Царевна Софья в Новодевичьем монастыре. Фрагмент. Художник Илья Репин. 1879 год.
Тем не менее, в дворянской среде отношение к женщине подвергалось всё большей либерализации, так что в конце XIX века феминизм в своих первоначальных формах и проявлениях поднял голову не только в западных странах, но и в России. Большую роль в этом сыграл Лев Толстой. Несмотря на то, что писатель был известен рядом женоненавистнических высказываний, он всё же во многом смотрел на женщину и женское в довольно прогрессивном для своего века ключе. Даже его «Крейцерова соната», в значительной мере представляющая собой автобиографическую исповедь былой мизогиничности автора, содержит в себе также и передовые идеи сострадания к «женской доле» и неполноправному культурно-социальному положению женщины (эти темы поднимались тогда в русской литературе едва ли не впервые). «Соната» во многом повлияла на интеллектуальную трансформацию российского общества, меняя как самовосприятие женщин, так и мужское восприятие феминного. На мой взгляд, писателя хотя бы отчасти можно назвать про-феминистом, пусть его про-феминизм для современности может выглядеть странно и даже, в какой-то степени, карикатурно. Но Толстой не был бы Толстым, если бы он не аккумулировал в своем разуме самые прогрессивные идеи своего времени, касающиеся наиболее актуальных и наболевших вопросов, и не «заражал» бы ими остальных. Можно сказать, что он оказал значительное влияние на идейную эволюцию российской читающей публики в плане ее отношения к феминному.
В крестьянской же среде такой эволюции не было и в помине. Американский русист Грегори Фриз в статье «Мирские нарративы о священном таинстве: брак и развод в позднеимперской России» (Gregory L. Freeze «Profane narratives about a holy sacrament: marriage and divorce in late Imperial Russia») приводит показательный пример дворянки Марии Барановской, вышедшей замуж за крестьянина и испытавшей на себе всю мощь деревенского патриархального угнетения. Подавая судебный иск о разводе, она жаловалась, что муж обращался с ней не «как с женой, а как с животным». Ясно, что выходя замуж, она вряд ли ожидала от будущего супруга чего-то подобного, потому что в дворянской среде были приняты совсем иные порядки.
Брак и домашнее насилие
Фриз (на основании, прежде всего, документальных материалов Литовской православной епархии) отмечает наличие значительного сопротивления многих крестьянок (именно простолюдинок, не дворянок по происхождению) патриархальному гнёту в семье в эпоху позднего имперского модерна. Это сопротивление проявлялось в том числе через бракоразводные иски. Историк замечает развитие определённой тенденции в сознании крестьянских жен, отразившейся в этих исках: по сравнению с мужскими, «женские нарративы в большей степени приближались к идее „контрактного брака“ — такого, который основан на партнёрстве (а не патриархальном порядке), взаимности (а не подчинении), любви (а не материальных потребностях)». Однако, как отмечает современный этнограф-исследователь Владимир Безгин:
«Браки в крестьянской среде были прочными, а разводы — явлением крайне редким. […] Народные традиции и нормы церковного права делали добровольное расторжение брака практически невозможным».
Существовали, правда, достаточно «уважительные» причины для развода (в том числе в случае, если инициатором выступала женщина), которые община обычно расценивала как справедливые (например, невозможность зачать детей или неработоспособность одного из супругов). Часто дело выливалось в самовольные «расходки», ибо формально-церковный развод был делом трудоёмким, исполненным бюрократических проволочек. При этом, в отличие от римского общества времён Василия Великого, прелюбодеяние жены в русской крестьянской культуре не признавалось достаточно весомым основанием для расторжения брака. В этом случае считалось, что муж должен наказать, «проучить» жену, подвергнув её избиению. Более того, порой побои были следствием не реальной измены супруги, а лишь подозрения её в таковой.
Комментарии 1