Предыдущая публикация
БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ КАК ТЕРАПИЯ — 2
[ https://vk.com/public155688991 ?w=wall-155688991_197696|часть первая]
5. О важности самоизоляции и мерах предосторожности
«Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? <…> Я совершенно пал духом и право не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать. Но не правда ли, вы уехали из Москвы? Добровольно подвергать себя опасности заразы было бы непростительно. Я знаю, что всегда преувеличивают картину опустошений и число жертв; одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье, — всё это прекрасно, но всё же порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон».
Наталье Гончаровой. 11 октября
В этом октябрьском письме нет и следа былой (само)иронии: Пушкин понимает, что вынужден оставаться в Болдине еще надолго, и чрезвычайно тревожится за невесту, запоздало узнав — от соседей и из «Московских ведомостей» — новости о распространении холеры в Москве. Не имея писем от Натальи Николаевны (следующее он получит только 26–27 октября), он надеется, что Гончаровы успели уехать из Москвы. «Прощайте, прелестный ангел, — заклинает он невесту по-французски. — Целую кончики ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, которые вас не стоили».
Рассуждая о реальных опасностях холеры, Пушкин как бы торгуется сам с собой и, может быть, осуждает себя, что решился отправиться в Болдино в разгар нарастающей эпидемии. Позже в так называемой «Заметке о холере» Пушкин напишет:
«Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами. Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности… Приятели у коих дела были в порядке или в привычном беспорядке — что совершенно одно, — упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть еще истинное мужество».
В этом тексте он тоже будет говорить о необходимости строгих мер и осуждать тех, кто «ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению».
6. О важности информированности и вреде слухов
«Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино да жду погоды. Ну уж погода! Знаю, что не так страшен черт як его малюют; знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки — да отдаленность, да неизвестность — вот что мучительно».
Петру Плетневу. Около 29 октября
В «Заметке о холере» Пушкин рассказывал о первой своей импульсивной попытке выбраться из Болдина, не продвинувшейся дальше первого карантина, и тоже вспоминал свой «азиатский опыт». Именно в этом путешествии Пушкин имел возможность стать свидетелем и «турецкой перестрелки», и начавшейся в Арзруме эпидемии чумы.
7. Об особенностях корреспонденции во время эпидемии
«Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте. <…> Где вы? что вы? я писал в Москву, мне не отвечают. Брат мне не пишет, полагая, что его письма по обыкновению для меня неинтересны. В чумное время дело другое; рад письму проколотому; знаешь, что по крайней мере жив — и то хорошо».
Наталье Гончаровой. Около 29 октября
Получив наконец записку Натальи Николаевны от 1 октября и узнав, что Гончаровы все-таки остаются в холерной Москве, Пушкин эмоционально переходит в письме к ней на русский язык вместо привычного и этикетного французского. Шире становится и интонационный диапазон: с искренним волнением сочетается насмешливость тона — прежде всего при упоминании о брате Льве, к которому Пушкин всегда относился с покровительственной иронией старшего брата.
Проколотое письмо — яркий признак эпидемиологически опасного времени: проколы в конвертах позволяли окуривать письма и их содержимое серой или хлором для дезинфекции, а сейчас служат исследователям довольно точным датирующим признаком. В то же время сам Пушкин — в письме к композитору Алексею Верстовскому — критиковал эту почтовую практику с неожиданной стороны: «Не можешь вообразить, как неприятно получать проколотые письма: так шершаво, что не возможно ими подтереться — anum расцарапаешь».
8. О потребности критиковать
«Дважды порывался я к Вам, но карантины опять отбрасывали меня на мой несносный островок, откуда простираю к Вам руки и вопию гласом великим. Пошлите мне слово живое, ради бога. Никто мне ничего не пишет. Думают, что я холерой схвачен или зачах в карантине. <…> Если притом пришлете мне вечевую свою трагедию, то вы будете моим благодетелем, истинным благодетелем. Я бы на досуге вас раскритиковал — а то ничего не делаю; даже браниться не с кем».
Михаилу Погодину. Начало ноября 1830 года
Еще один адресат болдинских писем Пушкина — Михаил Погодин, писатель, историк, издатель, который с конца сентября 1830 года по собственной инициативе стал выпускать при «Московских ведомостях» специальные холерные бюллетени — «Ведомость о состоянии города Москвы» для «сообщения обывателям верных сведений о состоянии города, столь необходимых в настоящее время, и для пресечения ложных и неосновательных слухов, кои производят безвременный страх и уныние». Впрочем, как писал Погодину об этом предприятии Алексей Хомяков: «…вижу я, что у вас новое, не совсем забавное занятие — объявлять России, сколько добрых людей в Москве на тот свет отправляется».
Пушкин в Болдине читал это погодинское издание, но желал получить от него и художественное сочинение — трагедию «Марфа, Посадница Новгородская», которая успеет дойти до Болдина незадолго до пушкинского отъезда. Как позволяет судить письмо Погодину от конца ноября, Пушкин свое слово сдержал и покритиковал трагедию от души. В свою очередь, Пушкин послал Погодину для публикации «апокалипсическую песнь» — стихотворение «Герой», написанное по случаю посещения холерной Москвы Николаем I.
9. О сочувствии несчастным
«Мы симпатизируем несчастным из некоторого рода эгоизма: мы видим, что, в существе, не мы одни несчастны. В человеке, симпатизирующем другому в счастии, следует предполагать душу весьма благородную и весьма бескорыстную. Но счастие.... это большое может быть, как говорил Раблэ о рае или о вечности. Я атеист в отношении счастия, я не верю в него и только подле моих добрых старых друзей начинаю немного колебаться».
Прасковье Осиповой. 5 (?) ноября
В Болдине Пушкин получил два письма от соседки по псковскому имению Прасковьи Осиповой: они были дружны со времен ссылки в Михайловское в 1824 году. Рассуждая о счастье, Пушкин вспоминает легендарные слова Франсуа Рабле, будто сказанные им перед смертью: «Я отправляюсь на поиски великого „может быть“».
10. О возвращении в Москву, творческих успехах и финансовом кризисе
«Милый! я в Москве с 5 декабря. Нашел тещу, озлобленную на меня, и на силу с нею сладил — но слава богу — сладил. На силу прорвался я и сквозь карантины — два раза выезжал из Болдина и возвращался. Но слава богу, сладил и тут. Пришли мне денег сколько можно более. Здесь ломбард закрыт, и я на мели».
Петру Плетневу. 9 декабря
Пушкину удалось добраться до Москвы только 5 декабря 1830 года. Получив к 27 ноября из уездного города Лукоянова свидетельство о благополучном эпидемиологическом состоянии Болдина, Пушкин наконец уверенно выехал из нижегородского имения, хотя все равно был на несколько дней задержан при подъезде к Москве в карантине в Платаве (ныне деревня Плотава Орехово-Зуевского района Московской области). Финансовые итоги трехмесячного карантинного сидения были малоутешительны, но зато творческие свершения — велики. Пушкин взахлеб дальше пишет Плетневу:
«…в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы Онегина, 8-ую и 9-ую, совсем готовые в печать. Повесть писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драмматических сцен, или маленьких трагедий, именно: „Скупой Рыцарь“, „Моцарт и Салиери“, „Пир во время чумы“, и „Д.[он] Жуан“. Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо?..»
P. S. Летом 1831 года, когда новая волна эпидемии холеры затронула не только Москву, но и Петербург, Пушкин напоминал Плетневу, утешая его после смерти Дельвига и близкого приятеля Плетнева Молчанова: «…хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь всё еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».
А. Бодрова. к.ф.н.
Фото: Письмо Пушкина Прасковье Осиповой от 5(?) ноября 1830 года со следами дезинфекционных проколов
Следующая публикация
Нет комментариев