Предыдущая публикация
Тео
Иголка в проигрывателе, наверное, была отечественная - пластинка крутилась по одному и тому же кругу. Со стороны монотонные звуки напоминали детскую карусель, вращающую лошадок и зайчиков сто раз на дню. Немного вверх и чуть вниз. Снова вверх - и немного вниз. Малышу было около трех лет, и вместо игрушек, характерных его возрасту, на полу были разбросаны фотографии черных мужчин с красными, как помада "Pupа", губами и гримасами людей, съевших рыбий жир. Ребенок заворожено слушал музыку. Фортепиано. Один из концертов Рахманинова. Американская пластинка, так и не прижившаяся в московской квартире знаменитого врача Арона Талмацкого, известного тем, что роды под его руководством на Грауэрмана всегда заканчивались родами, даже если вы были беременны "на минуточку".
1.
Арон Моисеевич, конечно, принимал благодарности, благо, было за что. Вот только вопреки расхожему мнению о еврейских золотых зубах и подушке, набитой валютой, главврач элитного московского роддома предпочитал ценности духовные. В основном, джазовые пластинки, записи классической музыки, ну, может, еще книги, раскритикованные в пух и прах Союзом авторов и изданные миллионными тиражами где-нибудь в Париже или на Брайтон-Бич, на деньги того самого "совка" - вчерашних эмигрантов, заклейменных всеми и вся, а ныне - патриотами России.
И дело не в том, что взяток брать не хотел. Боялся - более подходящий глагол. Еврею в Союзе, еврею в Германии, Австрии и любой другой стране всегда есть чего бояться. Особенно если ты хорошо устроился и у тебя здоровый вид. А разве можно найти еврея с другим выражением лица? Вот поэтому Арон боялся. Единственное, что он мог себе позволить, - это слушать. Не крик Анатолия, соседа сверху, о том, что едрить твою налево... И не завывания Веры Кузьминичны с нижнего этажа, у которой климакс, похоже, наступил вместе с первыми месячными. А как могло быть иначе в стране, где "секса нет"?
А ребенок, как завороженный, слушал надрыв клавиш и доминанту. Слушал и, наверное, понимал, эта музыка и есть та самая игрушка, которая станет всей его жизнью. Арон Моисеевич воспитывал маленького Тео один. Как это и должно быть в сценарии, написанном маститым автором, именуемым Жизнь, супруга врача умерла во время родов в том самом знаменитом роддоме. Тогда была суббота, время шабата, и Арон, соблюдавший иудейские законы, не мог ей помочь.
2.
Тео рос тихим и немного грустным ребенком. Взгляд, проникающий в тайны мироздания, улыбка, от которой ожесточившийся врач не находил себе места, и молчание там, где должны звучать первые звуки. Когда Тео было около года, Арон начал бояться оставаться с ним наедине. Ведь сколько бы ты не находился рядом с малышом, а его первое слово все равно будет "мама". А для Тео у этого слова, увы, нет будущего. Доктор Талмацкий не знал ответа на простой, маленький, как первый сжатый сынишкой кулачок, вопрос: "Где моя мама?" Хотя еврейское счастье профессора и заключалось именно в том, что ответ ему был известен.
Холодными вечерами, согреваемыми лишь взаимной любовью этих двух абсолютно одиноких существ, Талмацкий- старший часто брал чистый лист бумаги и рисовал мужчину и женщину, заключая их в круг. Рисунки все больше напоминали анатомию человека, таким образом отец пытался привлечь сына к изучению строения тела, надеясь в будущем сделать из Тео врача. Тео смотрел на папины руки с интересом, но не более, чаще отвлекаясь на звуки, доносящиеся с улицы или подъезда. Хлопнувшая дверь занимала его больше, чем Емеля, оседлавший печку. А кошка, мяукающая под окном, поднимала ему настроение на весь день. Папа вздыхал, понимая, что медицинская династия под угрозой.
Всё решил случай. Летом, возвращаясь из продуктового магазина, Тео замер, на миг потеряв ориентацию. Из распахнутых окон музыкальной школы лилась весна из "Времен года" Вивальди. Тео не пошел вслед за музыкой, этого и не требовалось. Он направился домой, а музыка, преодолев три этажа преград, навсегда поселилась в квартире врача и будущего гения.
3.
Свет ламп в концертном зале был настолько ярок, что Арон Моисеевич никак не мог сконцентрироваться на музыке, ему все мерещилось, что это не хрусталь люстр симфонического зала, а операционная в его роддоме. И действительно, человек творческий, с художественным вкусом, мог узреть в этом некую аналогию. Однако, когда конферансье объявил очередного участника конкурса скрипачей им. Джузеппе Гварнери, Арон гордо поднял свой выдающийся подбородок: "Тео Талмацкий. Ноктюрн для скрипки с оркестром Фредерика Шопена".
12-летний ребенок уверенно вышел на сцену огромного зала, и вместе с Тео в зал вошла музыка. Она медленно сочилась с арлекин в партер, окутывая ножки стульев, заполняя амфитеатр и проникая в раструбы перчаток, лежащих на коленях у дам. Музыка проникала везде, минуя бархат оборок в ложах, ударяясь в линзы моноклей и на мгновенье задерживаясь в лацканах пиджаков. Впервые за много лет музыке было так комфортно, что ноктюрн превратился в снежную пыль и зыбкий песок, в струи воды и брызги шампанского, в лирическую поэму, где вместо бумаги - пюпитр, а вместо строк - ноты. Тео не играл на скрипке, он разрешал себе немного помечтать.
Руки двенадцатилетнего скрипача плавно перебирали пальцами струны, и даже в тех местах, где надо было сыграть пиццикато, Тео делал это с особой нежностью, словно извиняясь перед скрипкой за этот, по его мнению, грубый прием. Обычно в таких случаях пишут, что время остановилось или замерло. Но это не так. Времени не было вовсе. Оно ушло в струны скрипки, затаилось в смычке, уснуло. Ведь и время должно отдыхать. Тео умел управлять временем.
Странный все-таки евреи народ: зал стоя аплодировал мальчику с грустным взглядом, проникающим во вселенную, а его папа сожалел о не сделанных Тео операциях, о руках, которые могли бы принести ему славу великого хирурга.
20 сентября Арон Моисеевич не собирался ехать в клинику. Суббота давно уже перестала быть Субботой. Талмацкий работал и в эти дни. Однако 20 сентября он обещал сыну сходить в цирк - 15-летний Тео проездом с очередного конкурса был в Москве. Оба абсолютно не любили цирк, а особенно клоунов, считая их самыми грустными людьми на земле. А в цирке они были еще и не смешные. И именно поэтому Талмацкие хотели пойти. Для них важнее всего был внутренний мир, мир, в котором совершенно не надо было смеяться ради улыбки и плакать ради слез. Цирк для них был цирком в прямом смысле этого слова. Паноптикумом человеческих эмоций.
Звонок телефона, как звон колокола, звучал настойчиво и даже нагло. Врач взял трубку и после нескольких профессиональных фраз и терминов ответил: "Буду. Готовьте. Старайтесь остановить кровотечение. Будем спасать обоих".
Пот на лбу главного врача не капал, нет, он подводил итоги всей его карьеры. Капля - год успешных операций. Еще капля - сложные роды у "кремлевской дочери". Вытертая медсестрой капля - двойня при выраженной патологии. В этот раз пот быстро закончился. Молодая женщина, лежащая на столе, застыла, равнодушно глядя в потолок. Ее взгляд ушел. Навсегда. Порок сердца, и Талмацкий перестал вытирать пот со лба. Пот просочился в морщины, и морщин как-то сразу стало больше. Врач постарел. Одной, не ушедшей в вату капли, было достаточно. Доктор понял, что доктора больше нет.
Тео особенно тщательно готовился к этому концерту. Впервые ему предстояло играть музыку Стравинского, впервые его пальцы прикоснутся к скрипке Амати, инструменту, не умеющему исполнять веселые мелодии. У Амати, гениальных мастеров из Кремоны, были особые счеты с музыкой. Их скрипки были чуть больше обычных и издавали нежный тембр и мелодичный звук. Мягкость и поволока скрипки усиливались в десятки раз в руках Тео, юноши из Москвы, достигшего в свои восемнадцать совершенства. Техникой игры на скрипке Тео практически не владел. Как говорил сам скрипач, он был лишь проводником своих пальцев. Лукавил, наверное. Тео, скорее, был проводником своей души, воплощенной в теле музыканта.
Концерт в Храме Гроба Господня накануне Рождества - великая честь для музыканта. До Тео музицировать здесь позволяли немногим. Иегуди Менухин и Герберт фон Караян удостоились такой чести. Тео Талмацкий стал третьим. Миллионы людей со всего мира, сотни телекамер, первосвященники и простые паломники слушали музыку Альбинони в исполнение Тео. Мир слушал музыку, оживая с каждой нотой. Происходило чудо, в этот момент экзальтация достигла высшей точки, и казалось, сам Христос спускается с небес. Музыка Тео достигла таких высот, что слушавшие его люди на мгновение подумали, что Тео и есть Иисус. Еврейский мальчик, принявший распятие и воскресший вновь. В храме священники, служившие рождественскую службу, сбились, и вдруг заговорили о Пасхе, о том, что Господу было угодно в день Рождества Христова молиться о воскрешении Божьем.
Скрипка звучала так тихо, что ее было слышно на всех континентах, она говорила языком нот, и ее понимали все страны мира. Концерт подошел к концу. Адажио завершилось. В маленькой гримерке, где, кроме распятия, больше ничего не было, усталый Тео рассматривал подарок от одного из паломников - маленькую фигурку ослика, бредущего в поисках ночлега и корма…
... Громкого хлопка никто не услышал. В этот миг мир молился о спасении человечества. Тео нашли спустя четыре часа. Игрушка оказалась миниатюрной адской машиной. Тео остался жив, его еврейское счастье заключилось в том, что ему оторвало пальцы обеих рук. Тео остался жив. Музыканта не стало…
Эпилог
В московской квартире профессора Талмацкого шумно. Морозно и тепло одновременно. Новый год на носу. 72-летний профессор, стоя на стуле, наряжает елку. Впервые за многие годы - живую ель. Рядом у пианино сидит его сын, Тео Талмацкий, выдающийся музыкант, известный всему миру, единственный на свете человек, играющий на скрипке протезами рук. А на полу - маленький мальчик, Януш Талмацкий, внук профессора, усыновленный Тео ребенок, в графе рождения которого значится "20 сентября". Януш рисует женщину, рисует правильно, со всеми анатомическими особенностями. Рисует как медик, к радости дедушки и тихой грусти отца, мечтающего о династии музыкантов Талмацких. На листе ребенок четко выводит слово "мама". И несмотря на то, что в роду Талмацких одни мужчины, это слово в их доме теперь разрешено.
Следующая публикация
Нет комментариев