Утром, уходя на охоту, я уже не попадал в искомое одиночество, в отдалённую от многого тишину. Вокруг пробуждались в кустарниках хутора и деревни, сквозь чащобу молодого леса ломились дороги, волновались хлеба на заболоченных луговинах. И я нет-нет, но думал и думал о том, как же случилось, что столько крови, ненависти и слёз дали неумолимо выжать из себя люди во имя того, что-бы земля, за которую уплатилось столь жестокой ценой, заросла хламными породами деревьев, затянулась ржавой водой. Как явилось, что в исконно русских краях удачливое воровство ныне становится много выше трудолюбия, агрессивное хамство возвысилось до нормы поведения, таимая прежде жестокость стала обыденной. Как? И с трудом нажитая мной скорлупа, сплав прагматизма, привычной способности не замечать очевидного и укоренившейся намеренной глухоты, натягиваемая с каждым пробуждением для общения с себе подобными, отвалилась, будто короста, а я неожиданно осознавал, что и вижу, и слышу, и ощущаю, как иной и почти нормальный человек, и это было мучительно. И ещё было страшно.В эти минуты я боялся не чего-то и не кого-то, а себя, возникающей во мне решимости жить не по велению устоявшегося бытия, насилующего моё покорно поддающееся сознание, я боялся именно сознания своего, диктующего стать иным и жить иначе. И этот унизительный страх рождал смятение и гнев, и не было более мне покоя там, куда шёл искать его. Простые и значительные слова древней книги совсем отогнали мой сон, и я тоже слушал, думая о многом и о том, что никак не вязалось со звучащими в тёмных стенах заповедями и наставлениями. Думал о том, что совершал неправильно, и о том, что неправильно и неправедно ещё совершу, о женщинах, каких любил, и о той, что люблю, о намеченных убийствах живого, о том, как страстно хочу убить и вскоре убью обязательно. Я жалел себя и других, но себя неизмеримо больше, умилялся тому, какой бываю хороший, благостно горевал, что мне пока не везёт, и уверялся всё больше, что должно повезти обязательно, должно всё измениться и я буду жить с теми, кого люблю, и так, как мне этого давно хочется. А все вокруг поймут, какой я, и будут уважать и любить меня тоже... И ещё и ещё желал всего этого живо и страстно, уверяясь всё более в счастливом исходе желаемого, зная, что никогда и ничего сбыться не может.

Живи так, чтоб этот небосклон текущих дней твоих становился все светлей, все выше. «Угрюм-река» В жизни все надо преодолеть, а прежде всего — себя. «Угрюм-река» Страшен час смерти, но, может быть, миг рождения бесконечно страшней. «Угрюм-река» Хоть и худой человек, а ты говори ему в глаза — хороший, он поверит этому и жизнь свою в гору поведет. «Странники» Будущего нет. Ни у одного человека не может быть будущего, раз у него башка варит. Ты пойми, ты только не серчай; я по-простому... Вот ты размусоливаешь о будущем, загадываешь про свою жизнь, может, на десять годов вперед... А ты уверен, что будешь завтра живой? «Странники» Архимед сказал: дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар. А я говорю: дайте мне нож, и я перережу всех недорезанных буржуев. Но дальше наши идеалы с коммунистической партией расходятся. Я много левее и сознательнее. «Странники» Я думал: Крым — что-нибудь особенное, а это — полуостров. «Странники» Из Петербурга в тайгу ушел. Правда, тосковал, сильно вначале тосковал. Смотрел на уединенную жизнь, как на одиночную камеру. А теперь, и уже давно, знаю и чувствую, что настоящую свободу может дать только уединение, только пустыня безмолвия. «Угрюм-река» Кто в будущее не смотрит, а живет только настоящим, тот подобен бессмысленному животному. «Странники» Наука? Ты хочешь сказать: наука? И наука не знает ничего. Наука есть шум мысленный, мелькание сновидений. И запомни: знание всегда порождает собою незнание... «Угрюм-река» Ничего не осталось, кроме воспоминаний о том, чем ты был, чтоб усилить твою муку о том, что ты теперь. «Угрюм-река» В тюрьму одни приходят на зимовку: здесь тепло и кормят, другие изнывают в ней, но все ее ругают — проклинают. «Странники»