Степная уралика

Выходцы из Восточного Оренбуржья разбросаны по всему свету. Вот и в Екатеринбурге немало наших земляков – как представителей динамичного социума, так и посланцев неживой природы. Для послов молчаливых и бесчувственных существует здесь особое оренбургское представительство – минералогическое. Речь об экспонатах Уральского геологического музея. Музей работает при Уральском горном университете, расположен он на перекрёстке улиц Куйбышева и Хохрякова. В музейных коллекциях – свыше 40 тысяч экспонатов, накопленных за почти девяностолетнюю историю существования музея (он работает с 1937 года). В музейных витринах немало горных пород и минералов из Гайского медно-колчеданного месторождения. Первого «гайчанина» мы обнаруживаем в отделе минералогии (на втором этаже музея), в составе систематической минералогической коллекции. Это, конечно же, самородная медь! Один из ее агрегатов: пластины по трещинам эффузива, то есть изверженной породы. Самородная медь образуется в результате окисления

Десятиградусный серебристый мороз. Начнешь ловить искру в фотообъектив – заиграешься. Искры скачут, прячутся, перелетают с одного борта лыжни на другой. Спохватился – уже в нескольких километрах от дома. Медленные заячьи следы в ивняке – разведочные, к просыпающейся иве, к ее горькой коре. Тростники Елшанки – как карикатурные нэпманы: почти все с собственными… часами. За часы могут сойти короткие штрихи-дуги, прочерченные стеблями на снегу. Бураны били по тростнику, а он отмечал стебельками, расчерчивал ход времени: тик-так, тик-так… А теперь по этим заготовкам, по снежному циферблату бегут тени. Из снежно-вьюжных часы стали солнечными. Сколько там до весны? Сколько до весны, можно прикинуть и по накоплениям снежных барханов. Один слой – один буран позади. Сколько их напластовано на сколе снежной «агатовины»? Агатовая фактура снега – прощальный подарок зимы. Мол, держите в умилённой памяти и не обижайтесь, если что не так, я старалась.

Еще ученые из уральской экспедиции Родерика Мурчиссона (1840) отмечали, что на юге Урала, на восточном склоне Уральского хребта горнокаменные толщи сложены «нестройно и беспорядочно». В течение долгих десятилетий геологи пытались мысленно собрать их в стройную стратиграфическую систему. Мешало то, что 70 процентов пород на восточных склонах – вулканиты и магматиты. Магма почти не оставляет следов органической жизни, а ведь именно окаменелости древних организмов служат маркером геологического возраста. С 1980-х годов исследователи из Уфимского института геологии занялись в наших краях поисками конодонтов, минерализированных «конусных зубов» древнего юркого морского обитателя. Он – в полтора сантиметра длинной! – был похож на современного угря и жил на планете 300 миллионов лет, захватив несколько геологических периодов. За время эволюции конодонтоносителя его зубы менялись. Со временем по их «скульптуре», как говорят палеонтологи, стало возможным определять период, когда древний «зу

К памятнику природы «Скальная гряда «Бронтозавр» относится и галерейный черноольховый лес. Высокие деревья с неожиданно плоскими, как на японских гравюрах, кронами тщательно прорисованы в небе синими и черными штрихами. Так и хочется приложить к ним какое-нибудь стильное название, типа «Готовящиеся к цветению ольховые деревья в вечернее время, у Красного Камня, городской округ Орск, пос. Круторожино». Но имена в этом месте и без меня наполнены поэзией. Под ольховыми кронами есть популярный у местных жителей родник. Там я познакомился с молодой семьей. Мужчину зовут Саламат, что на языках тюрков, этноязыковой общности народов, – «здоровье и благополучие». А имя его супруги… «Ой, вы не запомните! Айсауле». Может, и не запомню, если не буду знать, что Айсауле – «лунный свет». «Айсауле набирает воду из родника под черноольховыми деревьями». Как вам такая гравюра, исполненная резчиком на самшитовом дереве? Благодаря роднику, одному из истоков Кизиташки, и особой, исключительной для степи

В конце зимы мне захотелось Красной дороги. Так всегда: зима на исходе – и в сны врываются летние грозы, дребезжание разболтавшегося багажника на старом велосипеде и, конечно, красные, а после дождя – ярко-красные камни среди степных ковылей и злаков. Это напоминают о себе обломки яшм и яшмокварцитов. На холмах моей родины их много – и они, как дорожные катафоты, вырисовывают мой извилистый путь по пыльным взгорьям. В отдельных местах красный цвет бледнеет… Яшмы сменяются вставшими на попа скальными выходами кремня или кремневыми плитками, в беспорядке разбросанными, как карточная колода, под колесами велосипеда. Иногда краска катафотов становится коричневой – яшма и кремово-розовые кремни уступает место ржавым глыбам лимонита, раскрашенного окислами железа. Если ехать по степи напрямую на юг и никуда не сворачивать (это я представляю геологическую карту), приедешь к огромному – в полкилометра! – скальному выходу. Он, как крепостная стена, перережет твой Красный путь и заставить ос

Сегодня с утра – вал сообщений, что закрыта Оренбургская трасса. «Из-за ухудшения погодных условий». Потом погрузился в работу. К 11-ти оторвался от компьютера, подошел к окну – дать отдых глазам. А степная даль за стеклом преобразилась! Снежные пожары! Светит яркое солнце. Плотный в степных балках наст оконтурен солнцем, внутри – серебристая раскраска. Будто солнце увлеклось заполнением контурной карты «Степные овраги, понижения и увалы». По этим же оврагам и увалам метет поземка. Издалека она неразличима по струям и водоворотам, сливается воедино: будто солнце передумало серебром и красит области внутри контура по второму разу – белым матовым взбитым. Снежно-солнечный пожар! Самое начало… Потом будет серьезнее, суматошнее, трагичнее. От величия, размахов и неподвластности человеческому «хочу» задохнуться можно! Степь показывает себя – сама себе, демонстрирует свою волю, свободу, свой характер. Обычно снежные пожары начинаются в феврале. Сегодня пока репетиция. Но – чистовая. Со свет

На днях, после Рождества, шел через городской парк. И неподалеку от новогодней елки, прямо на главной аллее, увидел пару грачей и галку. Отъевшиеся увальни-грачи находчиво ковырялись черными клювами в бортах снежного отвала, что откинул с дорожки ковш трактора. Своим деревенским простодушием птицы походили на Пульчинеллу, героя комедии дель арте, театра масок. Близость новогодней елки подчеркивала это сходство. Когда это в наших краях грачи и разукрашенная мишурой елка совпадали по времени? Наверное, неудивительно в этом году: оттепельная зима притормозила отлет одних птиц. А других настроила на певчее настроение: рядом с парком на обындевевших кустах вовсю пел хор воробьев. Фотоаппарата у меня не было с собой, и я решил в ближайшее время вернуться к уникальной парковой сцене с птицами. Пропустил крещенский сочельник с его одиннадцатью градусами в полдень. И сегодня, когда температура опять скакнула вверх, занавесила туманом солнце и разукрасила кусты инеем, – отправился в парк. Грач

Степной воздух, если солнце не задернуто тучами, перетекает из прогретых мест в тенистые. И в своем движении успевает помузицировать. Для этого есть курай. Он растет на уклонах низин. Он терпеливо дожидается переливов воздушных масс где-нибудь на боку неглубокого оврага. Накатывает воздушная волна – и курай всхлипывает. Воздух двигается быстрее – и курай начинает петь в своей свирелевой манере… Изливается в исповеди, как мифологический пан, бог пастухов и земледельцев. Курай поет о тысячелетиях, которые он помнит, о племенах, которые шли мимо, вытаптывая по степи тропинки исхода, о гортанных говорах, которые вплетались в несложную, но чувственную музыку степи. У этих растений есть научные наименования, но в наших тюркоязычных краях «курай» привычнее. И, наверное, точнее: ведь курай – не только зонтичное растение (типа реброплодника, сныти), строение которого позволяет вмиг превратиться в свирель, но и сам музыкальный инструмент из этой «дудки». Почему так легко и без видимой внешней

Та далекая рощица на горизонте, на линии холмов, мне хорошо знакома. Я бывал там на велосипеде. Роща как роща. Хороша, когда весной слетаются в ее прохладу птицы. Слетаются – и поют наперебой друг другу. Хороша осенью, когда шуршит под истерзанной велошиной нежное золото листвы. Хороша зимой, присыпанная али-бабаевым серебром инея. Но, честно, роща как роща. Есть в округе и получше. Но вот вглядываюсь в нее в часы рассвета, и кажется она мне воплощением молодости. Только там, в ранние годы жизни, освещено все таким настойчивым теплым и густо-праздничным светом. Даже тени, как на полотнах Рериха, светятся коралловыми переливами – отсветами мечты о неизведанных морях и странах. А белые стволы берез – в пунцовой краске. Как щеки у юнца, который… э, да что вспоминать. Я знаю: очутись там в минуту рассвета – и все отодвинется к новому горизонту, и пунцовые щеки, и шелуха коралловой мечты, и нежные объятия неистребимого розового облака, и тревожная штриховка багровых всполохов. Но не хочу

Вот уже вторую неделю березовые перелески, кленовые лесопосадки, куртины шиповника и слив, травы-сорняки и засорители в полосе отчуждения ЛЭП покрыты блескучим инеем. Иней ложится на ветки после влажной, не очень морозной ночи. Потом осыпается, грунтуя снежные просторы вокруг. На следующую ночь все повторяется: мороз – иней – в грунтовку! В грунтовку вместе со снежной чешуей уходит и солнечная искра (не одной же зелени накапливать солнечную энергию!). Я скольжу по лыжне, то и дело натыкаюсь на распакованные запасы солнечной мишуры. Это зайцы и лисы взрыли наст и освободили солнечный блеск. Следы лисьего мышкования повсюду. Кроме особого освобожденного поблескивания они выделяются на ровно-тональном пространстве серой прелой соломой – разворошенными мышиными гнездами. А под кустами другие ямки – следы заячьих ночевок. По краю поля идут лыжники в белом камуфляже. Приклады ружей затонированы в белое. Лыжники взрывают наст и, словно звери, освобождают вгрунтованную в наст искру с