Предыдущая публикация
Сталинский террор против ученых. История Бориса Раушенбаха.
По стандартным обвинениям в контрреволюционной, антисоветской, террористической деятельности были физически уничтожены сотни видных советских ученых, тысячи отправлены в тюрьмы, лагеря и "шарашки". Подавляющее большинство - в 1937-1938гг.
Выдающегося ученого – математика, занимавшегося расчетами движения ракет, во время Великой Отечественной войны держали в трудовом лагере на базе кирпичного завода , где он в общем бараке занимался оборонными научными исследованиями. И это не шутка.
Борис Викторович Раушенбах (5 января 1915, Петроград — 27 марта 2001, Москва) — советский и российский физик-механик, один из основоположников советской космонавтики, академик АН СССР, академик РАН, лауреат Ленинской премии (1960).
Борис #Раушенбах и его сестра Карин на даче в Сиверской под Ленинградом, 1928 год
Отец происходил из немцев Поволжья; мать - из эстонских немцев. Перед войной Борис Викторович работал в отделе С.П.Королева в Реактивном НИИ, занимаясь проблемой управляемых ракет. Осенью 1941 года РНИИ (институт №3) был эвакуирован в Свердловск. С ноября 1941 до марта 1942 года Раушенбах работал на одном из оборонных заводов. В марте 1942 Раушенбаха вызвали повесткой в военкомат и, как и других немцев, направили в трудовой лагерь.
Из воспоминаний Б.В.Раушенбаха:
М. В. Келдыш добился возвращения Б. В. Раушенбаха в Москву, там он в 1949 защитил кандидатскую, в 1958 — докторскую диссертации. Борис Викторович разработал теорию вибрационного горения, акустических колебаний в прямоточных двигателях. В 1955—1959 годах Раушенбах, перейдя на работу к С. П. Королёву, выполнил уникальные работы по ориентации космических аппаратов и их движению в мире, лишённом тяжести. Менее чем за десять лет под его руководством были воплощены также системы ориентации и коррекции полёта межпланетных автоматических станций «Марс», «Венера», «Зонд», спутников связи «Молния», автоматического и ручного управления космическими кораблями.
Отец происходил из немцев Поволжья; мать - из эстонских немцев. Перед войной Борис Викторович работал в отделе С.П.Королева в Реактивном НИИ, занимаясь проблемой управляемых ракет. Осенью 1941 года РНИИ (институт №3) был эвакуирован в Свердловск. С ноября 1941 до марта 1942 года Раушенбах работал на одном из оборонных заводов. В марте 1942 Раушенбаха вызвали повесткой в военкомат и, как и других немцев, направили в трудовой лагерь.
Из воспоминаний Б.В.Раушенбаха:
В сорок втором году я занимался расчетами движения самонаводящегося зенитного снаряда. Забрали меня, когда я уже выполнил две трети работы и знал, в каком направлении двигаться дальше. Мучился нерешенностью, места себе не находил. Делал расчеты и в пересыльном пункте на нарах, на обрывках бумаги, и в лагере. Решил задачу недели через две после прибытия в зону, решение получилось неожиданно изящным, мне самому понравилось. Написал я небольшой отчетик, приложил к решению и послал на свою бывшую фирму: ведь люди ждут! Мне, видите ли, неудобно было: работу начал, обещал закончить и не закончил. Послал, не думая, что из этого что-нибудь получится. Но в это дело вник один технический генерал, авиаконструктор Виктор Федорович Болховитинов, и договорился с НКВД, чтобы использовать меня как некую расчетную силу. И НКВД сдало меня ему в "аренду".
Меня уже не гоняли, как всех, на работу, кормили, правда, не лучше, даже хуже, потому что мои солагерники получали по месту работы всякие премиальные блюда, а я не получал, сидя на самом низком уровне питания, без добавок. Пребывал я, как и все, в зоне, в бараке, единственная разница заключалась в том, что работал по заданию загадочных людей из министерства авиационной промышленности, как бы мы теперь сказали. Это меня в какой-то мере спасло, так как на кирпичном заводе я поработал только вначале — и мне еще повезло, что я не попал на лесоповал или на угольную шахту.
Первое время в лагере мы ходили в своей одежде, но когда она "скончалась", то нам — смешно сказать! — выдали военную форму времен буржуазной Эстонии. Когда она стала советской, то ходить в этой форме уже было невозможно, и ее передали в НКВД донашивать заключенным, потому что одежда была хорошей, почти новой, только пуговицы на ней обтянули тканью. Однажды я обнаружил под материей металлических вычеканенных эстонских львов, то есть герб Эстонии. Наверное, я ходил в солдатском эстонском мундире, и единственное, что сделали наши, это замаскировали символику на пуговицах. Дали, конечно, ватник и ватные брюки, ушанку и рукавицы какие-то, а валенки я выменял.
Мой отряд — около тысячи человек — за первый год потерял половину своего состава. В иной день умирало по десять человек. В самом начале попавшие в отряд жили под навесом без стен — а морозы на Северном Урале 30—40 градусов!
Утром в столовой нас ждала баланда, давали и пайку хлеба, в зависимости от времени и нормы, но один раз в сутки, вечером и утром мы его не получали. Пайки хлеба для работающих физически — семьсот граммов, для не работающих физически — пятьсот. В зависимости от выполнения плана — до девятисот граммов. Можно было съесть все сразу, а потом сидеть до следующего вечера без хлеба, как большинство и делали, надеясь заглушить голод утренней баландой, после которой отправлялись на работу кто куда.
Люди умирали от непосильной работы при очень скудной еде, есть давали чудовищно мало. Поэтому-то позже я и смотрел равнодушно на ужасающие фотографии в Бухенвальде — у нас в лагере происходило то же самое, такие же иссохшие скелеты бродили и падали замертво. Я был настолько худой, что под сильным порывом ветра валился наземь, как былинка. Но поскольку все были неимоверно тощие, это как-то не бросалось в глаза. Конечно, главной мыслью почти всегда оставалась мысль о еде. Пауль Риккерт любил говорить, что когда все кончится и он окажется на свободе, то попросит жену сварить таз макарон или лапши и съест их с сахаром! Такая вот мечта. Условная, потому что все мы понимали, что можем и не выжить, ведь солагерники мерли на наших глазах как мухи, мы это видели, но что могли поделать?
Через несколько месяцев после того, как нас посадили, количество немцев уполовинилось, какой-то чиновник в Москве, ведающий этими делами, схватился за голову: а кто будет дальше работать? И нас начали подкармливать брюквой и картошкой, давали жиденькие каши, в которых плавал какой-то теоретический жир, установили норму сахара и даже стали давать "кофе" из жареного ячменя! Очень, правда, редко. И когда мы получали "кофе" и сахар, то всегда делали одно и то же: смешивали их и съедали в один присест. И это был такой пир! Мяса, сколько я помню, никакого никогда не было, а вот рыбу иногда давали.
После войны нам объявили, что мы теперь свободные люди и можем писать поэмы, если хотим, и даже их печатать; я не шучу, нам действительно что-то говорили насчет поэм. Но уезжать не разрешили, надо было оставаться тут, не рыпаться и продолжать работать. Нас перевели, как говорилось в дореволюционное время, "под гласный надзор полиции". Мы не имели права удаляться от предписанного места дальше, чем на положенное количество километров. Уйдешь дальше — двадцать лет каторги. Мне для поселения назначили Нижний Тагил, я жил "под гласным надзором полиции" и ежемесячно должен был отмечаться, что не сбежал. Как Ленин в Шушенском...
Меня уже не гоняли, как всех, на работу, кормили, правда, не лучше, даже хуже, потому что мои солагерники получали по месту работы всякие премиальные блюда, а я не получал, сидя на самом низком уровне питания, без добавок. Пребывал я, как и все, в зоне, в бараке, единственная разница заключалась в том, что работал по заданию загадочных людей из министерства авиационной промышленности, как бы мы теперь сказали. Это меня в какой-то мере спасло, так как на кирпичном заводе я поработал только вначале — и мне еще повезло, что я не попал на лесоповал или на угольную шахту.
Первое время в лагере мы ходили в своей одежде, но когда она "скончалась", то нам — смешно сказать! — выдали военную форму времен буржуазной Эстонии. Когда она стала советской, то ходить в этой форме уже было невозможно, и ее передали в НКВД донашивать заключенным, потому что одежда была хорошей, почти новой, только пуговицы на ней обтянули тканью. Однажды я обнаружил под материей металлических вычеканенных эстонских львов, то есть герб Эстонии. Наверное, я ходил в солдатском эстонском мундире, и единственное, что сделали наши, это замаскировали символику на пуговицах. Дали, конечно, ватник и ватные брюки, ушанку и рукавицы какие-то, а валенки я выменял.
Мой отряд — около тысячи человек — за первый год потерял половину своего состава. В иной день умирало по десять человек. В самом начале попавшие в отряд жили под навесом без стен — а морозы на Северном Урале 30—40 градусов!
Утром в столовой нас ждала баланда, давали и пайку хлеба, в зависимости от времени и нормы, но один раз в сутки, вечером и утром мы его не получали. Пайки хлеба для работающих физически — семьсот граммов, для не работающих физически — пятьсот. В зависимости от выполнения плана — до девятисот граммов. Можно было съесть все сразу, а потом сидеть до следующего вечера без хлеба, как большинство и делали, надеясь заглушить голод утренней баландой, после которой отправлялись на работу кто куда.
Люди умирали от непосильной работы при очень скудной еде, есть давали чудовищно мало. Поэтому-то позже я и смотрел равнодушно на ужасающие фотографии в Бухенвальде — у нас в лагере происходило то же самое, такие же иссохшие скелеты бродили и падали замертво. Я был настолько худой, что под сильным порывом ветра валился наземь, как былинка. Но поскольку все были неимоверно тощие, это как-то не бросалось в глаза. Конечно, главной мыслью почти всегда оставалась мысль о еде. Пауль Риккерт любил говорить, что когда все кончится и он окажется на свободе, то попросит жену сварить таз макарон или лапши и съест их с сахаром! Такая вот мечта. Условная, потому что все мы понимали, что можем и не выжить, ведь солагерники мерли на наших глазах как мухи, мы это видели, но что могли поделать?
Через несколько месяцев после того, как нас посадили, количество немцев уполовинилось, какой-то чиновник в Москве, ведающий этими делами, схватился за голову: а кто будет дальше работать? И нас начали подкармливать брюквой и картошкой, давали жиденькие каши, в которых плавал какой-то теоретический жир, установили норму сахара и даже стали давать "кофе" из жареного ячменя! Очень, правда, редко. И когда мы получали "кофе" и сахар, то всегда делали одно и то же: смешивали их и съедали в один присест. И это был такой пир! Мяса, сколько я помню, никакого никогда не было, а вот рыбу иногда давали.
После войны нам объявили, что мы теперь свободные люди и можем писать поэмы, если хотим, и даже их печатать; я не шучу, нам действительно что-то говорили насчет поэм. Но уезжать не разрешили, надо было оставаться тут, не рыпаться и продолжать работать. Нас перевели, как говорилось в дореволюционное время, "под гласный надзор полиции". Мы не имели права удаляться от предписанного места дальше, чем на положенное количество километров. Уйдешь дальше — двадцать лет каторги. Мне для поселения назначили Нижний Тагил, я жил "под гласным надзором полиции" и ежемесячно должен был отмечаться, что не сбежал. Как Ленин в Шушенском...
М. В. Келдыш добился возвращения Б. В. Раушенбаха в Москву, там он в 1949 защитил кандидатскую, в 1958 — докторскую диссертации. Борис Викторович разработал теорию вибрационного горения, акустических колебаний в прямоточных двигателях. В 1955—1959 годах Раушенбах, перейдя на работу к С. П. Королёву, выполнил уникальные работы по ориентации космических аппаратов и их движению в мире, лишённом тяжести. Менее чем за десять лет под его руководством были воплощены также системы ориентации и коррекции полёта межпланетных автоматических станций «Марс», «Венера», «Зонд», спутников связи «Молния», автоматического и ручного управления космическими кораблями.
С семьёй
В 1966 году Борис Викторович был избран членом-корреспондентом, а в 1986 году — действительным членом Академии наук СССР. #Раушенбах был действительным членом Международной академии астронавтики, Академии космонавтики имени Циолковского, лауреатом Ленинской и Демидовской премий, председателем Научного совета Российской академии наук по комплексной проблеме «История мировой культуры», в конце 1980-х возглавлял движение российских немцев за национальное возрождение, был членом редколлегий многих журналов и книг. Заместитель главного редактора журнала «Космические исследования», член редколлегии серии «Из истории отечественной философской мысли».
В 1966 году Борис Викторович был избран членом-корреспондентом, а в 1986 году — действительным членом Академии наук СССР. #Раушенбах был действительным членом Международной академии астронавтики, Академии космонавтики имени Циолковского, лауреатом Ленинской и Демидовской премий, председателем Научного совета Российской академии наук по комплексной проблеме «История мировой культуры», в конце 1980-х возглавлял движение российских немцев за национальное возрождение, был членом редколлегий многих журналов и книг. Заместитель главного редактора журнала «Космические исследования», член редколлегии серии «Из истории отечественной философской мысли».
Могила Раушенбаха на Новодевичьем кладбище Москвы.
Религиозные убеждения
По рождению (крещению) принадлежал к Реформатской церкви. С 1970-х интересовался православным богословием и иконописью, общался с митрополитом Питиримом (Нечаевым) за три года до своей кончины перешёл в православие.
В книгах размышлял о догмате Троицы, о Крещении Руси, о преподобном Андрее Рублёве, об отношениях науки и религии.
После пережитой им в феврале 1997 года клинической смерти познакомился с протоиереем Владимиром Воробьёвым, который в декабре того же года совершил над ним чин присоединения к Православной Церкви
Из сказанного им писателю Дмитрию Орехову (согласно записи последнего):
Мне кажется, оппозиция между наукой и религией возникла в XVIII веке во Франции. Энциклопедисты, выступая против королевской власти, выступали и против Церкви, которая стояла за корону. Именно они породили агрессивный атеизм. Его приняли на вооружение в СССР, и отсюда нынешнее невежество. Лично я часто сталкивался с этим в Академии наук, в разговорах с коллегами. Зная, что я кое-что понимаю в богословии, они иногда обращаются… Я просто поражаюсь их дремучему невежеству! <…> Атеизм ввели в Советской России, не понимая всю глупость этой затеи. <…> Они хотели заменить христианское мировоззрение научным. Но ведь научного мировоззрения не бывает, это чушь и собачий бред! Наука и религия не противоречат друг другу, напротив — дополняют. Наука — царство логики, религия — внелогического понимания. Человек получает информацию по двум каналам. Поэтому научное мировоззрение — обкусанное мировоззрение, а нам нужно не научное, а целостное мировоззрение. Честертон сказал, что религиозное чувство сродни влюблённости. А любовь не побить никакой логикой. Есть другой аспект. Возьмём приличного, образованного атеиста. Сам того не понимая, он следует установлениям, которые возникли в Европе в последние две тысячи лет, то есть христианским правилам"
24:57
38:53
Следующая публикация
Комментарии 1