сколько тебе?
- Семнадцать.
- Моему Беслану было двадцать три.
И вдруг - опять пыль на дороге. Скорее, скорее, мальчик взлетает по лестнице на чердак. Давид едва успел убрать лестницу.
- Здравствуй, отец. Прими мои соболезнования, - перед ним стоял милиционер. - Прости, но у меня работа такая. Скажи, перед смертью сын ничего не говорил, может, враги у него были?
- Слушай, не приезжай больше, не рви моё сердце, прошу тебя.
- Ты, отец, не думай, мы этого негодяя отыщем обязательно...
- Не надо. Прошу, уходи. Уходи.
Больше никто не приходил. Беслан пару раз сходил в лес, принёс две огромные охапки дров. Давиду на зиму. Накосил травы на взгорье. Даже корову доил. Всё он делал быстро, проворно, привыкший был к сельскому труду. Жил он с отцом и матерью далеко отсюда, с той стороны ущелья, в небольшом домике под водопадом. После смерти отца мать умом тронулась и с тех пор не вылезает из больницы. А у него ещё есть сестрёнка, которой только десять лет, растить её ещё и растить.
Так, незаметно оттаивало больное сердце Давидово. Особенно однажды, когда он увидел на могиле сына пышный венок из розовых рододендронов. Мальчик ходил в горы...
В тот вечер он сказал Давиду:
- Завтра уйду. Сестрёнка в Сухуми, ее привезут завтра.
Давид посмотрел на своего гостя. Каким большим, мужественным показался он ему в ту проклятую ночь. А на деле - цыплёнок, только вылупившийся из гнезда и, ровным счётом, почти ничего не знающий о жизни. Как он будет там один, с сестрёнкой?
Внезапно... сам Давид не ожидая от себя этих слов, сказал:
- А ты возвращайся. Отсидись, пока не забудут, и возвращайся, а то ещё дров наломаешь, джигит. И сестрёнку привози. Будем жить, места хватит.
Мальчик светло и радостно посмотрел на старого Давида. Он метнулся к нему, видно хотел обнять, но сдержался, мужчина не должен обнажать своих чувств. Вывел из сарая своего скакуна, легко вскочил на него, сказал:
- Я вернусь. Дров пока хватит. Потом я ещё принесу... много дров надо, зима длинная, вместе будем зимовать.
Ускакал. Давид обошёл свой двор, направился к могиле сына. Увядшие уже цветы поникли слабыми бутонами на свежем земляном холме.
Вот, сынок, дела какие. Простишь ли ты меня, сын?
Неожиданно, коснулась сердца Давида удивительная лёгкость. Впервые, после смерти его Беслана. Лёгкость эта набежала волной и откатилась. Вероятно, так Беслан послал отцу своё прощение из иного мира.
Когда мы уже приехали на Рицу, то почему-то так и сидели в машине. Услышанная история взволновала больше, чем то высокогорное озеро, к которому недавно так рвалась моя душа. Да и озеро оказалось совсем не праздничным и совсем не весёлым. Сказалось запустение недавней войны, ни одного экскурсионного автобуса. Невдалеке какие-то случайные, вроде нас, люди возились в карбюраторе машины, раскрыв настежь все четыре дверцы и врубив радио на полную мощность. По радио рассказывали о заложниках. Мы побродили и поехали обратно. Говорить нам не хотелось. Зосим грустно усмехнулся:
- Вот нагнал на тебя тоску. Надо исправляться. Сейчас мы завернём на пасеку и купим хорошего мёда. Привезёшь в Москву, ему цены не будет, слушай...
И мы заехали на пасеку. Старый пасечник долго обнимался с Зосимом и всё приговаривал: «Вот обрадовал, вот спасибо». Он угостил нас вином, и внучка, девочка лет десяти, принесла нам по горсти тыквенных семечек, потом пасечник торжественно вручил мне банку янтарного, духовитого мёда. Налил с верхом. Пока несла банку в машину, от нетерпения облизнула несколько раз через край. Вкус был каким-то особенным. Терпкий, чуть горьковатый... Такого мёда пробовать мне не доводилось.
Мы, в молчаливой тишине, ехали дальше и дальше.
- Зосим, - тихонько попросила я, - покажи мне тот дом… ну сам знаешь...
- Я тебе его уже показал. И с хозяином познакомил. Прости за хитрость. Побоялся, узнаешь ты, что это Давид и станешь смотреть на него с жалостью. А жалости он не любит. Мужчина.
- Значит, Беслан не вернулся...
- Беслана посадили. Говорят, сам пришёл, с повинной. Скоро уже должен освободится.
А сестрёнка его у Давида живёт, семечками она нас угощала. Мананой зовут. Как тебе мёд?
- Удивительный. Вроде и сладкий, а как будто с горчинкой.
Мёд с горчинкой. Зосим говорит, с горчинкой оттого, что каштановый.
Наверное, он прав.
Рассказ Натальи Сухининой из книги «Куда пропали снегири?»
Следующая публикация
Комментарии 4