Предыдущая публикация
«МЁРТВЫЕ ДУШИ» ТАК И ОСТАЛИСЬ БЫ ГОГОЛЕВСКИМ «АДОМ», ЕСЛИ БЫ НЕ ТА ЛЮБОВЬ, КОТОРАЯ В НИХ ВЛОЖЕНА
Мало таких книг на свете, которые стоили жизни своему создателю. И речь не об истреблении автора за инакомыслие, не о сожжении его на костре. Хотя без сожжения не обошлось. "Мертвые души" — одна из таких книг: между гибелью второго тома в камине и смертью автора прошло всего 10 дней. О том, что случилось, биографы спорят до сих пор. А тройка-Русь, выпущенная в мир Гоголем, все скачет — и все так же не дает ответа.
Началась эта история с анекдота. Пушкин рассказал Гоголю историю, слышанную им во время южной ссылки: в бессарабском городе Бендеры на протяжении многих лет не было зафиксировано ни одного умершего, кроме военных. Нет, люди, конечно, там умирали. Но их паспорта отдавали беглым крестьянам, которые приходили в Бессарабию из России в поисках воли. Так город и оказался населен бессмертными людьми.
Скорее всего, Пушкин поделился этой байкой с Гоголем в 1831 году. Так уже было и с сюжетом "Ревизора". Пушкин уговаривал Гоголя взяться за что-то крупное, значительное, написать свой magnum opus — вот как Сервантес своего "Дон Кихота". Кстати, самого Пушкина так уговаривали в юности не размениваться на пустяки, а создать русский героический эпос — русскую "Илиаду" или "Одиссею" или свой "Освобожденный Иерусалим" (недаром именно тогда Гнедич, Жуковский и Батюшков взялись за переводы этих поэм. — Прим. авт.). Пушкин, однако, вместо серьезной национальной поэмы создал легкую и насмешливую — "Руслана и Людмилу"; ближе всего в его творчестве к героическому эпосу, конечно, "Полтава", но основополагающим текстом для русской литературы стала вовсе не она, а "Евгений Онегин". И не в том дело, что в XIX веке зрелой литературе полагалось иметь свой роман, как в XVIII — героическую поэму. А в том, что и Пушкин, и Гоголь никогда не ставили перед собой задач уложиться в четкие жанровые рамки. И "Онегин" оказался не обычным любовным романом, а романом в стихах — "дьявольская разница", и "Мертвые души" выросли в поэму.
Сначала Гоголь думал, что это будет смешная история. Когда он читал у Сергея Аксакова в Абрамцеве первые главы, слушатели хохотали. Это нам сейчас не так уж смешно: мы уже не узнаем ни этот город, ни гостиницу "известного рода", ни рессорную бричку, ни глазеющих на нее мужиков, ни местного франта с тульской булавкой в виде пистолета. Только если вчитаемся — начнем узнавать провинциальный город в средней полосе России, старую гостиницу — даже с дурацкой дверью в соседнее помещение, ресторан при гостинице — все те же щи и жареная курица, та же сосиска с капустой и соленый огурец. Мы сейчас с трудом, но все же узнаем эту вечную Россию, а для первых слушателей узнавание было мгновенным и радостным: мы же все это чуть не вчера видели. И как Гоголь умеет описать человека или предмет, ухватить суть, сделать мастерский моментальный набросок — смешной и точный: вот хозяин лавки, чье лицо не отличается от медного самовара, вот черные фраки на балу, как мухи на рафинаде, вот "вытянутые по снурку деревни" вдоль дороги, где каждый дом похож на серую кучу дров под треугольной крышей. Иван Панаев вспоминал, как у Аксаковых слушал "Мертвые души" в чтении Гоголя: "Все были потрясены и удивлены. Гоголь открывал для своих слушателей тот мир, который всем нам так знаком и близок, но который до него никто не умел воспроизвести с такою беспощадною наблюдательностью, с такою изумительною верностью и с такою художественною силою... И какой язык-то! язык-то! Какая сила, свежесть, поэзия!.. У нас даже мурашки пробегали по телу от удовольствия".
Аксаков писал: "Слова самого Гоголя утверждают меня в том мнении, что он начал писать "Мертвые души" как любопытный и забавный анекдот; что только впоследствии он узнал, говоря его словами, "на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет"; что впоследствии, мало-помалу, составилось это колоссальное создание, наполнившееся болезненными явлениями нашей общественной жизни; что впоследствии почувствовал он необходимость исхода из этого страшного сборища человеческих уродов, необходимость — примирения".
Гоголь, человек глубоко и искренне верующий, очень серьезно относился к своему предназначению — так же, как и Пушкин, кстати. Талант — это не только легкий и счастливый дар, но и бремя сродни бремени пророческому. И опыт обличения у него уже был: он уже пытался собрать в одном месте, в одном тексте об одном городе все человеческие пороки и обличить их разом, чтобы люди прозрели и покаялись. Но публика восприняла "Ревизора" как смешную социальную комедию — и не поняла ее метафизического значения. А ведь Гоголь глубже и классицистов, обличающих человеческие пороки, и последователей своих, принадлежащих к "натуральной школе", к "гоголевскому направлению": они обличают социальные язвы, а он волнуется о бессмертной человеческой душе.
Он поставил себе задачу сложную, практически невыполнимую. И, конечно, ориентировался на Данте, на три части его "Божественной комедии": "Ад", "Чистилище" и "Рай". Как Данте путешествовал по кругам ада, так Чичиков кружил по России, а вместе с ним кружил читатель, разглядывая мелькающие мимо него лица второстепенных персонажей, всматриваясь в помещиков. А помещики все больше теряли человеческий облик: если Манилов еще вполне его сохраняет, то Собакевич уже больше похож на медведя, чем на человека, а Плюшкин вовсе ни на что не похож — на гору тряпья, на "прореху на человечестве".
В этом кружении можно увидеть не столько спуск вниз дантовской воронки, сколько путешествие Одиссея от острова к острову, от одной опасности к другой: так, Манилов оказывается сиреной, заманивающей путников, Коробочка — Цирцеей, превращающей людей в свиней, Собакевич — циклопом, а Ноздрев — легким Эолом, который сбивает странствующих с пути. В конце путешествия герой возвращается восвояси, не приобретая ничего, кроме опыта. И конечно, в этом есть свой резон: по своей структуре первый том "Мертвых душ" — типичный эпос странствия с его сюжетом, подобным "нитке бус": дорога ведет героя от одного эпизода к другому, как нить соединяет бусины. Так сказочный Иван следует за клубком, так хоббит несет кольцо в Мордор. Одиссей возвращается домой, "пространством и временем полный"; сказочный Иван женится на царевне, Фродо спасает мир. А разоблаченный Чичиков в конце первого тома уезжает в никуда — и птица-тройка несется, и никто не знает, куда она несется.
Ни покаяния, ни обновления — одна надежда.
Для христианина невозможно оставить грешника погибать без надежды на спасение. Второй том должен был показать покаяние грешника. Третий — новую жизнь преображенной, обновленной души. Может быть, поэтому замысел и оказался неудачным: ад вообразить и изобразить легко. Покаяние — трудно, но возможно. А как изобразить новую жизнь, если ты ее не видишь? Как вымечтать рай на земле? Как создать убедительную утопию? Художественный дар Гоголя и его пророческая миссия вступили в противоречие — и второй том, уже готовый к печати, отправился в камин. Русская божественная комедия не состоялась. Зато состоялся национальный эпос — не там, не так и не такой, какого ожидали классицисты и романтики; получилась наша русская "Одиссея" с нашим русским хитроумным героем.
Гоголь взялся за перо осенью 1835 года. 7 октября писал Пушкину: "Начал писать Мертвых душ. Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон".
Общеизвестно, что, когда он стал читать этот смешной роман Пушкину, тот становился все мрачнее и мрачнее — и наконец произнес: "Боже, как грустна наша Россия".
Летом 1836 года Гоголь надолго уехал за границу. Ему не жилось в Петербурге — он страдал ипохондрией и меланхолией, вечно чувствовал себя больным, тосковал. Им постоянно владела охота к перемене мест: нигде он не был дома, а вот в дороге он чувствовал себя хорошо. Он был любопытен и жаден до впечатлений, живых подробностей жизни, новых картин. Один из гоголевских спутников, ездивших с ним по России, вспоминал, что Гоголь про каждый сорванный цветок рассказывал, как он называется и чем полезен, а на каждом постоялом дворе подробно расспрашивал хозяев и слуг об их жизни. Заметим, именно так ведет себя Чичиков, беседуя со старухой-трактирщицей: "Герой наш, по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и расспросил, сама ли она держит трактир, или есть хозяин, и сколько дает доходу трактир, и с ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый человек, и какую взял жену, с большим ли приданым, или нет, и доволен ли был тесть, и не сердился ли, что мало подарков получил на свадьбе, — словом, не пропустил ничего". В его записных книжках — множество самых пестрых сведений обо всем: от списков диалектизмов, картежных терминов, названий рабочих профессий до цен на хлеб или сведений о кошачьей ярмонке в бывшем монастыре. "Сороконедужница, душистая трава, принадлежит к мятам". "Шишига — чорт в Симбирской губернии". "Гуляфная вода — розовая вода, употребляемая старыми барынями, вместо одеколона, для умывания рук". Гоголю так важна всякая подробность, что в "Мертвых душах" своя история — пусть коротенькая, пусть в двух строках — есть даже у маниловского петуха, "который, несмотря на то что голова продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки".
Гоголь пожил в Швейцарии, в Германии, во Франции. В Париже его застало известие о смерти Пушкина, совершенно его ошарашившее. Он писал поэту и критику Ивану Плетневу: "...Никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего я не предпринимал без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою... Боже! Нынешний труд мой, внушенный им, его создание... я не в силах продолжать его". Но он чувствовал себя обязанным продолжать работу: "Я должен продолжать мною начатый большой труд, который писать с меня взял слово Пушкин, которого мысль есть его создание и который обратился для меня с этих пор в священное завещание", — сказано в письме Гоголя Жуковскому.
Работу над поэмой Гоголь продолжил в Италии, где поселился весной 1837 года. В Риме он прекрасно себя чувствовал: здесь душа его расправлялась и наполнялась гармонией, здесь было тепло и солнечно, как в родных краях. Путешествия и жизнь в Италии требовали расходов; жить писателю было особо не на что, хотя он много работал. Но для того, чтобы получить доход от книги, надлежало ее закончить, провести через цензуру, издать, продать. Жуковский выхлопотал для него пособие у царя, Гоголь влез в огромные долги. Но возвращаться в Россию не стремился: ему казалось, что он лучше видит ее издалека, что отсюда он может охватить ее взглядом во всей целостности и полноте.
В Россию он ехать не хотел, но нужно было забирать подросших сестер из института и как-то пристраивать их во взрослой жизни. В этот приезд он читал рукопись поэмы у Аксаковых, потом уехал в Петербург, там читал Жуковскому. А потом вернулся в Рим — заканчивать работу над первым томом и готовить его к печати. К концу лета 1841 года работа была окончена, и осенью Гоголь снова приехал в Россию. Теперь рукопись надо было проводить через цензуру. Тут-то и начались мытарства.
Цензор Снегирев, которому Гоголь очень доверял, прочитал поэму и не нашел в ней ничего предосудительного. Но потом вдруг переменил мнение и отдал ее в Московский цензурный комитет. Тот рассмотрел вопрос об издании "Мертвых душ" 12 декабря — и решил, что издавать поэму нельзя. Гоголь послал еще один экземпляр в Петербургский комитет, передал через Белинского — и заодно попросил сразу нескольких друзей похлопотать о судьбе поэмы. В январе 1842 года он писал Владимиру Одоевскому: "Рукопись моя запрещена. Проделка и причина запрещения все смех и комедия. Но у меня вырывают мое последнее имущество. Вы должны употребить все силы, чтобы доставить рукопись государю". "Вырывают мое последнее имущество" — значит, лишают возможности опубликовать книгу и получить за нее гонорар.
Гоголь ядовито описывал "комедию", которая разыгралась в цензурном комитете: Голохвастов возражал против названия "Мертвые души", ибо душа бессмертна, а "автор вооружается против бессмертья". А про ревизские души и подавно нельзя писать — "это против крепостного права". А похождения Чичикова — уголовное преступление, теперь все будут брать с него пример. "В одном месте сказано, что один помещик разорился, убирая себе дом в Москве в модном вкусе. "Да ведь и государь строит в Москве дворец!" — сказал цензор (Каченовский)", — негодовал Гоголь.
И. Лукьянова
Продолжение следует
Следующая публикация
Океаническая выставка в музее National Geographic Encounter
Чудо современного кораблестроения
В разные времена года здесь цветут тюльпаны, люпины, лаванда, георгины и японские анемоны
Нет комментариев