"
Вспоминаю случай из своего далёкого детства.
Случай, перевернувший всю мою жизнь.
Мы были деревенскими, и, когда начался голод,
мать не стала ждать, пока все её дети погибнут,
а снарядила нас, старшеньких, в город.
– Идите, детки, идите, может, и прокормитесь.
Что подадут, что попросите. А тут – совсем худо.
– Мам, а ночевать-то где? – спросил я.
– В подвалах ищите, в конюшнях, а лучше –
к Храму Божьему держитесь поближе.
Прощание было коротким. Старый армяк на мне,
сестрёнке мать дала свой платок. И – пошли.
Мне в ту пору исполнилось двенадцать, а Маше – семь лет.
Город ошеломил нас: крики, суета, всюду движение.
Но стоило свернуть с главной улицы, и становилось тихо,
как в деревне.
Я не боялся, а сестрёнка пугалась, всё норовила
спрятаться мне в бок, пищала:
«Саш, а мож, вернёмся? Мамка дома…»
Мамка-то дома, да только не ждёт. С ней четверо остались.
Я внимательно оглядывал подворотни.
Подвалы закрыты, конюшни и подавно.
Тогда я поднял голову и стал смотреть вверх.
Немного погодя увидел, как заблестели верхушки куполов.
Туда и потянулись.
Городской храм – не чета деревенскому. Высокие ступени,
белокаменный. Я заробел. Как подойти, как просить?
Поодаль, ближе к воротам, стояли нищие:
всё больше калеки, старички и старушки.
Но я не смел стать рядом, мне что-то мешало,
внезапно стало душно и тяжело.
Из открытых дверей поодиночке выходили люди.
День был будничный, обедня, по всему, давно кончилась.
Я вошёл, покружил, посмотрел на горящие свечи,
полюбовался резными воротами алтаря. Тихо, спокойно.
Но что же делать? – мучил вопрос. Вышел из храма.
Сестрёнка ждала на ступеньках.
Она хотела есть, но молчала, надеялась на меня.
Мимо прошла хорошо одетая женщина. Я проводил её
взглядом – и вдруг бросился к ней, горячо умоляя:
«Матушка, матушка, возьмите меня в работники, я всё умею!
Я - деревенский, сильный. Воду носить, дрова колоть,
и за лошадьми» Но женщина заторопилась прочь,
оглядываясь на меня чуть ли не в ужасе.
Однако я не огорчился, наоборот, обрадовался,
потому что, как мне казалось, нашёл решение.
Наниматься в работники – это привычно: мать всегда
посылала нас, по деревне, людям помогать.
Нас и накормят, и, бывало, заплатят.
Только тут меня никто не знал. Я кидался к одному,
к другому – все спешили мимо, оглядываясь подозрительно,
с опаской. Время шло.
Сестрёнка жалась в платок. Нищие познакомились с нами,
стали её учить: «Ты ручку-то протяни, протяни, не бойся».
Она вытянула руку. Пальцы посинели от страха и напряжения.
Глаза с мольбой смотрели на меня: «Саш!»
Мне стало не по себе…
Сырая осень загнала солнце за тучи, потянуло ветром.
Ни еды, ни ночлега. Ей что-то подали, мелкую монету,
и я тут же спрятал её глубже в карман, чтоб не потерять.
К вечеру мы совсем отчаялись.
Нищие разбрелись кто куда, храм закрыли.
Оказавшись за оградой, я почувствовал, что надеяться
не на что, взял сестру за руку и пошёл.
Купить что-либо на монетку оказалось невозможно:
слишком мелкая. Остановился и огляделся вокруг.
Окна светились тёплым сиянием огоньков. Столько еды,
тепла! Ладошка сестры окоченела от холода.
Мы забились в какой-то угол между домами, где ветер
не так донимал, я натаскал соломы, разбросанной по переулкам,
обнял её покрепче.
Зажмурился, а перед глазами – дом.
Дрова ещё оставались, и мать топила, и даже когда холодно,
всегда находилось место между младшими братьями и сёстрами,
чтобы согреться и уснуть. Вернуться? Но её глаза…
С ней четверо остались.
Я самый старший, а значит, ел больше всех…
Через три-четыре дня стало понятно, что нам не выжить,
не прокормиться. Подавали так мало, что едва хватало
на маленькую лепёшку, пару яблок.
Сестра ослабла и уже не могла стоять, она сидела
на ступеньках, склонив голову на плечо, и всё время молчала.
Ночевали мы за храмом, в кустах, прижавшись к стене:
берегли силы.
Той ночью поднялся ветер и выгнал нас из убежища. Взяв
сестру на руки, я перенёс её ближе к дверям: здесь было тихо.
И задремал. Внезапно дверь храма распахнулась
и из неё вышла Женщина.
Я даже не понял, почему проснулся.
Просто открыл глаза и увидел Её: невысокого роста, одета
в глухое монашеское одеяние, на голове плат.
Подойдя к нам, склонилась и глянула мне в лицо.
Я похолодел. Вдруг Она открыла уста и тихо сказала:
«Что ж ты не молишься? Проси Сына Моего!»
Затем повернулась и скрылась внутри.
Церковь открыта! – осенило меня.
В один миг я очутился у двери. Та была заперта,
и большой замок висел так, как сторож оставил его. Я долго
дрожал, пытаясь унять страх, и жался ближе к сестре.
Пока вдруг слова не ожили в моей памяти:
«Что ж ты не молишься? Проси Сына Моего…» Какого Сына?!
Едва я дождался утра. Церковный сторож не спеша
открывал дверь, а я стоял рядом, подпрыгивая от нетерпения.
Вошёл, рысцой обежал храм, заглянул в каждый угол:
Женщины не было. И вот, в тот момент, когда я стоял,
озадаченный, на меня с большой, во весь рост иконы
глянула Богородица.
Столько раз я смотрел на этот чистый Лик, но лишь сегодня
увидел глаза. Это были те же глаза, и выражение то же!
Долго я вглядывался. И чем больше смотрел,
тем отчётливее стучало сердце: Она! Её Лик!
Мой детский разум не мог понять: как, почему.
Я просто смотрел и видел ту же мягкую линию губ, ту же ласку,
когда Она сказала: «Проси Сына Моего!»
Огляделся, поискал глазами священника.
Рассказать? И смутился: да кто ж мне поверит?
И тогда я повернулся к Сыну. Молиться я не умел.
Когда жив был отец, он всегда серьёзно, неторопливо читал
перед едой «Отче наш», и мы все негромко повторяли.
Но отец умер, и в доме не молились. Я зашёл за колонну, сосредоточился. «Отче наш, Иже еси на небесех, – начал
тихонько, – да святится имя Твое…»
Молитва лилась легко, схваченная раз и навсегда прочной
детской памятью, но что означали эти слова – я не понимал.
Закончил, перевёл дух, и вдруг просто поднял голову,
глянул Ему в лицо – и горячо, горячо зашептал.
Я рассказал Ему всё: и про голод, и про мамку, и про то,
что она не виновата, ведь нас шестеро в семье, а отца давно
нет, и лошадь продали, потому что некому пахать.
И про сестру, которая там, за дверью, милостыню просит,
только не дают, а если и дают, то так мало…
Чего только я не наговорил в тот первый раз!
Он слушал меня, глядя спокойными, глубокими глазами.
А я весь вспотел, несколько раз утирал набегающие слезы,
но плакать не хотел, а просто говорил и говорил.
И когда закончил, опустился неловко на колени
и прижался лбом к холодной стене.
Растревоженная душа моя болела, но в неё уже вселилось
что-то новое, неизведанное ранее: покой, чувство защищённости.
Я не ожидал, что сию минуту в моей жизни что-то изменится,
просто не думал об этом, но успокоился, потому что попросил…
Времени прошло немало. Когда вернулся к сестре,
она стояла, плотно зажав конец платка в кулаке.
Так я научил: подадут что – прячь в платок и держи крепко,
пока мне не отдашь. Маленькая, ещё потеряет…
Она раскрыла ладонь, и я глазам своим не поверил:
на тёмной ткани сияла чистая серебряная монета!
У меня едва ноги не подкосились.
Голод, только что пережитое волнение сделали меня слабым,
и я упал на ступени. Отдышался, унял дрожь.
Потом резко поднялся и побежал в лавку.
Лавочник подал мне белую булку и целую горсть мелкой монеты:
сдачу. Сестре я купил леденец.
А потом всё потекло. Люди привыкли ко мне и звали помочь
по хозяйству, давали маленькие поручения.
Сестрёнка просила, а я – целый день то туда, то сюда.
Ощущение было такое, будто Кто-то сильный вмешался
в нашу судьбу. Ничего не выдумываю, я это видел!
Едва начиналось утро, и открывали храм, я входил,
прятался за колонны и молился.
Я не просил – умолял!
Благодарил, рассказывал, сколько заработал, и что нас уже
несколько раз звали ночевать добрые люди, и многое другое.
Изливал свою радость – и убегал.
Уже глубокой осенью знакомая барыня взяла меня
в услужение, в свой дом. А Машу в приют устроила.
Ей там платьишко дали, шубейку тёплую. А я и вовсе
в новом ходил. Хозяйка приказала меня и одеть, и обуть.
«Я когда увидела, Саша, как ты молишься, – сказала она
мне много времени спустя, – то сразу поняла: такой человек
ни обманывать, ни воровать не станет». Так и жил у неё.
Старался, как мог, с утра до вечера то по поручениям,
то по дому. Мы, деревенские, к работе привычные.
Даже не уставал.
А когда настала весна, отпросился у барыни на три дня и поехал
домой. Нашёл на рынке мужиков из наших мест, заплатил.
Погрузил на телегу мешок картошки, муки.
Когда добрался, оказалось, мать похоронила двух младшеньких,
сестрёнку и брата. Она долго меня обнимала, просила прощения.
«Мам, ну, ты что…» – отнекивался я басом.
А когда все уснули, рассказал ей про ту Женщину из храма.
Она опять заплакала, потом встала на лавку, взяла
из красного угла икону Божьей Матери и нежно поцеловала.
ДОЛЖНО ВСЕГДА МОЛИТЬСЯ И НЕ УНЫВАТЬ (Луки 18;1)
А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают,
что в многословии своем будут услышаны;
не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду,
прежде вашего прошения у Него.
Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах!
да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое;
да будет воля Твоя и на земле, как на небе;
хлеб наш насущный дай нам на сей день;
и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;
и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.(Мтф 6:7-13)
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев