Prosodia

Вадим Андреев: не сын я, а только пасынок 20 мая 1976 года умер Вадим Леонидович Андреев. Prosodia вспоминает поэта-эмигранта его неожиданным стихотворением о Ленине.

О перекличке поздних стихотворений Бориса Рыжего и Дениса Новикова.

🗂 Русский поэтический канон 🗂 Осип Мандельштам * * * Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи, – На головах царей божественная пена, – Куда плывете вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер – все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море черное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью. (1915) ❓Чем это интересно: комментирует литературовед Ирина Сура Стихотворение написано в Коктебеле, примыкает к ряду «античных» стихов 1915 года, крымское пространство в нем совмещено с Элладой, а настоящее личное время поэта включает в себя непосредственное переживаемое им прошлое – реальность гомеровского эпоса, с которой он вступает в диалог. «Список кораблей» – длинный перечень греческих полководцев с указанием тех мест, из которых они приплыли на кораблях к Трое («Илиада» Гомера, вторая песнь). Этот список превращается у Мандельштама в журавлиный клин, как будто вылетающий из книги в небо Эллады. Во второй строфе прошедшее время переходит в настоящее, поэт уже реально присутствует при событиях, описанных в «Илиаде», хочет понять их суть и причину. «Божественная пена» – подобие диадем, царских венцов. Вопросы к «ахейским мужам» носят характер риторический и разрешаются в третьем катрене: ответ на все – любовь. «Море» и «Гомер» – зеркальная анаграмма, фиксирующая визуальным и фоническим образом условную альтернативу жизни и искусства, к ней и относится последующий вопрос автора: «Кого же слушать мне?» Выбор сделан в пользу жизни: Гомер умолкает для поэта, слух его переключается на шум моря, и тут море вообще, объединяющее поэта с греками, превращается в конкретное черное (Черное) море – здешнее, очень близкое. При этом выбор реальности осложнен и обогащен отсылками к Данте и Пушкину, двум любимым поэтам Мандельштама, ср.: «Любовь, что движет солнце и светила» (финальный стих «Божественной комедии»), «Лишь море Черное шумит…» (финал «Путешествия Онегина»).

Пётр Вяземский *** Жизнь наша в старости – изношенный халат: И совестно носить его, и жаль оставить; Мы с ним давно сжились, давно как с братом брат; Нельзя нас починить и заново исправить. Как мы состарились, состарился и он; В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже, Чернилами он весь расписан, окроплен, Но эти пятна нам узоров всех дороже; В них отпрыски пера, которому во дни Мы светлой радости иль облачной печали Свои все помыслы, все таинства свои, Всю исповедь, всю быль свою передавали. На жизни также есть минувшего следы: Записаны на ней и жалобы, и пени, И на нее легла тень скорби и беды, Но прелесть грустная таится в этой тени. В ней есть предания, в ней отзыв, нам родной, Сердечной памятью еще живет в утрате, И утро свежее, и полдня блеск и зной Припоминаем мы и при дневном закате. Еще люблю подчас жизнь старую свою С ее ущербами и грустным поворотом, И, как боец свой плащ, простреленный в бою, Я холю свой халат с любовью и почетом. Между 1874 и 1877 ❓Чем это интересно: комментирует Рыбкин Павел Образ халата – один из центральных в поэзии Вяземского. В этом стихотворении он еще и окроплен чернилами, чьи пятнам автору дороже любых тканых узоров, то есть становится символом сразу и жизни, и ремесла поэта. И один тематический узор здесь угадывается сразу. Как в самом начале пути поэт прощался со стихами, так он еще в сентябре 1817 года простился и с халатом. «Прощание…» отразило настроения Вяземского после назначения на службу в Варшаву, того самого которое привело сначала к «Унынию», а затем и к «Негодованию». Оно также отражало содержание эссе Д. Дидро «Сожаления о моем старом халате, или Совет тем, у кого вкус больше, чем удача» (1772). В этих стихах, по словам Л. Гинзбург, халат служит символом «беззаботности, материальной независимости и дилетантизма», а по словам В. Перельмутера – это еще и символ «частной жизни, прожитой “у себя”, дома, вне соображений карьерных и политических, диктующих произносить не то, что на уме, но то, чего ждут от тебя услышать». Следует добавить, что для самого Вяземского это еще и важнейший символ непринужденной игры, улыбки, «шутки легкокрылой», без которых для него настоящая поэзия невозможна – именно в этом смысле ему «жалок любовник муз постылый, / Который нег халата не вкушал», а следовал только правилам, уставам, канонам, требованиям моды. Весьма показательно, кстати, что при «заговенье стихами» халат, хоть и остается символом частной жизни, но – через прозу («года к суровой прозе клонят») – связывается уже не с игрой и с шутками, а с благочестивым браком. Словно бы предчувствуя, что серьезное служение на благо страны может не получится, поэт просит свой халат, чтобы тот принял его обратно в свои объятия. Так оно и происходит в стихотворении «На прощанье» (на сей раз это, впрочем, всего лишь прощанье с дачей в Лесном под Петербургом перед длительной поездкой за границу). Вяземский пишет: Когда мой ум в халате, сердце дома, Я кое-как могу с собою ладить, Отыскивать себя в себе самом И быть не тем, во что нарядит случай, Но чем могу и чем хочу я быть. Наконец в последнем прощальном – теперь уже с самой жизнью – стихотворении старый халат становится ее всеохватным символом. Видимо, недаром, как обратил внимание В. Перельмутер, в иконографии Вяземского, особенно в поздние годы, так много портретов в халате. Поэт подчеркивает «минувшего следы», «ущербы» и «грустные повороты» на жизненной ткани. Здесь они как раз служат знаками того, что прожита она была всерьез, а не шутя. Вспоминаются строки из далекого будущего, например, из «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» (1974) И. Бродского: «К подержанным вещам, / имеющим царапины и пятна, / у времени чуть больше, вероятно, / доверия, чем к свежим овощам. / Смерть, скрипнув дверью, станет на паркете / в посадском, молью траченном жакете». Смерть, хотя и давно ожидаемая, явилась к Вяземскому не мирно и по-домашнему. Как пишет В. Бондаренко, она была «страшной, тяжелой, неопрятной, какой-то торопливой, скомканной. Вяземский уходил так, как если бы он был поэтом XX или даже XXI века». Князь измучил своего камердинера. Вскидывался посреди ночи и начинал то невнятно диктовать какие-то письма, то записывать что-то прямо на голой столешнице и потом спрашивать, куда слуга девал его записи. Потом он начинал материться, причем делал это виртуозно и гораздо чище, чем диктовал, «отчеканивая каждое слово». Потом попросил записную книжку и начал вносить в нее путаные замечания о стихах Хемницера, последнем, что он прочитал в своей жизни. И тут следует вспомнить смерть Василия Львовича Пушкина. Его великий племянник о последних часах дяди написал А. Плетневу: «Бедный дядя Василий! Знаешь ли его последние слова? Приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись он узнал меня, погоревал, потом помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? Вот, что значит умереть честным воином, на щите…» Вяземский с его предсмертными записками об Иване Хемницере тоже умер честным воином. Не зря же он холил «с любовью и почетом» свой халат, как боец – простреленный плащ.