Предыдущая публикация
7 августа 1917 года Софья Андреевна Толстая записывает в своем дневнике: "Кончила рисовать красками татарник (крупный репейник).
Очень трудно было. В повести Льва Николаевича «Хаджи-Мурат» упомянут этот татарник".
На снимке - графиня как раз за рисованием этого самого татарника.
Многих наверняка удивит эта дневниковая запись: 1917 год, писатель скончался почти 7 лет назад. Почему вдова только сейчас взялась рисовать татарник? Дело в том, что написанная в конце 1890-х годов повесть была впервые опубликована уже после смерти Толстого, в 1912 году - да и то, в Берлине. В России же "Хаджи-Мурат" был издан целиком, без купюр только в 1917 году. Возможно, Софье Андреевне хотелось так символически внести свою лепту в издание книги. Этот рисунок графини Толстой ныне хранится в музее в Хамовниках.
Многих наверняка удивит эта дневниковая запись: 1917 год, писатель скончался почти 7 лет назад. Почему вдова только сейчас взялась рисовать татарник? Дело в том, что написанная в конце 1890-х годов повесть была впервые опубликована уже после смерти Толстого, в 1912 году - да и то, в Берлине. В России же "Хаджи-Мурат" был издан целиком, без купюр только в 1917 году. Возможно, Софье Андреевне хотелось так символически внести свою лепту в издание книги. Этот рисунок графини Толстой ныне хранится в музее в Хамовниках.
Замысел повести родился в июле 1896 года, когда Толстой увидел рядом со своей усадьбой искорёженный репей и написал в дневнике, что он напомнил ему Хаджи-Мурата. Так с легкой руки Льва Николаевича татарник стал символом человеческой несгибаемости.
"Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь. Я набрал большой букет разных цветов и шел домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется «татарином» и который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало того что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, — он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своем месте, и бросил его. «Какая, однако, энергия и сила жизни, — подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. — Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь».
Куст «татарина» состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдастся человеку, уничтожившему всех его братий кругом его.
«Экая энергия! — подумал я. — Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается».
И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе".
МосковскиеЗаписки
Следующая публикация
Нет комментариев